самое-пресамое
финальное произведение

С приближением осени, Мама принялась обучать меня чтению Азбуки с картинками для каждой строчки, где буквы связывала цепь из чёрточек, чтобы послушнее складывались в слова.

Однако даже в таком вспомогательно увязанном виде, буквы упрямо не желали превращаться в слово. Иногда, чтоб сократить азбучные муки, я мухлевал и, рассмотрев картинку рядом с буквами, объявлял: «Лы-у-ны-а… Луна!»

Но Мама отвечала: «Не ври. Это «Ме-сяц».

Я эхал, пыхал и начинал сызнова составлять слова из слогов и, через пару недель, а может, через три (ну, хорошо! спустя целый месяц!), мог уже нараспев вычитывать живописательные тестики в конце Азбуки — про комбайн, что косит колосья в колхозном поле...

~ ~ ~

Юрий Гагарин так и не смог повлиять на Бабу Марфу своим разъяснением на вопрос журналистов, что пока летал, он так и не увидел никакого Бога в небесах, ни даже и вокруг планеты.

Наоборот, она настойчиво и скрытно повела анти-атеистическую пропаганду среди подрастающего меня, чтобы втихаря переманить своего старшего внука к верующим.

Ненавязчиво, но ежедневно, она советовала мне поиметь ввиду, что Бог всё знает, а и к тому же ещё и может всё, даже исполнять любое желание. Какое только захочется.

А главное — за что? Да просто в обмен на одну всего-навсего молитву в день — только и делов-то! Пустяк же, правда? Зато в школе, с Божьей помощью, у меня всё пойдёт как по маслу. Захотел получить «пятёрочку»? Помолись и — получи! Честный обмен, по-Божески, чем плохо, а?

Выгоды обетованной лёгкой жизни ввергли меня в соблазн, и я дрогнул.

Сам вздрог происходил внутри, не отражаясь внешне, однако там, про себя, уже исчезло всякое сомнение, что я — потайной верующий.

Скрывая свою секретную суть и храня наружную невозмутимость, я переметнулся в Бабкин лагерь, чего, конечно, Юрий Гагарин не одобрил бы, не говоря уж про наземных членов Партии. Поэтому тайна веры оставалась неразделённой.

Путь к обеспеченности Божьей помощью усложнялся отсутствием Пастыря. Наставник — первая необходимость для начинающего верующего. Кто мне расскажет, что больше любит потолок, чтобы ему шептали? Как выпросить инструктаж, не раскрывая своей тайны?

Сложилась весьма серьёзная дилемма, один рог которой перечёркивает другой. Самораздирательство какое-то! Причём она досталось мне, жившему чувствами, для передачи которых имелись только "эх!" да "ух!". Задача непомерная для человека, который, если уж начистоту, буквально на днях освоил чтение про комбайн в колхозном поле.

.Другое дело взрослые, они запросто находят выражения своим чувствам. Хотя бы тот же Папин друг Зацепин, о котором я толком знать ничего не знаю, но которого, по свидетельству Папы, хлебом не корми, дай только повыражаться. Он просто сыпет ими на каждом шагу.

Неинформированность на тему Боговедения понуждала применять обряды собственноручного производства, то есть, потреблять продукты личного невежества. Причём, довольно регулярно, если не забывал, конечно.

Так, выходя играть во Двор, я на минутку заскакивал в самое укромное место подъезда — за узкую подвальную дверь, чтобы шагнуть в кромешность на пару ступенек ниже, чтобы там отслужить молебен, не вслух даже, а про себя, в уме, то есть: «Ну ладно, Бог. Сам всё знаешь. Видишь же, крещусь вот».

В завершение молитвы накладывалось крестное знамение примерно в области пупка... После чего, с воспрявшим духом, что не забыл исполнить зачётный ритуал, я бежал играть в классики...

Однако, когда до школы оставалась последняя пара дней, в душе моей восстало невесть откуда взявшееся непокорство, и сделало меня Богоотступником.

Я отрёкся от Него. И совершил это открыто, нимало не таясь. И очень громко.

Выйдя в поле чистое (тот самый луг возле Мусорки), я что есть мочи проорал: «Бога нет!»

Крик, прозвучавший посреди пустынной предзакатной тишины, не вызвал отклика.

Довольно одиноко он как-то прозвучал, без эха.

И хотя вокруг никого не было — ну, совершенно ни души — я всё же принял меры предосторожности, просто на всякий. Ведь если кто-то услышит случайно, ну, скажем, из-за позади забора вокруг мусорных баков, то без труда смекнёт: «Ага! Раз этот мальчик заорал, что Бога нет, тогда и дураку ясно — он перед этим верил в Какого-то Него».

А это просто стыд и срам для мальчика, который уже школьник. Не сегодня-завтра.

Поэтому, чтоб не позволить посторонним догадался, вместо отчётливого богохульства, отречение оралось неясно гласным звуком: «Ы-ы ы!». Однако громко...

Ничего не произошло...

Задрав лицо кверху, я проорал повторно:«Ы-ы ы!» После чего, для надёжности, поставил окончательную точку в моих отношениях с Богом — плюнул в небо.

Ни грома, ни молнии в ответ. И только щеки ощутили капельки слюны, рассеявшейся в изморось, идя на приземление. Так, вместо точки вышло многоточие. Ну да не велика разница.

С лёгким сердцем, радуясь обретённой свободе духа, я покинул пустошь и вернулся в периметр Квартала.

~ ~ ~

{...микроскопические слюнные осадки, окропившие, в результате Богоборческого плевка в небо, лицо семилетнего меня, неоспоримо свидетельствовали о неготовности извлекать выводы из личного опыта — пригоршни песка, подброшенного для Ленина-Сталина-Гитлера, неизменно падали вниз, исполняя закон сэра Исаака Ньютона на эту тему, о котором тот «я» понятия не имел.

Короче, пришёл срок юному атеисту плюхнуться в неизбежную каламуть обязательного среднего образования…)

Нескончаемое лето поворотного года сжалилось, наконец-то, над маленьким невеждой и передало беспросветного меня сентябрю…

В сизом костюмчике с троицей тускло-оловянных пуговиц на пиджачке, с ровным чубчиком, как в стрижке у Китайских мальчиков с почтовых новогодних открыток конца пятидесятых (хотя из парикмахерской для взрослых дядей, куда сводила меня Мама накануне), сжимая в правом кулаке шуршащий хруст газеты, окутавшей стебли букета георгинов, который прибыл накануне вечером из палисадничка Папиного друга Зацепина, на его чёрном мотоцикле с коляской — я пошёл в первый раз в первый класс, под конвоем Мамы.

Уже и не вспомнить — вела ли меня Мама за руку, или я смог-таки настоять, что сам буду нести свой тёмно-коричневый портфельчик.

Мы шли той же дорогой, с которой давным-давно исчезли чёрные колонны зэков, но солнце сияло ярко, как и при них.

Тем же путём посреди солнечного утра шагали и другие первоклассники с их мамами, а также разнокалиберно более старшие школьники, без сопровождения, Вразнобой: группами и по отдельности.

Но с окончанием затяжного спуска, мы не свернули на торную детсадную тропу, а пошли прямо, — в распахнутые ворота Учебки Новобранцев, чтобы пересечь их двор и выйти через боковую калитку, и продолжить идти вверх, на взгорок, по другой, пока ещё неведомой тропе среди Осин и редких Елей.

Подъём сменился долгим спуском по лиственному лесу, с болотом справа вдоль тропы, а после следующего — краткого, но крутого — взгорка мы были встречены грунтовой дорогой, что подвела к воротам в периметре штакетного забора, вокруг широкой школьной территории.

Внутри ограждения, дорога заканчивалась полдюжиной ступеней из бетона, восходивших к бетону дорожки, устремлённой к дверям здания из двух этажей, с плотным строем широких окон на каждом.

Мы не вошли внутрь, а долго стояли перед школой, пока большие старшие школьники бегали сквозь занятую разговорами толпу, чтобы взрослые на них кричали.

Потом нас, первоклассников, построили лицом к раскрытой двери в здание.

Родители всех первоклассников остались позади, отдельным строем, но всё-таки почти что рядом, и бегуны уже перестали носиться, а мы так и стояли с нашими новыми портфелями коричневого дерматина и букетами в газетных обёртках.

Потом нам сказали взяться попарно за руки, и идти вслед за пожилой женщиной в чёрном.

И мы двинулись неуклюжими парами. Одна девочка из нашей, разнобойно шагающей колонны, вдруг разрыдалась. Её мама подбежала с уговорами не плакать, а идти как все.

Я оглянулся на Маму. Она махнула мне рукой и сказала что-то, чего я уже не мог расслышать. Черноволосая, красивая и молодая...

~ ~ ~

Дома Мама всем сказала, что Серафима Сергеевна Касьянова — очень опытная учительница, её все хвалят, и хорошо, что я к ней попал…

Потом эта хвалёная учительница месяца три учила нас писать в тетрадках в косую линейку, чья косина помогает вырабатывать правильный наклон почерка, и всё это время, запрещала нам писать чем-либо кроме простого карандаша.

Мы выписывали нескончаемые строчки косых карандашных палочек и наклонных крючочков, которые в дальнейшем, когда приспеет время, должны превратиться в буквы с элегантным перекосом, даже и на нелинованной бумаге.

Прошла целая вечность плюс ещё один день, прежде чем учительница объявила нас достаточно созревшими для ручек, которые назавтра надо принести с собой, и не забыть чернильницы-невыливайки, и пёрышки про запас.

Эти ручки — изящно-утончённые деревянные палочки жизнерадостно монохромной раскраски, с манжеткой светлой жести на конце для вставки пёрышка — я приносил с собою в школу, под скользко выдвижной крышкой лакированного пенала, с первого же дня занятий. А пластмассовая чернильница-невыливайка и впрямь удерживали чернила в пазухах двойных стенок, если случайно перевернёшь или осознанно поставишь вверх тормашками. Лишь бы не слишком полная была.

К тому же, при переизбытке чернил в невыливайке, перо зачерпывало их слишком чересчур, а те на страницу — кап! — ой! — опять клякса!.. Самое правильное, чтобы в чернильнице их было чуть глубже, чем на полпера, тогда одного обмака хватит на пару слов, а дальше суй перо по новой.

Неприхотливая приспособа из надёжных пиломатериалов приучала многомиллионные массы, проходившие через её усечённный параллелепипед в стиле элементарного коструктивизма, к отсидке длительных сроков (от 8-ми до 10-лет).

Парты производились из расчёта на пару сидельцев каждая. Они росли вместе с заключенными в их кубизме парами. Старшекласные оболтусы не помещались в маломерках для первоклашек, ученикам начальных классов не соответствовали недра парт выпускников.

Неизменными оставались форма орудия образования и её цвет. Чёрная слолешница, коричневая скамья, с неумолимо прямой спинкой из одной доски, и коричневые боковины парты.

Дизайнеры не знали, что такое эргономика, не ведали слова "макательная", они творили на основе практической сметки и традиций, уходящих корнями к утвари подобного назначения, тёртой задницами средневековых школяров.

Разумеется, прогресс тоже находил своё отражение в изделии широкого потребления. Горизонтальность в столешнице сохранила всего одна доска вдоль переднего края. Остальная столешникова плоскость полого спускалась в направлении желудка сидящих за партой.

Заключительная доска в спуске состояла из двух половинок (каждая напротив своего сидельца) и могла откидываться в обратном направлении на врезанных в неё петлях малого размера, чтобы лечь на предыдущую часть спуска. Она работала крышкой внутреннего ящика, куда сидевший впихивал свой портфельчик, мешочек с кедами для физкурьтуры и прочее другое из принесённого для занятий. Вернув крышку в исходное положение, ты вновь оказывался за скошенным столом.

Неисчерпаема изобретательность человеков.

По центру единственной горизонтальной доски столешницы, вдоль её дальнего от сиденья края, имелась неглубокая круглая выемка для установки чернильницы. Всего одной на пару партопользователей, чтобы те туда макали, в очередь, цокоча кончиками перьев о дно невыливайки.

Кончик сменного пера раздвоен, однако его тесно притиснутые друг к другу половинки на бумаге оставляют совместный след не толще волосинки (если не забыл обмакнуть перо в чернильницу). Притиснешь ручку чуть плотней к листу перед собой, и — половинки малость раздвигаются, изливая чернила в линию пошире. Можно и вовсе жирнющую провести, — смотря как нажимаешь.

Чередования тонких и широких линий, с безукоризненными переходами из одной в другую, запечатлённые в прекрасных образцах для подражания в учебнике Чистописания, доводили меня до отчаяния своей недостижимо изысканной каллиграфичностью...

Много позже, уже в третьем классе, я освоил ещё одно применение пёрышек для ручки:

Воткни перо в бок яблоку и проверни его на полный оборот, — при вынимании обратно, в пере застрял конус вырезанной яблочной плоти, а в боку яблока появилась аккуратная дырочка. Вставляешь в неё свежеизвлечённый конус задом наперёд и... Ну, дошло, что ли? Да, конечно же! Теперь у яблока торчит миниатюрный рог!..

Понатыкаешь ему ещё таких же точно, и плод начинает смахивать на морскую мину или ёжика, в зависимости от творческой усидчивости…

В награду за труды можно даже съесть своё произведение, но лично мне никогда не нравился вкус этих яблочных мутантов...

А спустя ещё один год школьного обучения, в четвёртом классе, ты узнаёшь способ превращения сменного пера в метательное оружие.

Для начала, обломай одну из половинок острого кончика, чтоб тот стал ещё острее. Затем расщепи противоположный конец, предназначавшийся для вставки в манжетку. В произведённую тобой трещину сунь квадратик из бумаги, сложенной в четыре треугольные крыла хвостового стабилизатора, что обеспечивает прямолинейность траектории.

Теперь мечи свой дротик в какую-нибудь деревянную поверхность — дверь, классная доска, оконная рама одинаково пригодны. Оставшаяся половинка кончика пера вонзится за милую душу, и дротик симпатично заторчит хвостом-стабилизатором…

* * *