На зимних каникулах мне кто-то сказал, что ребята обоих кварталов «Горки» ходят в Клуб Полка по субботам, чтобы смотреть кино.
Идти туда в первый раз было страшновато из-за ползущих среди детей невнятных слухов, что какой-то солдат душил в лесу какую-то девочку. Даже Наташа толком не могла сказать зачем душил, но она предполагала, что это был чернопогонник, а в Полку погоны у всех солдат красные.
Путь в Полк оказался неблизким, в два раза дальше, чем до школы, которую надо обойти справа. Тропа там становится прямей, продолжаясь вдоль плотного ряда Елей-великанов, пока не выйдешь на асфальт дороги, что кончается воротами с охраной. Однако часовые мальчиков не останавливают, и можешь идти дальше, до здания с вывеской «КЛУБ ЧАСТИ».
Сразу за входом — широкий длинный коридор с тремя двустворчатыми дверями в его глухой стене. Вдоль неё, — от двери до двери и дальше, а также на простенках между окнами, — висят картинки одинакового размера, с портретами солдат и офицеров, и с кратким описанием их беззаветных подвигов и героических смертей при защите нашей Советской Родины. Она их не забыла, и наградила каждого звездой Героя Советского Союза. Вот почему подобные картинки всегда начинаются изображением высоrой награды в левом верхнем углу листка,
Двустворчатые двери открываются в огромный зал без окон, наполненный рядами прибитых к полу фанерных сидений, лицом к сцене, где висит занавес из тёмно-малинового бархата. Он раздвинут в обе стороны, чтоб не закрывать широкий белый экран.
От сцены к задней стене, в которой высоко под потолком чернела пара квадратных окошечек, откуда показывают фильм — тянется длинный проход, разделяя зал на две половины.
Такие же проходы, но поперечные, проложены от каждой двери до стены напротив.
Солдаты заходили группами, громко переговариваясь и стуча сапогами о крашеные доски пола. Постепенно, сиденья заполнялись их одноформенной массой, и в зале рос густой неясный гул массовой болтовни.
Время тянулось до невыносимости. Окружающие стены зала покрывала однообразная побелка, без картинок, и я, в который раз читал и перечитывал слова двух надписей по бокам от сцены. Красный туго натянутый кумач на паре деревянных рам послужил холстом, чтоб написать их. Кроме того, кумач на рамах служил для маскировки двух чёрных ящиков звуковой аппаратуры, стоящих там, где кончался бархат занавеса.
На левой, тонкая жёлтая линия прямоугольно охватывала портрет вырезанной где-то головы с широкой бородой и копной полуседых волос, приклеенной над словами в общем с ней прямоугольнике:
«В науке нет широкой столбовой дороги и лишь тот, кто не зная усталости, карабкается по её каменистым тропам, достигнет сияющих вершин».
Отдельная строка без кавычек, но заключённая в ту же нарисованную жёлтым рамочку периметре, служила пояснением, чья именно голова додумалась до этих слов — К. МАРКС.
А вслед за бархатными складками на правой стороне, голова без волос и с бородкой клинышком (не вклееная, а исполненная жёлтой краской в размашистом наброске) — моментально вразумляла (ещё не доходя до самой нижней строчки), что это Ленин так кратко поделился:
«Кино не только хороший агитатор, но и замечательный организатор масс».
Когда солдаты заполняли зал целиком, школьники-киноманы (около десятка на сеанс) перебирались из передних рядов на сцену, и смотрели кино с обратной стороны туго натянутого полотна экрана.
Какая разница, если Человек-Амфибия нырнёт со скалы в левую сторону, а не направо, как может показаться сидящим в зале.
А бунтовщик Котовский всё равно сбежит из судейского зала... К тому же, кино с обратной стороны можно смотреть и лёжа на полу сцены…
Хотя некоторые мальчики оставались в солдатских рядах, унасестившись на подлокотниках между сиденьями, и их не прогоняли.
Иногда в темноте, прорезаемой сполохами луча проектора над головами массы, звучал крик от какой-нибудь из трёх двустворчатых дверей: «Ефрейтор Солопов!» или «Второй взвод!». Однако всякий крик, от любой двери, заканчивался одинаково: «На выход!»
Если кино внезапно обрывалось, и зал тонул в кромешной темноте, мигом взвивалась оглушительная стена свиста и грохота сапогами в пол, и криков «Сапожник!» — со всех невидимых сторон...
После кино в Клубе Полка, мы шли домой через ночной лес, пересказывая друг другу то, что только что смотрели сообща: «Нет! Но как он ему двинул!»—«Эй! Эй! Я те говорю! Тот даже и не понял!»
. .. .
Конечно, Клуб Полка не единственное место, куда можно ходить в кино. Всегда остаётся Дом Офицеров, но там сеансы по билетам, а значит надо приходить с родителями, у которых на кино никогда нет времени.
Хотя по воскресеньям, там же, для детей крутили бесплатные сказки, чёрно-белые, с Бабой-Ягой в драном тряпье, или цветной фильм про юного партизана-пионера Володю Дубинина.
~ ~ ~
Воскресным утром я сказал Маме, что иду гулять.
— Думай, что говоришь! Какой гулять в такую погоду?
За стеклом кухонного окна стремительные росчерки снежной крупы полосовали мутно-серый сумрак.
— Видишь, что творится?
Но я ныл и канючил, и не отставал, пока Мама не рассердилась и сказала мне идти, куда уже хочу, но всё равно там никого не будет.
Я вышел в необъятный Двор. Ни души на всю его беспредельность. Пустота вокруг выглядела слишком тоскливой, чтоб разделить её одиночество. Пряча лицо от секущих вихрей жёсткого снега, я обошёл угол дома, пересёк дорогу и вышел в поле возле заколоченной Мусорки.
Конечно, и тут совсем никого, ведь себя же я не мог видеть, а видел только ошалелую вьюгу, что хлестала посеревший от страха мир змеистыми полосами колючего снега. От одиночества в этой унылой круговерти, хотелось вернуться домой, в спокойное тепло. Но Мама скажет: «Я же тебе говорила!» И младшие начнут подсмеиваться.
Но вдруг с дальнего конца поля, где в давным-давно минувшие лета играли в волейбол и городки, донёсся голос алюминиевого репродуктора с верхушки деревянного столба, не видного за всей этой кутерьмой:
— Дорогие юные радиослушатели! Сегодня мы разучим песню о Весёлом Барабанщике. Сначала прослушайте её, пожалуйста.
И слаженный хор детских голосов запел про ясное утро у ворот и кленовые палочки в руках Весёлого Барабанщика.
Песня закончилась, и диктор начал раздельно диктовать первый куплет, с тем чтобы юные слушатели у своих приёмников успевали записывать, слово за словом и без ошибок:
«Встань по-рань-ше, встань по-рань-ше, встань по-рань-ше, толь-ко ут-ро за-ма-ячит у во-рот...»
И я уже был не один посреди пустого мира, что получал свою, чем-то заслуженную порку. Я бродил по глубоким сугробам угрюмого поля, но снег не мог до меня добраться, тёплые штаны плотно облегали валенки.
Диктор закончил диктовать первый куплет и дал мне прослушать его в исполнении хора. Затем он перешёл к диктанту второго, тоже с последующим прослушиванием, и третьего.
— А теперь послушайте песню целиком.
И тут уже нас собралось совсем много: и Весёлый Барабанщик, и дети с весёлыми голосами, и даже вьюга стала одной из нас, и бродила по полю, рука об руку вместе со мной, туда-сюда.
Только я проваливался сквозь корку наста в зыбкую снежную пудру под ним, а вьюга плясала поверху, разбрасывая свои колючие крупинки.
Когда я вернулся домой, Мама спросила: «Ну, видел там кого-нибудь?» Я сказал, что нет, но никто не хихикал.
~ ~ ~
Одиночная прогулка в большой компании, под диктовку Весёлого Барабанщика, вылезла мне боком и уложила в постель с температурой.
Странная тишина сползлась вокруг, когда все ушли на работу и в школу.
Из-за того, что все книги, взятые в Библиотеке Части оказались полностью прочитанными, а вокруг никого, кто отнёс бы и обменял их, мне пришлось выбирать какую-нибудь из домашней библиотеки — на полке внутри серванта в комнате родителей.
Чуть поколебавшись, я вытащил ту, которая давно манила своим названием, но отпугивала общей толщиной в четырёх томах «Войны и Мира» Льва Толстого.
Начальная глава подтвердила мои опасения — с первой же строки потекла страница за страницей французского текста. Однако отлегло, когда углядел перевод в подстраничных примечаниях…
Из-за романа, я не заметил свою болезнь, а торопливо проглатывал лекарство, — и спешил обратно к Пьеру, Андрею, Пете, Наташе… порой, не успевая вытащить градусник из подмышки.
Я прочёл все тома и эпилог, но заключительную часть — рассуждение о предопределении, так и не смог осилить.
Её нескончаемые предложения превращались в отвесную стеклянную скалу и, с трудом вскарабкавшись на чуть-чуть, я неизменно соскальзывал вниз к её подножью. Неодолимая стеклопреграда простиралась в обе стороны от подвернувшейся точки в конце спуска, где невозможно ни понять, ни вспомнить, откуда я к ней докатился. Последний том пришлось закрыть, не дочитав до заключительной доски.
(…пару лет назад я перечёл роман — от доски до доски — и в заключение изрёк, что если человек мог писать как у Толстого в той последней части «Войны и Мира», то нафига ващще огород городить, из всей той предварительной беллетристики, да ещё с эпилогом?
Возможно, я выпендривался отчасти, но только лишь отчасти...)
вверх-скок
(...Полк — это где солдаты продолжали службу по окончании Учебки Новобранцев...)