Путь в школу стал совсем привычным, но всякий раз немножечко другим. Листва опала, меж обнажившихся древесных стволов пошли гулять сквозняки, а школа начала виднеться ещё на спуске, от болота рядом с большой Осиной. Её светлокорому боку хватало ширины для размещения общего заголовка осеннему пейзажу — «ЗДЕСЬ ПРОПАДАЕТ ЮННОСТЬ», исполненного ножом в одну строку.
{...литературный ежемесячник «ЮНОСТЬ» до сих пор шокирует меня своей ущербностью. Чего-то явно не хватает слишком короткому названию…)
Затем зарядили снегопады, однако под конец всякого дня в наметенных сугробах вновь пролегала возрождённая тропа между «Горкой» и школой.
В погожие дни солнце ослепительно искрилось по обе стороны этой дороги к знаниям, что начинала уже смахивать на траншею глубиной выше колен, с оранжевыми метинами мочи на снеговых стенках. Бесследно пропавшие под следующим снегопадом, они упрямо выпрыгнут в других местах неистребимой, заметно углубившейся тропы через лес...
За пару недель до Нового года, наш класс закончил проходить Букварь, и Серафима Сергеевна привела нас на второй этаж, в узкую комнату школьной библиотеки. Сидевшей там женщине, она торжественно объявила нашу полноправность считаться читателями, которым можно уже выдавать книги для личного чтения.
В тот день я принёс домой в портфельчике мою первую книгу, и залёг с добычей на диван.
Оттуда мы не подымались, а только ворочались с одного моего бока на другой, на спину, на живот... Затем в обратном направлении, пока не кончилась вся сказка про город, где в узеньких улочках бродят рослые Молоточки, и стукают маленьких Колокольчиков по голове, чтобы те динькали.
Суровость жизни во имя нежной музыки передал С. Т. Аксаков своим произведением «Город в Табакерке».
. .. .
Зимние вечера такие торопыги,— едва успеешь пообедать и нацарапать домашнее задание по Чистописанию, а уже — глянь-ка! — за окном чернильная темень.
Но ей не одолеть весёлый пульс общественной жизни. Поспешно обуваешь валенки, натягиваешь поверх них тёплые штаны, застёгиваешься в зимнее пальто.
Свисают за спину концы концы тугого шарфа, что затянула Мама поверх торчком вскинутого воротника.
Она завязывает под подбородком уши меховой шапки, черех подкладку искусственных ушей шнурки гулко шарудят в твоих, глуша её наставления.. И — нет тебя, ты уже выскочил на Саночную Горку.
Далеко ли? Да всего-то за углом! Тот самый спуск к Учебке Новобранцев, по которому каждое утро тянется вереница школьников. Своим плотно исхоженным снегом, Саночная Горка идеальна для саночных увеселений.
Старт — от окружной бетонной дороги.
Глубокая колея, промятая колёсами случайной автомашины, подтверждает, что дорожное покрытие на месте. Где-то там, во глубине снегов.
О том же говорят и фонари своею чередой световых конусов пролитых со столбовых верхушек на нетронуто пышную обочину.
Стартовый столб Саночной Горки лишён сугроба. Тот утоптан до состояния плоскости, по которой жёлтоватый конус лампочного света нарисовал расплывчато неясную окружность — эпицентр сбора толпы фанатов саночного спорта...
Большинство санок — покупные, их магазинное происхождение сразу бросается в глаза алюминиево-белыми полозьям и пёстрой лакировкой в поперечинках верха. А вот мои, Папа сам сделал. Поэтому мои стальные санки куда угонистей, чем ширпотреб из Спорттоваров.
Краткий разгон, глубоко склонясь и опираясь на убегающие под тобою санки, и — шлёп! — животом на верёвку, брошенную вдоль их спины.
Ноги вверх! Чтоб валенки не тормозили, стуча носами об дорогу.
Летишь под гору — в бескрайнюю тьму с точечным блеском далёкой лампочки над воротами Учебки Новобранцев.
Точка света приплясывает, дёргается вверх-вниз, вместе с подскоками санок, летящих под твоим животом. Встречный вихрь выжимает слёзы из туго сощуренных глаз...
Всё медленнее катят санки на излёте… Останавливаются неохотно.
Встаёшь, хватаешь варежками обледенело-твёрдую верёвку со спины санок, продёрнутую им в носовые дырки, и топаешь обратно. Санки послушно плетутся следом, порой постукивают мордой в пятки валенкам.
По мере восхождения к стартовому фонарю, в сугробах обочин, придавленных ночной мглой, оживают мириады живых искорок, переливаются, подмигивают на каждый твой шаг...
Вот это — да! Наверху Саночной Горки, уже выстраивают паровозик, увязывают санки цугом и — поехали! — вся масса с визгом, криком, морозным скрипом полозьев, катит в темноту...
В какой-то момент, как тысячи, наверное, мальчиков до меня и после, я делаю то, что никак нельзя делать, и нам это заранее и очень хорошо известно. Нет-нет! Совсем нельзя, но саночный нос под светом лампочки искрится узорами такой красоты, что мы не в силах больше сдерживаться. Так хочеться лизнуть их в нос.
Конечно же, как мы и знали, язык прикипел к стылому металлу, и приходится отрывать его обратно, с болью и стыдом, и с надеждой, что никто не углядел такую полную, для такого большого мальчика, глупость...
А уже в конце, топаешь домой, волоча за собою санки бесчувственными руками, и бросаешь их в тёмном подъезде, возле узкой двери в подвал. Взбираешься по ступеням на второй этаж и бухаешь носками валенок в свою дверь.
В прихожей, мама сдёргивает у тебя с рук варежки, обросшие бисерно мелкими ледышками на каждой-прекаждой ворсинке. Мама громко часто охает при виде набело закоченелых рук.
Она бежит во двор, чтоб зачерпнуть тазик снега для растирания твоих деревянных рук. Приказывает сунуть их в кастрюлю с ледяной водой из кухонного крана. Трёт их шерстью развязанного с тебя шарфа и, постепенно, жизнь начинает возвращаться в твои руки.
А ты скулишь и ноешь в невыносимой боли от невидимых, вонзённых в твои пальцы игл, а Мама кричит: «Так тебе и надо! Тоже мне — гуляка! Горе ты моё луковое!»
И, не затыкая свой скулёж от боли в непослушных пальцах и ободранном безжалостным железом языке, ты всё же знаешь, — это ничего, потому что Маме известно как тебя спасти…
~ ~ ~
После зимних каникул, Серафима Сергеевна принесла в класс «ПИОНЕРСКУЮ ПРАВДУ» и, вместо урока, читала нам оттуда, что такое Коммунизм, при котором мы все начнём жить через двадцать лет, потому что к тому времени его строительство в нашей стране завершится, как только что пообещал народу Никита Сергеевич Хрущёв…
Придя домой, я тут же огласил радостную весть, что двадцать лет спустя в магазинах всё будет бесплатно, бери что хочешь, потому что нам в школе сегодня так сказали.
На моё объявление, родители переглянулись, но как-то не поспешили разделить со мной радость светлому будущему, которое всем нам предстоит.
Тогда я тоже проявил сдержанность, и перестал к ним приставать, но про себя вычислил, что при Коммунизме мне стукнет двадцать семь, не слишком-то и старый для бесплатных магазинов...
К тому времени все ученики нашего класса стали уже Октябрятами, после захода в наш класс взрослых пятиклассников, которые прикололи октябрятские значки на наши школьные формы.
Значок состоял из алой пятиконечной звёздочки вокруг жёлтого ободка, откуда, как из медальона, выглядывало ангельское личико Володи Ульянова, в длинно-золотистых локонах его раннего детства, в котором, играя со своей сестрой, он ей приказывал: «Шагом марш из-под дивана!».
Впоследствии он вырос, утратил волосы и стал Владимиром Ильичом Лениным, и про него написали много книг…
. .. .
У нас дома появился несуразное устройство с жестяным трубчатым носом, откуда поблескивало стекло линз — проектор диафильмов.
С ним вместе вынырнула картонная коробка, полная пластмассовых бочоночков для хранения тугих плёночных свитков.
Среди плёнок встречались давние знакомые, которых крутили ещё в детском саду, по субботам, — герой Гражданской войны Матрос Железняк или дочка подпольного революционера, которая находчиво утопила типографский шрифт в кувшине с молоком, на столе её спальни, когда в их дом нежданно нагрянула полиция с обыском посреди ночи.
Те точно знали, что её папа печатает листовки, и поискали даже у неё в кроватке, однако заглянуть под молоко так и не догадались...
Конечно же, плёнки заряжались мною, и чёрное колёсико под жестяным носом вертел, меняя кадры, тоже я, а ко всему тому вдобавок, ещё и читал белые надписи под картинками. Однако длилось моё безраздельное самодержавие недолго.
Меньшие выучили надписи наизусть, и взяли моду пересказывать их, прежде чем соответствующая картинка вползёт, скрипя сквозь трубку носа, в квадрат изливаемого на обои света.
Вызов моему старшинству со стороны Наташки меня задевал меньше, чем Сашкина строптивость.
Давно ли, наперегонки мчались мы галопом утолить жажду из-под кухонного крана? И, придя первым, он с готовностью уступал мне жестяную белую кружку с революционным крейсером Аврора на боку, как старшему, как брату, чья неповоротливость не отменяет его верховенства.
И, выхлебав полкружки, остаток я не выливал, а благодушно передавал ему докончить, — самый верняковый способ стать силачом.
Вот отчего, например, я такой сильный? Потому что не погребовал отпить пару глотков из бутылки с минералкой, початой Сашей Невельским. А он — самый сильный мальчик в нашем классе.
Мой младший брат наивно слушал мои наивные россказни, и принимал протянутую кружку.
Как и я, он отличался чрезмерной доверчивостью. Однажды, когда Папа за обедом достал из своей суповой тарелки хрящ без мяса, и пообещал кило пряников сумевшему разгрызть эту несъедобность, Саша посопел, молча, и — вызвался.
Жевал он долго, упорно глядя в свою тарелку, а не на кого-нибудь в отдельности. В конце концов, хрящ был проглочен, по частям.
Жалко, что пряников он так и не дождался. Папа забыл, наверное…
вверх-скок