Неравномерно травянистый луг между Мусоркой и Бугорком служил футбольным полем.
Для начала нужно решить вопрос капитанства — кто тут повыше ростом и голосистее в пререканиях?
После этого мальчики разбредаются, попарно, в стороны, чтоб сговориться:
— Ты «молот», а я «серп», идёт?
— Нет! Я «ракета», а ты «тигр».
Условившись о временных кличках, они подходят к предстоящим Капитанам и предлагаются тому, чья очередь сделать выбор:
— Кого в команду: Серп или Ракета?
Людские резервы поделены, и — покатил футбол!
Как я хотел стать Капитаном! Таким, чтоб все мальчики просились бы в мою команду! Но мечта оставалась всего лишь мечтой…
Я азартно рысил сквозь траву, от одного края поля до другого. Я отдавал всего себя отчаянной борьбе, самоотверженный, готовый на всё ради победы.
Просто мне никак не удавалось дотянуться до мяча. Иногда, сжалившись, он сам ко мне катился, но прежде чем примеряюсь пнуть его хорошенько, налетает рой «наших» вперемешку с «ихними» — бац! — и мяч отбит далеко в поле…
И снова я перехожу на неуклюжую рысь, вперёд и обратно, кричу «Пас! Мне!», но никто не слышит, и все тоже кричат и бегают за мячом…
И игра продолжается без моего, фактически, участия…
~ ~ ~
Посреди лета вся наша семья, кроме Бабы Марфы, отправилась на Украину, в город Конотоп Сумской области, на свадьбу Маминой сестры Людмилы и молодого (но скоропостижно лысеющего) Чемпиона области по тяжёлой атлетике в первом полусреднем весе Анатолия Архипенко, из города Сумы.
Грузовик с брезентовым верхом вывез нас через КПП — белые ворота в двойном заборе из колючей проволоки, что окружал всю Зону — на железнодорожную станцию Валдай, где мы сели на поезд пригородного сообщения до станции Бологое. Там нас ожидала пересадка.
Вагон оказался совершенно пустым, одни только мы на жёлтых досочных сиденьях вдоль зелёных стен, по обе стороны от центрального прохода.
Мне нравилось покачивание вагона в такт перестуку колёс на стыках рельс под полом. И нравилось смотреть, как за окном набегали и тут же отставали столбы из тёмных брёвен. По перекладинам на их верхушках скользил бесконечный поток проводов, провисая от одного столба к другому: плавно книзу—плавно вверх, промелькивает следующий, и снова: плавно книзу—плавно вверх, и снова —, и снова —, и снова…
На остановках наш пригородный терпеливо ждал, уступая путь более скорым и важным поездам, и тихо трогался, когда утихнет гром, стук и грохот пронёсшихся мимо экспрессов.
Особенно затяжная стоянка случилась на станции Дно, чьё имя я прочитал под стеклом вывески на её зелёной будке, из ёлочно прибитых досок. И только когда мимо пропыхкал одиночный паровоз, покрыв будку завесой дыма и неспешно раздвигая своим длинным телом клубы своего же белого пара, наш поезд дёрнулся ехать дальше.
(...я вспомнил ту станцию и влажный отблеск чёрноты паровоза, пронзающего длинным тендером выхлопы молочно-белых клубов пара, когда прочёл, что на станции Дно Полковник Российской армии Николай Романов подписал своё отречение от Царского престола… Однако этим он не спас ни себя, ни свою жену, ни детей их Царской семьи, поставленных спиной к подвальной стене для расстрела, а кто не погиб при залпе, тех добивали на полу штыками.
Ничего этого я не знал, сидя в пригородном поезде возле убогой станционной будки. Не знал и того, что разницы нет, что это знание ничего не изменит. Хоть так, хоть эдак, всё это — часть меня. Я по обе стороны тех штыков и винтовок.
Как хорошо, что не про всё мы знаем в детстве…)
~ ~ ~
Большинство домов вдоль улицы Нежинской, в юго-юго-западной части города Конотопа, стоят чуть отодвинувшись, отгородясь от дороги своими заборами, которые одновременно отражают как благосостояние домовладельца, так и основные этапы в технологиях местного заборостроения. 2 в 1.
Однако заборная разношерстица по левой стороне улицы кратко прерывалась стеной Номера 19, чьей побелке стукнет, как говорится, «100 лет в обед». Два окна в той же стене топорщились давно облупившейся, но когда-то, скорее всего, зелёной краской. Их дополняли четыре дощатые ставни (по паре на каждое из окон), запиравшиеся, когда близилась ночь, с улицы, крючочками.
Эта традиция блюлась неукоснительно (и не только в Номере 19, и не только на улице Нежинской) со времён разгула «Чёрных Кошек» в послевоенно-бандитском лихолетье. Если не с более ранних ночей старины суровой.
Чтобы попасть в дом № 19, для начала нужно зайти в калитку из высоких, серых от старости досок, бок-о-бок с воротами из того же точно материала. Однако от калитки их отличала втрое большая ширина и пребывание вечно на запоре. Что значительно облегчало выбор при вхождении.
Вошедшему следовало также знать — который из четырёх входов номера № 19 ему, собственно, нужен.
Четыре двери идентично располагались по бокам пары глухих веранд (из шпунтованных досок "вагонка"), пристроенных к правой (с точки зрения калитки) стороне дома.
Данная сторона насчитывала четыре окна, размежованные верандами по системе 1 || 2 || 1.
Первая веранда от калитки, включая оба входа по её бокам, принадлежала, как и половина всего дома, Игнату Пилюте и его жене Пилютихе, а следовательно, — это их окна смотрели на улицу Нежинскую.
«Вагонку» второй веранды оплетал Виноград в тёмно-зелёной листве, что прятала в своей гуще редкие гроздья мелких шариков неясного назначения, ощутимо твёрдых, вопреки рахитичной внешности.
Глухая дощатая перегородка разделяла вторую веранду изнутри на две продольные секции, по одной для каждого из остальных домовладельцев. Двух, разумеется.
Дом, он же хата, нашей бабушки, Катерины Ивановны, затиснутый между Пилютиной половиной и четвертью Дузенок, состоял из полутёмной веранды-прихожей, за которой шла кухня с окном, обращённым на пару ступенек перед своей же входной дверью, в междуверандном закутке.
В углу напротив окна стояла кирпичная плита-печка, ростом с кухонный стол, а рядом с нею оставалось ещё место для левой створки двери, постоянно распахнутой в единственную комнату хаты.
Пространство комнаты, меж четырёх белёных стен, с утра до вечера тонуло в глубоком сумраке, который всачивался сквозь невысокое окно, из непроглядной тени под Вязом-великаном в Пилютовском наделе общего палисадника, чья ширина составляла два метра.
Длина земельных владений в прилегающем грунте определялась исходя из доли домовладельца в общей стене хаты, стоящей над ним.
Цветы там не росли, благодаря мощи вышеупомянутого Вяза, а только редкие клочки непонятных сорняков, которых угораздило занестись туда, чтобы потом всю жизнь мучиться.
Граница из штакетника препятствовала их миграции во двор Номера 17, где проживала супружеская пара глухонемых Турковых, чьи дети, однако, оказались вполне говорящими.
Обогнув дальний угол второй веранды, посетитель выходил на четвёртую, заключительную входную дверь — через веранду в хату стариков Дузенко.
Их часть состояла из той же последовательности (веранда-кухня-комната), что и в хате Бабы Кати, но у них имелись два дополнительных окна, для сохранения симметрии — пара Пилютиных окон на проезжую улицу требовала, чтоб с противоположной стороны дома два окна смотрели бы в общий двор.
Два могучих Американских Клёна, с остроконечными пальцами у каждой пятерни в их листве, росли во дворе, по одному стволу вплотную перед каждым из дополнительных окон Дузенко.
Промежуток между Клёнами перекрывал широкий и рослый (метра в полтора) штабель когда-то красного кирпича.
Неслышное течение лет обесцветило и обратило в щебень складированный стройматериал, который старик Дузенко держал всю свою жизнь, для возможной реконструкции его хаты в каком-то из неопределённо будущих времён.
По ту сторону кирпичного бруствера, на удалении в шесть метров от линии обороны (и параллельно ей) тянулась глухая стена сарая, из серых-до-черноты досок, а в ней глухие же двери с грузом солидных (но ржавых) замков. Висячих.
Ключевладельцы держали там запас топлива на зиму: дрова и сыпучий уголь «семечки», а в топливном отсеке Бабы Кати проживала также свинья Машка, в загородке с резким запахом селитры.
Напротив веранды обросшей бесплодным Виноградом, рос ещё один неприступный для лазанья Вяз, а высокий забор под ним отграничивал соседей в Номере 21. Рядом с Вязом стоял сарайчик оштукатуренный (но очень давно) смесью глины, навоза и резаной соломы. Висячий замок на двери служил залогом безопасности земляного погреба Пилют.
Сарай из голых досок, над погребом Дузенко, стоял ещё дальше от улицы и как бы продолжал собою длинный сарай с топливными ресурсами. Но до контакта не дошло — эти строения раздвигал проход в огороды домовладельцев.
Между двух погребников сарайного типа ютилась дощатая халабуда — с односкатной крышей и без висячего замка — над земляным погребом Бабы Кати.
Внутри, деревянный квадрат крышки покрывал вертикальный шурф, в чью тёмную трёхметровую глубину уходила лестница из брусьев, приставленная к одной из тесных земляных стен.
На дне скважины, свет фонарика обнаруживал четыре ниши, углублённые на все четыре стороны от лестничных ног. Там хранилась картошка и морковь на зиму, и бурак тоже, потому что мороз не мог добраться до запаса овощей на такой глубине.
В углу, образованном погребником Дузенко и халабудой Бабы Кати, стояла будка пегого пса Жульки, прикованного к его дому. Он брязгал железом своей длинной цепи, хлестал ею о землю, и остервенело лаял на всякого вошедшего во двор незнакомца.
Но я подружился с ним в первый же вечер, когда (по совету Мамы) вынес и высыпал в его железную тарелку остатки еды после ужина…
~ ~ ~
Свои совсем седые и слегка волнистые волосы Баба Катя стригла до середины шеи, и там же их удерживал гнутый пластмассовый гребешок, охватывавший голову под затылком, чтобы не растрёпывались.
Чёрные округлые (словно распахнутые испугом) глаза вполне подходили её чуть смугловатому лицу с тонким носом.
А в сумеречной комнате за кухней, на одной из трёх глухих стен висел фотографический портрет женщины в аристократически высокой причёске чёрных волос и в галстуке по моде предзакатных лет Новой Экономической Политики (он же нэп конца 20-х), — это Баба Катя в её молодые годы, когда она имела отдельную пару туфель для каждого из своих платьев.
Рядом с ней висело настолько же большое фото мужчины с тяжёлым Джек Лондоновским подбородком, в пиджаке поверх рубахи косоворотки — так выглядел её муж Иосиф на должности Областного Торгового Ревизора, до его ареста и ссылки на север, и последующей внезапной пропажи его же, совпавшей с отступлением Немецких войск из Конотопа…
. .. .
Гостить у Бабы Кати мне понравилось, хотя тут не было ни городков, ни игры в футбол, а только ежедневные прятки с детьми из соседних хат, которые тебя ни за что не найдут, если спрячешься в Жулькину будку…
Поздним вечером, на верхушке деревянного столба при входе в соседнюю улицу, зажигалась электрическая лампочка. Однако её желтоватый свет не в силах был превозмочь темень дороги даже и под собственным столбом.
Майские жуки с неторопливо-бомбовозным гудом, летали под звёздным небом совсем невысоко. Просто непрашивались, чтобы их сшибали курточкой или веткой, отломанной от Вишни, что перевесилась через чей-нибудь забор.
Но отыскать сбитого, когда он молча ползёт по мягкой дорожной пыли, — совсем не просто.
Пойманных сажали в пустой спичечный коробок, по отдельности, ну не больше двух, в крайнем случае. Они шарудели там изнутри, об стенки коробка, своими длинными неуклюжими ногами.
На следующий день мы открывали камеры пленников — полюбоваться пластинчатым веером их усов и каштаново-блестящим цветом спин.
Попытки накормить их мелкими кусочками свежей зелени не удавались, как видно, они сшибались уже сытыми.
Мы отпускали их на волю со своих ладоней тем же способом, как посылаешь божью коровку лететь на небо. Жуки щекотно всползали на конец выставленного пальца, вскидывали жёсткие скорлупы надкрыльев и расправляли упакованные там свои длинные прозрачные крылья, прежде чем с низким гуденьем улететь прочь, без всякого «спасибо».
Ну и лети — вечером ещё наловим…
~ ~ ~
Однажды из далёкого конца улицы донеслись раздирающе нестройные взвывы, вперемешку с протяжным буханьем. На звуки знакомой какофонии жители Нежинской вышли из дворов, — сообщить друг другу, кто это умер.
Впереди процессии медленно шагали три человека, втискивая губы в медный блеск нестройно рыдающих труб. Четвёртый нёс перед собой барабан, как громадное брюхо на привязи широким ремнём через плечо.
Отшагав сколько требовала партитура, он бил в тугой живот барабана войлочным кулаком короткой колотушки. Его свободная от палки рука держала широкую медную тарелку и, время от времени, брязгала в другую такую же, привинченную на обод барабана сверху.
На дребезг, трубы откликались новым всплеском горестных взрыдов.
Вслед за музыкантами, пара подростков несла большое фото угрюмого мужского лица, удерживая рамку с двух сторон, а следом шли штук пять широких венков, с белыми буквами надписей по чёрным лентам. И для каждого тоже по паре держащих.
Грузовик трёхтонка урчал мотором позади венков. В его кузове с отстёгнутыми бортами стоял ажурный памятник из прутьев тонкой арматуры, окрашенной «серебря́нкой». Двое мужчин, одного роста с памятником, хватались за него с двух сторон, чтобы не упасть в гроб к покойнику выложенному напоказ, у них под ногами.
Небольшая пугливая толпа замыкала шествие.
У меня не хватило смелости выйти на улицу, хотя Мама с тётей Людой стояли за калиткой, а также соседи и соседские дети, возле своих хат. Но всё же, движимый любопытством, я влез на изнаночную перекладину ворот, и выглянул поверх досок.
Сиренево-свинцовый нос, торча из жёлтого лица, веял такой жутью, что я бросился в самую глубь двора, вплоть до будки чёрно-белого Жульки, который тоже заметно нервничал, и подскуливал вывшим вдоль улицы трубам…
вверх-скок