Меня со всех сторон обуревало желание упрочить свой авторитет и уважение, шатнутое в глазах двойняшек, не говоря уж про свои личные. Однако при всей его всестороннести, желанию оставалось только помалкивать в тряпочку из-за жёсткой ограниченности словарного запаса.
Возможно, к неудовлетворённости примешивались некие, невыразимые даже пером классиков, причины, и вся эта шайка-лейка, объединённымии усилиями, довела до случившегося в тот поздний вечер.
В полупотёмках после щелчка выключателя, уложенные в свой диванный «валет» мелкие всё ещё брыкались, с обычной безнаказанностью в момент, когда Баба Марфа не могла шумнуть, застыв у изголовья своей койки для шёпотного общения с потолком.
И вдруг среди довольно относительного полумрака, из-под реально тёплого одеяла поверх алюминиевой раскладушки в центре комнаты, раздался голос, мой: «Бабка? А ты знаешь, что Бог — сопляк?».
Шёпот пресёкся, а через миг силуэт в углу прорвало потоком несдержанных угроз, выплёскивая, в полный голос, картину красной сковородищи, раскалённой на весь ад, чтоб черти её протирали моим богомерзким языком.
Однако, мотивируясь благоговейной тишью на неподвижно замершем диване, я отвечал наглым смехом в адрес чертей и предстоящих мук лизания: «А так и что! Всё равно, твой Бог — сопляк!»
Наутро Баба Марфа со мной не разговаривала. По возвращении из садика, я выслушал Наташкин обзор новостей, что Баба Марфа всё рассказала Папе, когда он пришёл с третьей смены, и плакала на кухне. Сейчас родители ушли куда-то в гости, но мне точно будет, да ещё как!
На мои заискивающие попытки восстановить общение, Баба Марфа реагировала неприступным молчанием, и вскоре ушла на кухню…
Невыносимо тянулись часы подавленного ожиданья, прежде чем хлопнула входная дверь и в прихожей раздались родительские голоса. Переместясь на кухню, они звучали там всё горячей и громче. Дверь нашей комнаты не позволяла разобрать о чём.
Громкость на кухне нарастала до момента, когда у двери больше не хватило сил держаться. Дрогнув, она вдруг резко распахнулась под рукой Папы.
— Что?! Над старшими измываться? Я тебе дам «сопляка»!
Его руки выхватили ремень из брюк. Чёрная змея сверкнула хромом пряжки-головы. Взвилась к потолоку, но не успела врезаться — рука, схватившая за хвост, прервала взмыв змеи, и резко дёрнула ремень книзу.
Незнаемая прежде боль ожгла меня. Ещё. И ещё.
Взвизжав, я сключился и закатился под бабкину койку — укрыться от ремня. Ухватив железные прутья боковины, Папа мощным рывком выдёргивает койку в центр комнаты.
От неожиданности, заставшей его полностью врасплох, матрас шлёпнулся на пол, таща за собой всю прочую постель в скомканную груду под стеной.
На торопливых четвереньках, настигаю голое железо койки, чтобы нырнуть под щит её пружинно прядающей сетки. Койка пустилась в пляс на двух ногах, подпрыгивает, скачет, стуча о доски пола.
Но Папа крепко держит боковину, и хлещет необъезженную скакунью по панцерным бокам — оттуда, отсюда — поочерёдно.
С необъяснимой прытью, я не отстаю от взбрыков сетки, что часто бряцает над головой, шмыгаю, словно ретивый поскакун, под её брюхом, вплетая свои вопли «Папонька! Родненький! Не буду! Никогда не буду!» в его осатанелое «Сопляк! Гадёныш!»
Из кухни рысью вбежали Мама с бабой Марфой.
Мама закричала: «Коля! Не надо!» — и выставила руку, принять на себя охлест ремнём. Бабка тоже заголосила, и они вдвоём увели Папу из комнаты.
Жалко скуля, я тру вспухающие рубцы, и прячу глаза от младших. Они молчат, окаменело вжавшись в спинку диванища...
~ ~ ~
Во Дворе мы играли в Классики…
Прежде всего, нужен кусок мела, чтобы нарисовать большой прямоугольник на бетоне дорожки. Делишь его пополам сверху донизу. Затем слева направо, то есть, поперёк, прочерчиваешь 4 линии, с примерной удалённостью одна от другой. Образовались пять пар квадратов. Ну, почти квадратов (потом у тебя лучше станет получаться), каждая пара на голове другой, только под первой нету пары, — она на самом дне. Вот тебе и классики — как бы таблица: две колонки из пяти строк.
Правда, колонки и таблицы не слишком-то и важны, ты их не проходил. И совсем не факт, что когда станешь школьником будешь их учить, вообще. Тем более, что к тому времени на классики уже не тянет. Вообще. Зато сейчас понадобится битка, — это песок, насыпанный в пустую баночку-жестяночку из-под обувной ваксы.
Битка — продукт разделения труда: жестянка держит песок от рассыпания, а он придаёт ей нужную увесистость. Битка — как бы диск для прицельного метания.
Теперь, стоя снаружи под первой колонкой, вбрасываешь битку в нижний слева классик-квадрат и прыгаешь туда же на одной ноге, чтобы поднять битку и скакать дальше, через остальную таблицу (до верха первой колонки и вниз вдоль второй, по одному прыжку на каждый классик), на одной и той же ноге, чтобы завершающим прыжком, через нижнюю черту второй колонки, выпрыгнуть на волю, где можно ходить двумя ногами. Тур по параболе завершён.
Если сошло без излишнего шума (стоит лишь твоей сандалете приземиться поблизости любой из меловых линий, то остальные игроки, привязчиво внимательные к твоим перемещениям, испустят радостный крик, что ты на неё наступил), то вбрасывай битку в следующий классик, и скачи новый тур.
Когда битка побывает во всех (в порядке параболических номеров) классиках, один из них помечаешь, как свой личный «домик», и в дальнейшей игре можешь чувствовать себя в нём, как дома — опустить вторую ногу и отдохнуть. Но конечно, это больше показуха, чем необходимость.
А если при вбросе битки, она не угодила в нужный классик или застряла на линии, или же ты наступил на какую-то черту, тогда в игру вступает следующий, а ты становишься зрителем, придирчиво следящим за одноногой скачкой...
Ещё были игры с мячом. Например, ударяя мяч о землю — без остановки, в одно касание,— каждый шлепок ладонью следовало сопроводить отдельным словом-вскликом: «Я! — Знаю! — Пять! — Имён! — Девочек!» На каждый из последующих ударов по резиновому боку, нужно выкрикнуть пять любых, но непременно женских и без повторов.
Затем, подряд, и не снижая темпа, шли пять имён мальчиков, пять цветков, пять животных и т. д., и т. п., покуда мячу не надоест всё это, и он отскочит криво, вкось, куда уж не поспеть, или же пока не заплетёшься языком в своих речитативах...
Другая игра с мячом не требовала интеллектуального напряга. Просто мечешь мяч в поблекло-розовую штукатурку стены дома (поближе к его углу, подальше от окна на первом этаже). Прикинув место приземления отскочившего мяча, ты должен перепрыгнуть его на излёте широко раздвинутыми ногами, прежде чем он ударится о землю…
Игрок за твоей спиной подхватывает мяч, отскочивший от земли, чтобы снова бросить о стену, но прыгать уже ему, а ловить — тебе. Проще некуда.
Однако участников может оказаться больше, и тогда придётся ждать в очереди попрыгунчиков. Впрочем, движется она довольно быстро.
Меня завораживала бесконечность этой игры. Типа картинок на красном боку Огнетушителя, где за каждым кувыркнутым идёт следующий...
Играли мы и вне пределов Двора, за неизменно пустым бетоном дороги, охватившей кварталы-близнецы.
Точно напротив нашего дома, у самого начала спуска к Учебке Новобранцев, высокие стенки забора из досок ограждали два ряда железных ящиков для мусора из нашего Квартала.
Правее от Мусорки — зелёное поле, ровное, если не считать кучи песка, расползшейся у забора, которая, наверное, осталась ещё со времён, когда зэки бетонировали площадку под железные ящики.
Впоследствии, по мере заселения Двора, куча стала использоваться, как любой песок, любыми детьми, в любой песочнице.
Помимо общеизвестных и традиционных, у нас имелась особая игра с песком, которая никак не называлась. Просто зачерпываешь пригоршню песка и бросаешь вверх, а когда он моросит обратно, нужно поймать в ладонь, сколько насыплется.
Над уловом произносилась ритуальная формула: «Ленину — столько!»
Ленинский пай тоже отправляется во взлёт, и над вторым уловом ты меняешь адресата: «Сталину — столько!»
Песок из третьего подброса никто не ловил, наоборот, во избежание падающего песка, руки прятались за спину, а потом ещё и вытряхались, ладонью об ладонь, для гарантии, что и песчинка случайно не прилипла: «А Гитлеру — вот сколько!»
Подстроенная обездоленность третьего, мне не нравилась, однако я помалкивал, что оставлять нарочно без самой даже крохотной песчинки — нечестно.
Но как-то раз, играя с песком кучи в одиночку, я нарушил правила, поймав щепотку и для Гитлера, хотя и знал, что он плохой и даже с хвостом, как выяснилось при поимке под мостом…
. .. .
Помимо всего прочего, на окраинах кучи мы строили «секреты»: выскребали мелкие ямки, чтобы выстелить дно головками цветков из-посреди окружающей травы, и придавить осколком пыльного стекла. Лепестки плющились, и глядели сквозь пыль с невыразимо красивой грустью.
Ямка заравнивалась песком, и мы сговаривались «проверить секрет» на следующий день, но либо забывали, либо шёл дождь, а потом мы уже не могли отыскать «секрет» и просто делали следующий...
~ ~ ~
Однажды дождь захватил меня в ближней к подъезду беседке Двора. Вернее, это не дождь даже грянул, а смесь грозы с потопом.
Чёрные тучи навалились разом, всё потемнело снизу доверху, будто вот-вот уже и ночь. Бывшие в беседке взрослые и дети пустились врассыпную, по дорожкам к своим подъездам.
Только я задержался над забытой кем-то книгой, где трое охотников бродят, на картинках, по горам, с длинными ружьями. Тут-то и хлынул сверху водопад.
Бежать домой сквозь струи водонизвержения даже и подумать страшно, оставалось только — переждать.
Гроза разразилась невиданная, молнии раздирали небо над всем Кварталом, из края в край. Беседка вздрагивала от оглушительных раскатов грома. Шквалистый вихрь забрасывал полосы дождя до середины круга бетонированного пола.
Я отнёс книгу на брусья лавки вдоль подветренной стороны, однако некоторые шальные капли добивали и туда. Было жутко, и мокро, и холодно, и без конца и края.
Когда гроза всё же закончилась, и в клочья подранные тучи разошлись, открылось синее небо и стало ясно, что день совсем ещё не прошёл, и что моя сестра Наташа бежит от нашего подъезда с уже ненужным зонтиком, потому что Мама послала её звать меня домой.
— Мы знали, что ты тут,— сказала она запыханно,— тебя сначала видно было.
вверх-скок