Поныне, до текущего часа с минутами, хоть убей не нахожу ответа, что именно — в том безвозвратно нежном возрасте — не позволяло мне и на секунду усомниться, что в предстоящем человечеству грядущем про меня напишут книги. Непременно.
За что конкретно — я не знал, но мои щёки заранее жёг стыд при мысли, что будущие жизнеописатели моего детства установят, что да, уже совсем даже большим мальчиком, первоклассником, фактически, мне всё ещё случалось описять ночью свою раскладушку, хотя у Папы уже просто зла не хватало, потому что в моём возрасте, он уже не пудил в постель. Нет! Никогда!
Не говоря уже о том ужасном случае, когда по пути из школы мой живот скрутило невыносимой коликой, но когда измученным галопом я притащил её домой на унитаз, всё встало и застопорилось на полдороге — ни туда ни сюда — покуда Баба Марфа, напуганная моим натужным воем, не ворвалась из кухни в туалет, чтоб выхватить кусок нарезанной ПРАВДЫ из сумки на стене, и выдрать упрямо застрявшую какашку…
Ведь невозможно же писать такое в книге!
Итак — вперёд, обратно в поворотный 1961…
Чем замечателен этот год (помимо выпуска меня из старшей группы детсада на Объекте)?
Ну, во-1-х, как ни крути его, цифра не меняется — «1961».
Кроме того, в апреле обычное звукотечение программ из коричневого ящика на стене детской оборвалось, радио умолкло на несколько минут, и только треск статических помех подавал признаки, что оно ещё не испустило дух.
Но наконец набатный голос диктора Левитана проколоколил, что через час будет зачитано важное правительственное сообщение.
Баба Марфа начала вздыхать и украдкой креститься…
Однако, когда к назначенному часу вся семья собралась в детской комнате, голос Левитана возвысился в ликующие перезвоны, и оповестил про первый полёт космического корабля с человеком на борту. Наш соотечественник, Юрий Гагарин, за 108 минут облетел земной шар и открыл новую эру в истории человечества...
В Москве и прочих главных городах Советского Союза, люди вышли на улицы для непредвиденной демонстрации, прямо со своих рабочих мест — в халатах и спецовках. Некоторые несли большие листы ватмана, с написанными от руки плакатами: «Мы первые! Ура!».
Тем временем на Объекте, наша детская полнилась бодрыми маршами из радио на стене. Вынужденно повышая голос, Папа нетерпеливо объяснял Маме с Бабой Марфой: «Ну, так и что тут не понятно, а?! Посадили его на ракету, он и облетел!»
Специальный самолёт с Юрием Гагариным на борту близился к Москве и, всё ещё среди облаков, его единственный пассажир был с лёту произведён из Лейтенанта прямиком в Майоры.
К счастью, на борту нашёлся запасной комплект погон именно такого ранга, и в аэропорту он сошёл по трапу с большими майорскими звёздами на плечах светло-серой офицерской шинели.
Парадно печатал шаг новый Майор по ворсу ковровой дорожки, простеленной от самолёта до группы Правительства в плащах и шляпах.
Шнурок одного из начищенных ботинок случайно развязался и хлестал дорожку, на каждый чёткий шаг, но первый космонавт планеты не подал виду и, в общем ликовании, шнурочный непорядок остался незамечен.
{...много лет спустя, нечаянно просматривая кадры знакомой кинохроники, шнурок-раздолбай вдруг бросился мне в глаза, хотя прежде, как и, наверное, все остальные зрители, я видел только лишь лицо Гагарина и отличную выправку…
А сам-то он заметил? Не знаю. Но всё равно держался чётко и уверенно и, вскинув ладонь под козырёк своей фуражки, отрапортовал, что задание Партии и Правительства успешно выполнено…)
Стоя под настенным радио на Объекте, я слабо представлял, как можно облететь земной шар сидя верхом на ракете, но раз это говорит Папа, значит — именно так и открываются новые эры...
~ ~ ~
В виде содействия всем окончательно понять, что эра точно новая, 3 месяца спустя состоялась денежная реформа.
На смену широким и длинным кускам бумаги пришли заметно укорочённые ассигнации, однако копейки остались прежними.
Эти (как и прочие, не столь очевидные) детали реформы, служили темой оживлённых обсуждений на кухне.
В попытке приобщиться к миру взрослых, по ходу очередных дебатов я встал посреди кухни и заявил, что новые однорублёвые бумажки отвратительно желты, а Ленин на них даже и на Ленина-то не похож, а прям тебе чёрт какой-то.
Папа бросил краткий взгляд на пару соседей по площадке, участвовавших в дискуссии, и резко приказал мне не лезть в разговоры взрослых, а сейчас же отправляться в детскую.
Невзирая на чувство оскорблённости, свою обиду я уносил молча. Выходит Баба Марфа может говорить, что ей вздумается, а мне нельзя? (Но этого я не сказал.)
И это при том, что мне уже случалось слышать восхищённые отзывы о моём уме! Я личными ушами слышал, как Мама выдавала информацию для размышления соседкам: «Он иногда такие задаёт вопросы, что даже и меня в тупик ставят». (Это про меня, если кто не понял.)
Меня после подобных слов накрывала волна гордого щипания в носу, как после ситра или минералки с пузырьками.
{...не тут ли корни моей мегаломании? Однако взбучка при обсуждении новых денег послужила мне хорошим уроком — не плагиатничай у бабки, а умничай своим, если отыщется, конечно...
И кстати, о носе, не о том, который задирают, а которым нюхают. В домах других людей, в соседних квартирах или в отдельных домиках, как у Папиного друга Зацепина, всегда чувствуешь какой-то запах. Не обязательно противный, но всегда, и только вот у нас дома никогда ничем таким не пахнет…)
В то лето взрослые кварталов «Горки» увлеклись волейболом.
После работы и домашних дел Мама одевала спортивный костюм и отправлялась на волейбольную площадку, до которой рукой подать — за дорогу и через луг, к песчаному боку Бугорка, похожего на какой-нибудь холм из Русских Былин...
Игра велась «на вылет». Команды сменяли одна другую до бархатистой ночной темени, что сгущалась вокруг жёлтого света лампочки на одиноком деревянном столбе рядом с волейбольной площадкой.
Игроки кричали друг другу упрёки или азартно пререкались с командой по ту сторону сетки, но судье никто не смел перечить, потому что тот высоко сидел, и у него был свисток.
Болельщики менялись тоже. Они приходили и уходили, орали по ходу игры, загодя сколачивали свои команды, — на смену проигрывающей; пришлёпывали на себе кровососных комарих, слетавшихся с писклявым "зззиии..." из темноты, либо гуманно отгребали прочь их полчища широколистыми ветками, отломанными где-нибудь неподалёку…
И я там был, и комарих кормил, но они всего лишь невнятное припоминание, зато память уважительно хранит то редкостное ощущение породнённости, единства — всё это мы, мы все — свои, мы — люди.
Жаль, что кому-то из нас пора уходить, но — посмотри! — вон ещё подходят. Наши. Мы...
{...а ведь было так… пока TV и WIFI не разъединили нас, рассовали по отдельным камерам… где всего-то и жизни, что различишь через глазок экрана в твоём телефоне...)
вверх-скок
{...уже совсем в другой — моей нынешней — жизни, моя жена Сатэник посещала популярную гадалку в разрушенном войной городе Шуше, когда наш сын Ашот сбежал из местной армии из-за неуставных прессований со стороны командира роты, и регулярных избиений на гауптвахте.
В год, когда Ашот родился, Советский Союз трещал по швам, как гнилой орех. Забрезжила надежда какой-то новой жизни. Поманила шальная мечта, что покуда он вырастет, на смену призывам в армию явится служба контрактников. А почему нет? Чем чёрт не шутит… Да видать и у нечистой силы очко не железное перед лицом священного долга Отечеству...
Командир роты, по кличке Кёха, въелся в Ашота из-за личной обиды на несправедливое устройство жизни.— После карабахской войны, его братаны по оружию в генералы вышли, брюха поотрастили, на Джипах их катают личные шофёры, а он, Кёха, так и гниёт на передовой...
Восемь дней Ашот был без вести пропавшим дезертиром, и Сатэник поехала в Шушу, к общепризнанно знающей гадалке, и та её заверила, что всё будет хорошо.
Так и случилось. Ашот пришёл домой, переночевал, и мы отвезли его к месту службы, но к более высоким командирам, чем Капитан Кёха, и после перевода в другой полк, Ашот дослуживал на постах более жаркого района, зато уже без сержантских лычек...
Так вот, в процессе предвидения, гадалка поделилась дополнительной информацией, ну типа бонуса, раз обратились к ней, что моя бабка тревожится обо мне, хотя уже на том свете, но если на этом ей поставить свечку, тогда на том она поуспокоится.
А зовут мою бабку (это всё ещё гадалка) почти что как бы Мария, но всё же по другому...
Меня буквально ошарашила точность экстрасенсорной угадки. Мария и Марфа и впрямь весьма похожие имена двух сестёр из Евангелия. Лео Таксиль уверяет, что даже Сам Иисус иногда в них путался...
А когда моей Бабе Марфе перевалило за 90, она уж и сама порою забывала своё имя. По таким дням ей приходилось звать на помощь дочь: «Ляксандра, а я вот всё думаю — меня как звать-та?»
Ну да, нашла помощницу! Тётка Александра ещё тот подарочек: «Ой, Мамань! И я-чёт не упомню! Может, ты — Анюта?»
— Не-е… По-другому как-то было...
А через пару дней победно объявляла дочери: «Вспомнила! Марфа я! Марфа!»
Легко ли это всё распутать гадалке в древнем городе Шуше?
Однако, тут кое-кто слишком забежал вперёд, потому что в армию сперва меня загребли, а в этом письме — я всё ещё в старшей группе детского сада… Так что, мне лучше заткнуть фонтан заумной чепухи про инфантильную мегаломанию, да вернуться в ту судьбоносную пору, когда детсад завершал свой вклад в процесс формирования моей личности...)