~ ~ ~ юность
Зима навалилась как-то сразу, сугробы развалились так, словно всегда тут и валялись...
Перед танцами я зашёл за Ольгой и она представила меня всем, кто был в хате, тётя Нина с дядей Колей радушно предложили мне раздеться и присесть, но нет, спасибо, мне на работу.
Ольга оделась и мы вышли.
Однако, в Клуб спешить было незачем — аппаратура с эстрады никуда не уносилась, после танцев мы просто запирали Зал на ключ, так что у нас с Ольгой имелся запас времени, чтобы проведать скамейку возле Нефтебазы.
В её в сумочке оказалось вино, мы выпили, но не много, а просто для сугрева и настроения, и, по плотно укатанному снегу дороги, отправились в Клуб.
Уже ночью, тёмной и безлунной, но с утыканным звёздами небом, мы вернулись к недопитой бутылке красного вина заныканной в укромном сугробе.
Вино оказалось настолько холодным, что вовсе не грело, и на вкус тоже было как лёд.
Мы выпили понемногу, но допивать не хотелось; покурили.
Я расстегнул на себе пальто, она — своё и села ко мне на колени.
Друг с другом мы уже обращались как с личной собственностью.
Я мог запустить руку ей в колготки до самой той выпуклой вогнутости, которую не нашёл в ту слишком короткую ночь.
Она запросто расстёгивала ремень моих брюк и все пуговицы под ним, чтоб охватить ладонью мой напряжённый уд.
Всё как обычно, вперемешку с долгими, как затяжные погружения в иное измерение, поцелуями.
Вдруг что-то случилось и меня не стало.
...покинул себя... слился... с каждым толчком слиянье всё плотней... меня тут нет... ...есть мы… мы и никакого я… не распознать… а и не надо… и всё плывёт… туман… как же это… что?.. О!.. ещё!.
Связь оборвалась, вокруг начали всплывать ночь, снег, скамейка…
Пара рывков вдогонку ускользающему новому миру показали — нечем вернуть, удержать, продолжать…
Мы распались... Снова она и я.
Я оглушённо поднялся.
Тот же фонарь. Искринки в сугробе. Чёрное небо. Исколото частыми звёздами…
Когда не думает никто…
А шапка где? Ладно, потом…
17 ноября… 17 лет… ученик слесаря… потерял девственность…
А она?
( … не знаю до сих пор.
Какая разница?..)
Прощаясь с ней, такой вдруг притихшей, возле хаты тёти Нины, я осознал, что мой долг быть сильней неё, а всё остальное — отныне и во веки веков — я вовсе не обязан понимать.
( … а вот умею, всё-таки, я сформулировать мысль красиво!
Впоследствии.
Десятилетия спустя…)
На следующий вечер я пошёл в вечернюю школу рабочей молодёжи, в которой Ольга изредка посещала занятия, потому что тётя Нина требовала получить бумажку об окончании восьмого класса.
Выйдя по звонку на перемену, Ольга стала рассказывать до чего обильным оказалось кровотечение.
( … как будто это хоть что-нибудь меняет.
Что толку во всех целках, обрезаниях, адюльтерах и верностях навек?
Что было — уже нет.
Что есть — утратишь.
Чему быть — того не миновать…)
Конечно, наша любовная связь не в силах была растопить снега и льды зимы, но всё ж пылала неугасимо.
Мы связывались при первом же удобном случае.
Заснеженная скамейка возле Нефтебазы вскоре перестала нас устраивать — мешала её слишком лишняя спинка.
Железный вагончик у крохотного катка в Парке был попросторнее, но приходилось долго ждать, пока хлопцы разопьют вино, поумничают, смажут друг друга по жевалам — но без ножей — и разойдутся.
Нож доставать — себе в убыток; если Колян у кого нож увидит — заберёт без возврата, с концами.
Колян с Посёлка был представителем всё более редкой породы богатырей, не самый крупный экземпляр — всего метр восемьдесят, и совсем немногословный.
Хотя ему оно не очень-то и надо: глянь на эти кулачищи в пуд весом каждый, и охота к лишним разговорам отпадает сама собой, тут даже и из-за угла мешком пришибленный враз усекёт, что Колян его уснéдает в шесть сéкунд, как не хрен делать.
Среди братанóв он, конечно, что-то и говорит, просто надо дождаться, пока закончит слово.
Меня он зауважал ещё с времён нашего с Ольгой «обручения».
Мы с ней тогда только ещё начинали встречаться.
Перед выходом в Парк я выпросил у своей сестры колечко: копеечная бижутерная фигня с мелкой стекляшкой; Наташа не хотела давать, я еле выпросил, всего на один вечер.
В Парке мы с Ольгой поднялись в кинобудку летнего кинотеатра — второй киномеханик, Гриша Зайченко, мне иногда ключ давал.
Ольга, как увидала то колечко на моём мизинце, сразу — кто дал?
Сестра моя, говорю, малá, а кто ж ещё-то?
Ольга не верит ни в какую, потом говорит, дай посмотреть.
Я дал, а она его враз на палец — хоп! — только не на мизинец.
Ладно, говорю, покрасовалась, а теперь снимай — я Наташке обещал вернуть, это от её парня.
Ольга пробует снять — а фиг там!
Крутит она его, дёргает — не слазит кольцо и всё тут.
Намучилась Ольга с ним, по микрону через сустав протаскивала.
Когда, наконец, я то кольцо в карман штанов засунул, нам уже не до свидания было: ей больно, а мне её жалко, вобщем, запер я кинобудку и мы ушли.
А Колян в это время в кассе летнего со сторожем бухáл и просёк кто это сверху спускается…
А что ему оставалось подумать, если из окошечка кинобудки по летнему кинотеатру женские стоны расплывались, как минимум полчаса:
- О! У! М-м! Ай! Мама!
Вот он и подумал: откуда в такой мелкоте как я… этта... типа… столько... оно берётся?
Вобщем, он меня зауважал, как богатырь богатыря, просто... этта... по другому профилю.
Так что в железном вагончике, когда блатва наговорится, что пора бы подловить и выбить бубну городским хиппарям, чтоб сильно так не хипповали, и разойдутся довольные тем, какие они крутые; надо было ещё дождаться пока Колян договорит свои объяснения куда, ну, этта, ключ от вагончика, вобщем, типа, прятать.
Самые тёплые чувства оставил длиннополый овчиный кожух тёти Нины, в котором Ольга как-то вечером выбежала из хаты.
Мы спустились в Рощу, на ровный лёд замёрзшего Болота и это было хорошо, но, как всегда, мало...
На заводе истёк срок нашего ученичества и мы стали получать по семьдесят рублей в месяц — почти как все.
При рубке железа зубилом мы уже не расшибали пальцы в кровь и нам — волосатикам — доверили даже изготовить изделие с нуля.
Это интересно.
Неосязаемая, умозрительная мысль работника конструкторского бюро переходит в наглядные линии чертежей с бессчётными цифирьками размеров, согласно этим цифрам, мы упрашиваем газосварщика нарезать нужные куски из 20-миллиметрового листового железа, упрашиваем разметчика прокернить контуры, упрашиваем строгальщика обстрогать по разметке, упрашиваем сварщика приварить эту к этой, а ту — сюда…
Зачем столько просьб?
Да, потому что все же ж при деле, некогда…
Иногда от просьбы до исполнения приходится ждать неделями, или просить заново.
И вот остов изделия на стеллажах начинает обрастать деталями и в нём уже потихоньку вырисовывается что-то.
Мастер перестаёт называть нас на каждом шагу «волосатиками», а слесаря уже меньше подначивают насчёт запуска нашего «лунохода».
Начальник участка забирает у нас уже порядком загрязнившуюся папку с чертежами и передаёт её Яше и Мыколе-старóму, чтобы более умудрённые умельцы довели бестелесную мысль до окончательной осязаемости.
Это обидно.
А следующее изделие мы запороли: потратили уйму материала, собрали, поприваривали, а Боря Сакун посмотрел в чертежи и говорит: что-то не то.
Инженер-технолог из кабинета начальства над нашей бытовкой с ним согласился: точно, не то.
А что именно «не то» понять не могут — размеры, вроде б, все соблюдены.
Позвали автора чертежей из конструкторского бюро, тот смотрел-смотрел и — догадался!
Мы сделали всё точно, но просто в зеркальном отражении — где лево, стало право, и наоборот; пришлось разбирать...
вверх-скок