самое-пресамое
финальное произведение

Зима нагрянула как-то сразу, сугробы разлеглись, будто всегда тут и валялись...

Перед танцами я зашёл за Ольгой и она представила меня всем, кто был в хате, тётя Нина с дядей Колей радушно предложили мне раздеться и присесть, но нет, спасибо, мне на работу.

Ольга оделась и мы вышли.

Однако, в Клуб спешить было незачем – аппаратура с эстрады никуда не уносилась, а после танцев мы просто запирали Зеркальный Зал на ключ, так что у нас с Ольгой имелся запас времени для визита скамье возле Нефтебазы.

В её в сумочке оказалось вино, мы выпили, но не много, а просто для сугрева с общим тонусом и, по хрусткой корке плотно укатанного снега дороги, отправились в Клуб...

Уже ночью, тёмной и безлунной, но с утыканным звёздами небом, мы вернулись к недопитой бутылке красного вина заныканной в укромном сугробе. Вино оказалось настолько холодным, что вовсе не грело, и на вкус тоже было как лёд. Мы глотнули совсем понемногу, допивать не хотелось...Покурили.

Я расстегнул на себе пальто, она – своё и села ко мне на колени.

Друг с другом мы уже обращались как с личной собственностью. Я мог запустить руку ей в колготки до самой выпуклой вогнутости, которую не нашёл в ту слишком короткую ночь. Она запросто расстёгивала ремень моих брюк и все пуговицы ширинки, чтоб охватить ладонью мой напряжённый уд.

Всё как обычно, вперемешку с долгими, как затяжные погружения в иное измерение, поцелуями.

Вдруг случилось что-то не знаю как и что только уже не тут а где-то...вышел из себя... слился... с каждым толчком слиянье всё плотней... меня тут нет...остались только мы... мы и никакого я... не распознать... а и не надо... и всё плывёт... нет ничего...и только ничего... как это... что?.. О!..нет!.. ещё!.

Связь оборвалась, вокруг постепенно всплывала ночь, снег, скамейка...Пара рывков вдогонку ускользающему новому миру показали – нечем вернуть, удержать, продолжить...

Мы распались... Снова она и я.

Я оглушённо поднялся.

Тот же фонарь. Искринки в сугробе. Чёрное небо. Исколото частыми звёздами...

Когда не думает никто...

А шапка где? Ладно, потом...

17 ноября... 17 лет... ученик слесаря... утратил девственность...

А она?

Прощаясь с ней, такою вдруг притихшей, возле калитки в хату тёти Нины, я осознал, что мой долг быть сильней неё, а всё остальное—отныне и во веки веков—мне понимать совсем не обязательно.

На следующий вечер я пошёл в вечернюю школу рабочей молодёжи, в которой Ольга изредка посещала занятия, потому что тётя Нина добивалась, чтоб она получила бумажку об окончании восьмого класса.

После звонка на перемену, Ольга ушла со мной, рассказывать по пути к хате тётки про обильнейшее кровотечение в прошлую ночь.

Конечно, наша любовная связь не в силах была растопить снега и льды зимы, но всё ж пылала неугасимо. Тем более, что мы связывались при первом же удобном случае и раздували пламя.

Заснеженная скамейка возле Нефтебазы вскоре перестала нас устраивать – мешала её, совсем лишняя, спинка.

Железный вагончик у крохотного катка в Парке попросторнее, но приходится невыносимо долго ждать, пока хлопцы разопьют вино, в мельчайших подробностях изложат кто, сколько и какого алкоголя потребил за текущий день, в компании с кем и при каких сопутствующих обстоятельствах, в заключение смажут друг друга по жевалам, не понять с чего, но без ножей, прежде, чем разойдутся. Нож доставать – себе в убыток, если Колян у кого нож увидит – забирает с концами и уже не вернёт.

Колян с Посёлка был представителем всё более редкой породы богатырей, не самый крупный экземпляр – всего метр восемьдесят, и совсем немногословный. Хотя ему оно не очень-то и надо: глянь на эти кулачищи в пуд весом каждый, и охота к лишним разговорам отпадает сама собой, тут даже и из-за угла мешком пришибленный враз усекёт, что Колян его уснéдает в шесть сéкунд, как нéхрен делать. Среди братанóв он, конечно, что-то может и сказать, просто надо иметь терпение, пока у него этот процесс завершится.

Меня он зауважал по непоправимой ошибке, которую взял в голову со времён нашего с Ольгой «обручения», когда мы с ней только ещё начинали встречаться.

Перед выходом в Парк я выпросил у своей сестры колечко: копеечная бижутерная фигня с мелкой стекляшкой; Наташа не хотела давать, я еле выпросил, всего на один вечер.

В Парке мы с Ольгой поднялись в кинобудку летнего кинотеатра – второй киномеханик, Гриша Зайченко, мне иногда ключ давал.

Ольга, как увидала то колечко на моём мизинце, сразу – кто дал?

Сестра моя, говорю, малá, а кто ж ещё-то?

Ольга не верит ни в какую, потом говорит, дай посмотреть.

Я дал, а она его враз на палец—хоп!—только не на мизинец.

Ладно, говорю, покрасовалась, а теперь снимай – я Наташке обещал вернуть, это от её парня.

Ольга пробует снять – а фиг там! Крутит она его, дёргает – не слазит кольцо и всё тут. Намучилась Ольга с ним, по микрону через сустав протаскивала. Когда, наконец, я то кольцо в карман штанов засунул, нам уже не до свидания было: ей больно, а мне её жалко, в общем, запер я кинобудку и мы ушли.

А Колян в это время в кассе летнего со сторожем бухáл и просёк кто это сверху спускается...А что ему оставалось подумать, если из окошечка кинобудки по летнему кинотеатру женские стоны расплывались, как минимум полчаса:

— О! У! М-м! Ай! Мама!

Вот он и подумал: откуда в такой мелкоте как я... этта... типа... столько... оно берётся? В общем, он меня зауважал, как богатырь богатыря, просто... этта... по другому профилю.

Так что в железном вагончике, когда блатва наговорится, что пора бы подловить и выбить бубну городским хиппарям, чтоб сильно так не хипповали, и разойдутся довольные тем, какие они крутые; надо было ещё дождаться пока Колян договорит свои объяснения куда..ну...этта...ключ от вагончика... вобщем...типа... прятать.

Самые тёплые чувства оставил длиннополый овчинный кожух тёти Нины, в котором Ольга как-то вечером выбежала из хаты. Мы спустились в Рощу, на ровный лёд замёрзшего Болота и это было хорошо, но, как всегда, мало...

На заводе истёк срок нашего ученичества и мы стали получать по семьдесят рублей в месяц – почти как все. При рубке железа зубилом мы уже не расшибали пальцы в кровь и нам—волосатикам—доверили даже изготовить изделие с нуля.

Это интересно.

Неосязаемая, умозрительная мысль работника конструкторского бюро переходит в наглядные линии чертежей с бессчётными цифирьками размеров, согласно этим цифрам, мы упрашиваем газосварщика нарезать нужные куски из 20-миллиметрового листового железа, упрашиваем разметчика прокернить контуры, упрашиваем строгальщика обстрогать по разметке, упрашиваем сварщика приварить эту к этой, а ту – сюда...

Зачем столько просьб? Да, потому что все же ж при деле, некогда...Иногда от просьбы до исполнения приходится ждать неделями, или просить заново.

И вот остов изделия на стеллажах начинает обрастать деталями и в нём уже потихоньку вырисовывается что-то. Мастер перестаёт называть нас на каждом шагу «волосатиками», а слесаря уже меньше подначивают насчёт запуска нашего «лунохода».

Начальник участка забирает у нас уже порядком загрязнившуюся папку с чертежами и передаёт её Яше и Мыколе-старóму, чтобы более умудрённые умельцы довели бестелесную мысль до окончательной осязаемости.

Это обидно.

А следующее изделие мы запороли: потратили уйму материала, собрали, поприваривали, и получился огромадный стенд «Слава труду!» для установки его перед главной проходной завода, а Боря Сакун посмотрел в чертежи и говорит: что-то не то.

Инженер-технолог спустился из кабинета начальства над нашей бытовкой и согласился с мастером: точно, не то. Однако, ни по отдельности, ни вместе  понять не могут что именно «не то», даже после того как рулеткой со всех сторон обмеряли – размеры, вроде б, все соблюдены.

Позвали автора чертежей из конструкторского бюро, тот смотрел-смотрел...и – догадался!

Мы сделали всё точно, но просто в зеркальном отражении – где лево, стало право, и наоборот; пришлось резать на куски, а предзаводская площадь так и осталась без архитектурного украшения...