Непредсказуемо начало дружб, идёшь себе домой со школы, а тут Витя Черевко, твой новый одноклассник из бывшего параллельного, тоже топает вдоль Нежинской, хотя живёт за Старым кладбищем.
– О! А ты чё тут?
– А… Иду на хату к Владе. Он на Литейной живёт.
– Хмм… Ну и я с тобой.
С того дня, у меня два друга-одноклассника – Чуба, он же Витя Черевко, и Владя, он же Владимир Сакун.
Прыщи на лбу у Влади скрыты волною чуба сально-каштановых прямых волос стекающих из длинного пробора над его правым ухом. Пару невызревших «хотенчиков» на щеке с лихвою искупает красота огромных карих глаз – любая кинокрасотка усохнет от зависти.
В чёрно-кучерявых волосах Чубы нет и намёка на пробор, а глаза бледно-голубые. Россыпь неприметных веснушек переходит с аккуратного носа в здоровый румянец щёк.
Мы сходимся на крыльцо Владиной хаты, где он живёт со своей матерью, Галиной Петровной. Вернее, живут они в полхате – кухня с комнатой. Квадратный стол с фанерным ящиком под столешницей, железная койка и кирпичная плита-печка насилу втиснулись в узкую кухню, больше ничего не поместилось, кроме крючков на стене рядом с дверью, чтобы вешать пальто-куртки. В бездверной комнате, что следует за печкой – шкаф, кровать, стол под истёртой клеёнкой и три стула засунутые под него—иначе не пройти—да этажерка с телеком на верхней полке. На кухне и в комнате по одному окну в неравномерной чешуе давнишней краски, постарше Влади будет. Глухая стена напротив окон отделяет их жильё от полухаты соседей.
Галина Петровна работает нянечкой в заводском детсадике, что затаился в зарослях между Парком КПВРЗ и спуском в тоннель Путепровода. Иногда её навещает кузен. Она его называет Карандаш, или Каранделя, в зависимости от её текущего настроения, которое, в свою очередь, зависит от наличия или отсутствия при кузене бутылки вина. При сухо деловых визитах с него хватает чисто официального «Карандаш». Я бы не стал уж так прямо сразу усомняться, что он и вправду родственник – в его лице порой мелькает обворожительность Владиных глаз...
Два старших брата Влади, не похожие на него, ни даже друг на друга, уехали раздельно странствовать по Советскому Союзу в погоне за длинным рублём.
Среди хлопцев как Литейной, так и Кузнечной улиц Владя пользовался заслуженной популярностью. И не просто благодаря факту, что пара его старших братьев смогли добиться правильного уважения и безоговорочного признания в глазах всего Посёлка, прежде чем махнуть в свои «погони». Да, какой-то отблеск их репутации—када они на пару, так с ними лучше ващще не связываться—определённой мерой осел на Владю, но и помимо этого всего он несомненно обладал своими собственными достоинствами. Ни один хлопец по соседству не мог сравниться с ним в умении гонять дуры.
В Поселковом обиходе «гнать дуру» означало дурачить своими россказнями в каких-то личных целях, но, главным образом, для смеха. Тематика такого развлекательного дурогонства отличалась полной безграничностью, лишь бы ржали. Вот, например, дура про шотландских мужиков, что соревнуются в метании бревна, которую Владя гонит от лица одного из тех спортивных жлобов в клетчатых юбчонках:
– Ну и тупой же в тот раз попался. Он так и не врубился, что я уже киданýл. А деревяка отсвистала скоко смогла и – на посадку. Точняк по темечку накрыла. Он – брык! И копытá откинул. А шо ему ещё осталось делать? Гаплык котёнку – больше срать не будет…– Один глаз, в изнеможении от тупости покойного, дремотно закрывается, второй же, взглядывая вверх под своё полуопущенное веко, демонстрирует исподнее поле белка́.
Или же делился местной новостью, как Коля Певрий, готовый как двери, принял фонарный столб за прохожего. Сперва зашугивал, как постороннего, ну темно ж уже было, ночью, потом, грит, ланна, закурить дай, а тот не отвечает и правильного уважения не проявил, тут Коля вызверился и начал вырубать падлу. Ногами. Но ни хрена не завалил...
А в один из вечеров, всегдашний сходняк на крылечке друга разделила с нами она, гитара Васи Маркова… И Владя запел про графа и его дочь Валентину, что полюбила пажа игравшего на скрипке. И вот тогда я впал в рабство и начал умолять Владю, чтоб и меня научил. А он отнекивался, что и сам обучается у Квэка и лучше мне обратиться к тому напрямую. Только что толку, ведь гитары у меня нет, а Вася не позволяет, чтоб кто-то бренчал на его инструменте помимо Влади. Он сын в семье глухонемых, но сам вполне говорящий, вот и успел предупредить...
Если чего-то по настоящему хочешь, мечта сбывается секундально, ну плюс-минус день или два. Нашлась гитара! Вадик Глущенко, по кличке Глуща, с той же самой улицы Литейной, продал мне свою. Чётко по магазинной цене, ни копейки сверху. Через круглую дыру деки наклейка видна в коробке «7 руб. 50 коп. Ленинградская фабрика музыкальных инструментов». Нужную сумму, почти сразу, мать выделила. Да, правда, на колышке третьей струны не хватало пластмассового кружка и для настройки приходилось крутить его плоскогубцами, но позже отец снял колышек с грифа, отнёс на работу и приварил аккуратную нашлёпку из металла вместо сломанной.
Квэк осчастливил меня мятым листком из тетрадки в клеточку, а на нём полный список и наброски (ни он, ни я тогда не знал, что это называется табулатурой) всех гитарных аккордов, какие есть на свете – «маленькая звёздочка», «большая звёздочка», «кочерга» и « барэ». Дар куда бесценнее карты Острова Сокровищ. Ещё немного, ещё чуть-чуть и я тоже запою про любимую дочь графа!.
Но нет, мне не досталось этого «чуть-чуть». Владин брат, Юра, по пути из Сыктывкара в Забайкальск (а может и в обратном направлении), привёз ему новенькую шестиструнную гитару, а я снова безнадёжно отстал, потому что на шестиструнной, она же Испанская, гитаре нет никаких «кочерёг и «звёздочек». Вот и пришлось делать пропилы в порожке грифа моей гитары для раскладки струн на международный Испанский манер вместо семиструнного, Российско-Цыганского.
Посреди октября погода всё ещё радовала теплом и Галина Петровна устроила Владин день рождения во дворе их хаты, чтобы он пригласил одноклассников посидеть на открытом воздухе. Стол из спальни вынесли в палисадник и он оказался не только раскладным, но и лакированным—от стены хаты до сарая у забора на улицу, который культурно обшит вагонкой и с остеклённым верандным переплётом, а летом в нём спальня и летняя кухня.
За этим праздничным столом впервые в жизни выпил я вина. О! какое великолепное ощущение! Этого не описать! Мир вокруг подёрнулся тончайшим пологом из прозрачных—словно стрекозиные крылья—прожилочек цветочных лепестков… Прекрасные друзья сидели вокруг—лучшие во всём мире—наша беседа блистала остроумием, а смех Владиной матери звенел так мелодично, пока мягкие тени под кустом красной смородины темнели, расплывались, углублялись...
Пришла зима, а с нею ещё один день рожденья – у моей одноклассницы Любы Сердюк и те, кто сдавал старосте нашего класса, Тане Красножон, по два рубля, пришли на хату новорожденной.
До этого времени, все крупные празднования устраивались исключительно в школе, под присмотром Альбины Григорьевны. Мы собирались там под вечер, пили лимонад в складчину, доставленный в классную комнату парой родительниц, а когда те уходили парты сдвигались в один угол, для привольной игры в Ручеёк, а парни из более старших классов заглядывали в дверь, но бдительная Альбина спроваживала их своим педагогично властным гарканьем.
(...классное ощущение держать девичью руку в своей и тянуть избранницу следом, сквозь туннель из попарно воздетых рук, если, конечно, ладонь, за которую тянешь, не мокрая от пота, а то дожидайся потом, пока Вера Литвинова освободит тебя из этой влажности и потянет за собой в живой тоннель. Да, нос у неё непривлекательно приплюснут, но зато ладонь всегда сухая. Она, в общем, неплохая девушка, вот только Саша Униат за ней всерьёз бегает. Он тоже неплохой парень, спокойный, но тут нужна осмотрительность, незачем возбуждать беспричинную ревность, а тем более, что и губы у неё, вообще-то, слишком тонкие...)
У Любы, в большой гостиной на свеже-красном полу, стоял большой стол под крахмально-белой скатертью уставленной всяческими салатами, холодцом, пирожными и ситром. Когда все приглашённые собрались, староста Таня вручила имениннице подарок купленный на собранные рубли и родители Любы ушли куда-то к соседям, чтобы дать нам возможность самостоятельного веселья... Ребята начали втихаря отделялись от коллектива и уходить на широкую веранду с остеклённым переплётом – пить принесённый кем-то самогон.
В небольшой спальне напротив гостиной задёрнули дверные шторы и там пошла уютная дискотека в мягком освещении от лицевой панели проигрывателя под звуки инструментальных номеровнадолгоиграющем диске Поющих Гитар. Добавочная полоска света, что втискивалась из коридора через щёлку между плотно сдвинутых штор, ничуть не мешала темноте, а лишь показывала где выход... Время от времени брат Любы, обалдуй семиклассник, украдкой всовывал, под шторой, свою, из коридора, руку и щёлкал выключателем, глуша всю комнату слепящим светом с потолка. Танцоры прядали друг от друга, болезненно щурили глаза и рыкали на придурка, который тупо гыгыкал и пускался в галоп на веранду, где, на слабо́, продолжали мусолить всем уже гадостную контрабанду. А в спальне, парень из пары застигнутой ближе всех к шторе снова гасил свет.
На веранду я не пошёл, а тормознулся за столом и налегал на свой любимый салат Оливье. Когда я запил его ситром, уже не таким любимым, но до сих пор вкусным, за столом оставались, фактически, двое, с учётом меня. Таня Крутась из бывшего параллельного сидела за пару стульев от меня, с другой стороны стола. Она ничего не ела и не пила, потому что руки оставались скрещёнными на груди, а выражение лица говорило о нескрываемом неудовольствии. Я набрался решимости, обошёл вокруг стола и встал рядом со словами: –«Разрешите?» На меня она даже и не взглянула, а ещё недовольнее поджала губы, поднялась и гибко направилась в темноту танцевальной спальни.
Там не меняли партнёров и пары не расходились, когда запись заканчивалась, но дождавшись пока пластинка отшуршит промежуток между песнями, снова обхватывали руками друг друга, кто с кем и танцевал, чтобы прижаться грудью к верхней части туловища напротив.
Лёгкое покачивание тонкой талии Тани между ладоней моих рук, возложенных поверх её бёдер, хмелило меня сильнее вина. В ушах стоял пульсирующий гул, каждый мускул насторожённо напряжён, чтобы не упустить, ответить встречно малейшему движенью её рук на моих плечах. И я не злился на подпившего дебила в его игрищах с выключателем, но, вынужденный отдёрнуться от Тани, в ярком свете лампы я разглядывал профиль с чистой бледной кожей и смотрел на глаз опущенный упорно вниз. Я любовался прядью волнистых волос над ухом, переходивших в маленький миленький хвостик чуть ниже затылка. Груди её были скорее окружностями, чем полусферами, но и то, что было, ввергало меня в экстатичный транс корибантов.
(…признаюсь, что я тогда не знал таких мудрёных терминов... но так я чувствовал!. и тут отец мой не преминул бы критикнуть: –«Понахватался херни всякой, как собака блох! Всё-то вы по верхушкам скачете… Верхушечник, итит твою налево!»...)
Да, я был наверху блаженства, я был влюблён бесповоротно и навечно… После занятий, я подстерегал её у ворот школы, чтобы пройти рядом до калитки нашей хаты, потому что большинство учеников школы № 13 расходились по Посёлку через Нежинскую. И я даже пошёл в школу № 5 болеть за наших девушек, когда они проиграли в городском чемпионате по волейболу. Она тоже была в команде. Их поражение меня почти не огорчило, я был слишком занят тем, что всё дальше влюблялся в её высокие скулы. И я простил ей некоторую кривоватость ног ведь, в конце концов, это признак Амазонок, бесстрашных воинственных наездниц. Но как бесподобно она смотрелась в своей белой футболке!.
Но, при всей беззаветной неотступности моего поклонения, я так и не смог растопить её непостижимо неизменное неудовольствие. На переменах, на малейшую из моих попыток приблизиться, она подзывала кого-нибудь из своих подружек, чаще всего старосту Красножон. Она даже изменила свой маршрут возвращений из школы и обходила Нежинскую по улице Первомайской.
Мне оставалось только отвянуть… зябкие вьюги засыпали снегом остылый пепел отвергнутого обожанья...
вверх-скок