Но, в конце концов, я нанёс ей визит на дому. Это оказался не тот подъезд куда я провожал её в самый первый раз, да и пятиэтажка на полквартала дальше.
Когда я снял сапоги у неё в прихожей и затолкал портянки в них, как можно глубже, чтоб сдержаннее выдавали свою брутальную арому, стало видно, что я совсем босой и даже шлёпанцы не могли скрыть этот факт, вроде юродивый, только без метлы…
Дома у неё оказалась ещё мама и дочка в трёхлетнем возрасте. Потом её мама взяла её дочку на прогулку в магазин, а мы опустились на ковёр, куда она принесла и распахнула свой альбом с фотографиями. На фотках и на ковре она смотрелась очень классно, эта тихая мышка-блондинка Таня. Мне стоило всего лишь руку протянуть, дотронуться до кожи её плеча под халатиком, чтобы разложить на этом ковре рядом с распахнутым альбомом, но что-то меня удержало от такого самого естественного движения. Не знаю что именно меня остановило. Чего ещё я дожидался?
(....в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что все мои горести, радости и всякое такое прочее, исходят от той недосягаемой сволочи в непостижимо далёком будущем, которая растянулась сейчас на моей спине и слагает вот это письмо, в одноместной палатке, посреди тёмного леса на краю света, под неумолчный плеск реки, которую нынче кличут Варанда…)
Потом её мать вернулась из магазина вместе с Таниной дочкой и оранжевыми апельсинами в сетке…
Наши последующие встречи случались уже не у неё на квартире и она начала высказывать заинтересованность заглянуть в мой военный билет. Туфта насчёт военных билетов запертых в сейфе Комбата с нею не прокатила – она была на два года старше… или об этом я говорил уже?
Потом как-то всё захороводилось, возникли недоразуменные обстоятельства и лишний сумбур на фоне вполне мирного, в остальном, течения моей службы. И мы потеряли друг друга из виду. Уже незадолго до демобилизации я пошёл навестить её снова, но дверь открыла мама сообщить, что Тани нет дома.
Я подождал её у подъезда, а когда она наконец появилась, мы прошли в широкий ночной двор между пятиэтажками, где она отдалась мне незамедлительно и тихо на столе детской площадки. Однако я кончил слишком быстро, куда быстрее, чем в подъезде, что мне совсем не понравилось и я прервал с ней отношения, как того и добивался капитан Писак, командир первой роты. Потому что в Уставе Внутренней Службы чётко определено: «приказ старшего по званию – закон для подчинённых»...
~ ~ ~
Чем ближе дембель, тем меньше спишь. Куда, куда вы удалились благие ночи, когда я засыпал едва упав главою на подушку? Завидное качество салаги… А нынче… эээх!. Прошла вечерняя проверка, завершён долгий бесцельный визит в Клуб, я притопал обратно в казарму, сна ни в одном глазу… Вот и собираемся мы, полуночники, бессонное спецподразделение королевских войск в рядах Советской армии, залегаем в каком-нибудь кубрике в круговую оборону против застывшей ночи. Базарим о том, о сём, или просто дуры гоняем.
(...через много лет из Архипелага ГУЛАГ Солженицына я узна́ю, что это старинный способ зэков убивать время, наследие Царских времён, когда кто-то из сокамерников пересказывает какой-нибудь роман какого-нибудь Диккенса подгоняя детали под современную повседневность. Только вместо «гнать дуру», у зэков это звалось «тискать роман»...)
Когда пришёл мой черёд, я тискаю роман возмездия про двух юных влюблённых и жестокого барона из замка на холме. Этот падла барон заточил юношу в темницу, где свет появлялся лишь от пары факелов, которые втыкали в стену, чтобы на глазах несчастного делать из его любимой секс-рабыню. Месяц спустя узник расшатал «ёрш», которым цепь крепилась в стену, и расплатился за хлеб-соль и гостеприимные развлечения.
(...сюжет не имел ничего общего с Диккенсом, ни с каким-либо конкретным произведением литературы, потому что когда я гнал эту дуру, моим, устало сомкнутым глазам, являлась полупрозрачная блузка Мишель Мерсье для демонстрации её сосков в первой серии Анжелики. Но тут встаёт вопрос: если я сдал мою Мишель в пользование (на целый месяц!) барону для ущекотания его сенильных фантазий, чередуясь со своим волкодавом, а также различными предметами средневековой утвари и инвентаря, то (пусть даже дёргаясь на цепи и расшатывая «ёрш», но всё же как-то слишком в такт представляемым актам насилия) может я извращенец?
Конечно, вопрос этот предстанет не от слушателей в ночной казарме, а от себя самого и много позже, но всё же?..)
В ходе эпилога, рядом с безмолвным, но пока что тёплым трупом свежезадушенного голыми руками волкодава, и бароном всё ещё живым для проведения леденящей кровь разборки его на составные части, с неимоверно изуверской методичностью, с чудовищной графичностью подробностей (...ему всё ещё было чем издавать утробные визги...), Хмель вдруг вскричал: –«Дневальный!»
От тумбочки у далёкого входа в казарму пришёл дневальный.
– Он уже заеба́л своим храпом,– пояснил ему Хмель. – Ебани́ в лобе́шник суча́ру.
– Кого?
– Вон тот, через два кубрика.
Дневальный склонился над ничего не подозревающим нарушителем ночной безмятежности, прислушался к сонному дыханию: –«Не. Вроде не этот».
Лёлик примкнул к разговору: –«Ну всё равно ебани́ – какая в хуй разница?»
(…и по сю пору философическая глубь его слов застит мой взор слезами умилённого восхищения –
"всё равно ебани́ – какая в хуй разница?."
Вот! Вот она основа и квинтэссенция уставных и прочих отношений! Вот где залог боевой выучки, боеготовности и боеспособности армии… хотелось бы добавить «Советской армии», ушедшей в небытие… Но кто нынче верит в Деда Мороза?..)
Солдат-дембель постоянно пребывает под гнётом неизбывной тревоги. Состояние необъяснимого беспочвенного беспокойства лишает его сна, аппетита, способности оценивать и соизмерять свои действия с требованиями элементарной логики и здравого смысла… Ежедневно твои однопризывники выстраиваются группами лицом к построению на утренний развод и, после кратного напутствия Замполита или Начштаба, с чемоданчиками или сумками маршируют к воротам КПП. Идут на дембель. А я когда же?. И чем заполнить ещё и этот день тягостного, нескончаемого ожидания?.
Промаявшись до трёх часов в расположении ВСО-11, я сел в кабину УАЗ-66, хлебовозки, что отправлялась в Ставрополь. Под брезентовый верх над кузовом влез Лёлик и кто-то из его кентов, тоже в самоволку.
Грузовик выехал за ворота и погнал в город по мокрой после недавней грозы дороге. Асфальт ближе к обочинам был сплошь лотки да ямы полные дождевой воды, поэтому белая Волга, что выпрыгнула из-за поворота, шпарила по центру дороги. Водитель УАЗа увернулся, соскочил правыми колёсами грузовика на грязь обочины. На него мчал дорожный поворот, он ударил по тормозам и крутанул руль влево. Грузовик вспрыгнул обратно на асфальт и пошёл юзом в свободном стиле.
Водитель, по левую руку от меня, вертел руль быстрее, чем колесо рулетки, туда-обратно, и опять туда. Грузовик продолжал скольжение вперёд то левым, то правым бортом, ноль внимания что там вытворяют с его рулём. Под конец нас развернуло лицом в обратную сторону и, проскользив сколько-то ещё задом-наперёд, грузовик опрокинулся под откос… Откос был невысоким, метра два, так что и перевернулись мы только пару раз.
Находясь в кабине кувыркающегося грузовика, испытываешь странное ощущение рыбы в аквариуме. Наверное, это и есть невесомость. Мимо тебя медленно проплывает шофёр зависший над сидением, руль, дверь, опять шофёр… Я опал на него, когда движение прекратилось. УАЗ неподвижно лежал на боку. Однако через окно над головой первым выбрался водитель. Я вылез следом.
Ребята из кузова уже стояли рядом с водителем. Повезло… На дороге завизжал тормозами «козёл» Комбата. Чтобы упростить им оценку ситуации, я смешался с зеленью листвы на опушке леса.
– А это кто был?
– Не знаю. Солдат из Отдельной роты попросился до города.
Через два километра лес кончился, а у меня улеглась напряжённая дрожь в руках и я вошёл в Ставрополь. Чтобы снять прилив адреналина, двинул в кино. Это был Как Украсть Миллион с Питером О'Тулом. Или, всё-таки, Повторный Брак с Бельмондо?
Не! После Бельмондо я встретил Надю, студентку чего-то там. Мы долго гуляли, обнимались тут и там, но когда я перешёл к поцелуям, она укусила меня за язык. «Я знаю, на что ты намекаешь!»
Аххуэтт! Какие там намёки? Больно так, что и говорить уже не мог, пока провожал до какой-то хаты, где она снимала комнату.
Она зашла к себе на минутку и вынесла банку сгущённого молока типа как бы подсластить страдания изувеченного воина. Я обнял её на прощание, но целовать поостерёгся. Оставшись один, я взглянул на банку в руке, потом на стену хаты. Ни один гвоздь не вытарчивал… Оставалось лишь поставить угощение на перила крыльца и уйти, унося восвояси прокушенный за ни за что язык…
вверх-скок