Позднее, Роберт начал приходить в Клуб и стал вокалистом Ориона. У него было чистейшее Русское произношение, потому что он вырос на Дальнем Севере, где его отец отбывал срок в лагере по статье за диссидентство или вроде того. Когда предка выпустили на «химию» в том же регионе, мать Роберта переехала туда, увозя Роберта и его младшего брата из солнечной Армении.
Потом срок закончился и отец Роберта подал на эмиграцию своей семьи из Советского Союза. Через два года разрешение выдали, но он уже успел умереть.
До отъезда в эмиграцию оставалось какое-то время и Роберт поехал проведать своих Армянских родственников в городе Сочи. Там он познакомился с Русской девушкой по имени Валя и влюбился. Они обменялись адресами и, вернувшись на Север, Роберт объявил, что отказывается покинуть Советский Союз.
Но бумаги были уже все оформлены на семью в полном составе и без него ни мать, ни брата не выпустили бы. Брат пытался донести ситуацию до сознания Роберта ежевечерними дракам на дому, но Роберт отстаивал своё намерение исполнить обещанное своей возлюбленной. Потом мать завела ежедневные плачи и, в результате, они приземлились в Париже, где их встретили родственники, благодаря приглашению которых их вообще выпустили.
В Париже он нашёл работу на строительном объекте. Он не знал языка, у него не было друзей и все его мечты были только о Вале из Тулы…
Год спустя, в составе туристической группы из Франции, Роберт Закарян прибыл в Москву и в первый же вечер, отделившись от своей группы в гостинице, махнул в Тулу. Десять дней он прожил там в доме родителей Вали, прежде чем её мать уговорила его сдаться властям.
Когда он явился в КГБ города Тулы, они там ахуели от радости, потому что их начальство в Москве уже на ушах стояли из-за пропажи туриста из Парижа. Его отвезли в аэропорт и депортировали во Францию.
В Париже он обратился в Советское посольство с просьбой пусть его обратно в СССР (Back to the USSR! Но Английского он тоже не знал) к его любимой. Он приходил туда каждую неделю и работник посольства, с татуировкой «Толик» на тыльной стороне ладони, качал головой и говорил, что ответа на его заявление нет… Толику потребовался целый год, чтоб, наконец, кивнуть вместо качания и сказать, что получен положительный ответ.
Роберт приехал в Тулу, женился на Вале, у них родилась дочка, и его загребли в наш стройбат. Он любил показывать чёрно-белую фотографию своей семьи – сам он слева, широколицый, черноволосый, с серьёзным взглядом широко расставленных глаз под широкими чёрными бровями положительного семьянина, его жена Валя справа, в белой блузке и русыми кудряшками вокруг круглого лиц, младенчик-дочка между ними в кружевном чепчике…
Так что, хуй ты угадал, Батяня-Комбат! В наших рядах не только калеки и зэки, но даже двойные эмигранты имеются!.
Седьмого ноября Орион дал свой первый концерт на сцене Клуба ВСО-11. На барабане в паре с хэтом стучал и бацал Владимир Карпешин, он же Карпеша. Владимир Рассолов и Роберт Закарян были ведущими вокалистами. Александр Рудько им подпевал, играя на бас-гитаре, на ритм-гитаре молча играл я.
В нашем вокально-инструментальном ансамбле имелся даже трубач, Коля Комиссаренко, он же Комиссар, невысокий черноволосый солдат из Днепропетровска жизнерадостно Еврейской наружности. Играл он очень старательно, но лажа́л не меньше, чем я в моём пении. Каждая фальшивая нота трубы явно терзала Рудько, но он терпел стоически. Вероятно, присутствие на сцене трубы щекотало щемящую ностальгию по его филармоническому прошлому. Чтобы как-то пережить сверхджазные заезды, он раз за разом уреза́л партию трубы до минимальной краткости…
Для концерта мы переоделись в парадку (трое из нас в одолжённую у кого попало, потому что стройбатовец получает свою парадную форму лишь отслужив один год в рядах Советской армии).
Первым номером концерта стало «Полюшко-Поле» (как бы патриотическая). Рудько мечтал сделать её с раскладкой на четыре голоса, как у Песняров, но из-за ограниченности голосового диапазона вокалистов и ахуенной лажи Комиссаровой трубы (на которую он и сам оторопело пучил свои и без того выпуклые очи, но упорно продолжал дуть не в ту степь, до победного) эту филармоническую херню чуть не освистали.
Зато Роберту Закаряну тепло похлопали за его (как бы лирическая). Он исполнил переделку Французской песни, которая в программе новостей Время на Центральном Телевидении год за годом сопровождала прогноз погоды:
"Я тебя могу простить,
Как птицу в небо отпустить..."
Военнослужащие Кавказских национальностей (главным образом Отдельная рота), с воодушевлением встретили песню «Эмина», в исполнении Владимира Рассолова (как бы восточно-комическая):
"Под чадрой твоей подружки
Не подружка, а твой дед...
Э! Эмина.."
Ну а песня «Дожди» из репертуара Фофика ( ВИА Орфеи при ДК КЭМЗ, город Конотоп) подверглась единодушной овации (как бы хит сезона).
Однако в устной рецензии Замполита батальона, он же Заместитель по Политической части Командира ВСО-11, в узком кругу музыкантов после концерта, заключительная песня оказалась нижайшей по рейтингу: –«Рудько! Эти твои ёбаные дожди всем уже настопиздили!»– Он придал голосу слащаво-пидарастический оттенок в манере начинающих поп-звёзд: –«Дожди… опять дожди… но ты жди… нет, не буду я ждать… и пошёл ты на́хуй…»
Мы не смогли удержаться от смеха. Эту песню Замполит слышал впервые в жизни, но чётко уловил суть лирики массового продукта данного пошиба.
"Я сквозь дожди пройду,
Ведь я тебя люблю! У-у-у!.."
~ ~ ~
И снова в нашем отделении произошла смена командного состава. Простомолотова перевели обратно в его отделение, но из ефрейторов не разжаловали, потому что его ни с чем не поймали. Просто прапор на него залупился, командир взвода, что и послужило причиной ротации. Скорее всего, в какой-то момент он не смог скрыть своего интеллектуального превосходства над куском. «Заблатовал», как говорят в стройбате.
Алик Алиев, Азербайджанец в тугих, «фазанисто» ушитых штанах, пришёл вместо него. Это был высокий стройный парень с красивым круглым лицом, где тонкая чистая кожа обтягивала высокие скулы и хорошо развитую челюсть.
Через неделю он получил звание ефрейтора. По такому торжественному случаю, Алик Алиев отдал отделению приказ построиться, хлопнул кулаком правой руки в ладонь левой и объявил, пузырясь от восторга: –«Юбатт буду!»
Однако, он несколько поторопился в своих прогнозах и радостных предвкушениях. Нашлись не менее рослые, но более эмоционально сдержанные рядовые в нашем отделении, которые со спокойной рассудительностью поделились с ефрейтором своими понятиями (и он их понял и принял), что если люди попавшие в стройбат после Зоны не блатуют, то ему, удостоившемуся этой высокой чести всего лишь на основании слабого владения Русским, правильнее будет проявлять сдержанность и скромность, что многим позволяет выжить в нашем суровом мире борьбы за существование.
Ну а к мне лично у него изначально претензий не имелось. Ещё будучи рядовым, ему случилось стать свидетелем ситуации в Ленинской комнате нашей роты, когда два старослужащих объясняли Простомолотову, на тот момент командиру нашего отделения, постулат о неподлежимости музыкантов ряду положений из Устава внутренней службы…
Так что мы просто делали своё дело—копали, клали, таскали, подымали—а после работы получали отдых в пределах очерченных стройбатовским бытом. Конечно, нам не позволялось улечься поверх одеял на свои койки в кубрике (это привилегия «дедов»), но в центральном проходе казармы имелись табуреты – можно сесть и посидеть, как и в бытовке, потому что сидеть в беседке у входа в барак стало уже слишком холодно…
Потом пришла зима. Нам выдали тёплые шапки и зябкие телогрейки. На ГАЗонах и УАЗах, которыми нас возили на работу, натянули брезентовый верх, а в них установили даже деревянные лавки-доски—от борта до борта—и мы уже не ездили сидя на корточках…
вверх-скок