Я уже видел этого Узбека в столовой и запомнил, потому что именно из-за него ко мне пришла мысль, что тащиться можно и без дури, на ша́ру, прицепом к таска́лову ближнего… В тот раз мы пошли в столовую после отбоя, где «молодые» уже отрабатывали свои наряды на серой мозаике пола.
Мы выбрали стол в углу, чтобы не препятствовать стараниям зомбиглазых от недосыпа поломоев, а до угла им ещё неблизко. Аккуратненько сели,косячок культурно ходит по кругу избранных и полных взаимной внимательности, а та́ска на смехуёчки завернула. На обдолбанную рожу друг другу глянем и уссыкаемся со́ смеху.
И тот Узбек, что метрах в пяти-семи от нас таскал свою тряпку по полу, туда-сюда, вдруг тоже заржал!… Короче, от нашего скромного веселья подзарядился и его тем же руслом поволокло неудержимо – на шáру, без дури, прицепом к нашей.
Ну подозвали его, «пяточку» добить предложили, но он отказался. Хотя оно и понятно, шугается ещё – вдруг кусок из его роты нагрянет просечь как тут оно что…
А потом смотрю – он в бригаде БРУ, в кузове одного со мной грузовика домой ездит, а по дороге иногда песни поёт на родном языке и в своих центральноазиатских модуляциях тона. Непривычно, да, но слушать можно, типа, как Джимми Хендрикс, когда если без гитары. Узбеки под его пение в задумчивость впадают, а дорога быстрее кончается. Молодец акын, или может ашуг? Ну короче – лабух.
Сержант Миша Хмельницкий никак не мог освоить как его имя произносится и, чтобы не париться, грит: –«Ланна! Буишь – Вася!» И вот как-то едем домой и Хмель ему командует: –«Вася – пой!»
А видно, что тому неохота, настроя нет, но Хмель не унимается: –«Чё? Не понял, салабо́н? Была команда петь!»
Ну тот и запел… Узбеки на него волком смотрят, матерят по-своему типа как ты чё? у этой падлы канарейкой заделался? Языка я, конечно, не знаю, но некоторые высказывания и без слов понятны.
Ну лабух проаманил один куплет и на коду, но Хмель опять пристаёт: –«Давай, Вася, жги!» И солдат завёлся снова на высоких нотах. И я смотрю – Узбеки расцвели, в одном месте хохотнули даже. Ну тоже вполне понятно, исполнитель подправил слова до соответствия ситуации:
"Вай, сержант, вай, я твою маму ебал!."
А Хмелю ж не доходит: –«Во это оно! Ещё!"
И получает чего просит:
"Вай, сержант, вай, я твой рот ебал!."
Узбеки со́ смеху сдыхают, а сержант кайфует:
– Ух, хорошо! Молодец Вася!
Ну тут грузовик на нужном перекрёстке у семафора тормознул и я, не прощаясь с милой компанией меломанов, через задний борт по лесенке, с достоинством, слинял… А линял я тогда к Тихой Мышке.
Вообще-то имя её Таня, но она не знала, что про себя я её «Тихой Мышкой» кличу, потому что когда я в первый раз к ней в троллейбусе подошёл, она тихонько так отвечала. А как не подойти? Несколько в одном и том же троллейбусе её видел, в котором от Кольцевой до БРУ добирался.
Она мне позже сказала: –«Я тебя ещё в феврале приметила, в самый мороз у тебя бушлат незастёгнутый и вся шея голая». Такая по-матерински заботливая. На два года старше меня.
"... лишь тех мы женщин выбираем,
которые нас выбрали уже ..."
Утром когда она согласилась на свидание после рабочего дня, я не один на БРУ троллейбусом ехал. От остановки там ещё надо длинной улочкой пердолить и я тому Молдаванину сказал: –«Ра́ру! Спорим – разденусь?» В общем, вокруг ещё снега лежат, хотя уже март, а я до пояса голый выма́хую вдоль по Питерской в одних сапогах и хэбэ́́шных штанах, пока Ра́ру сзади несёт прочие частности обмундирования. Потому что такое меня воодушевление охватило, но это было ещё до того, как она про мою голую шею мне сказала...
Скорее всего, в тот момент на мне сказалась встреча с юродивым… Ещё в феврале я около недели околачивался на строительстве 50-квартирного – того самого, что мы когда-то начинали ломами из арматуры, но теперь его уже сдавать готовились. Ну и ребята мне там сказали про старика, который босиком гуляет по близлежащей улице. Я туда дважды ходил, специально, пока его застал.
Старик с бородой; борода седая – аж жёлтая, шапка на нём, пальто. Штаны подвернул до колен, а ниже одни только голые ноги. Он в сугробах дорожку метлой прометал. Длинный и тощий, но вряд ли наркуше, потому что у него своё таскалово… Снег тихо падал большими редкими хлопьями, а он босиком ходит и дорожку метёт вдоль пустой улицы. Я немного постоял наблюдая, он тоже пару раз на меня глаз скосил. Помолчали мы, каждый себе, и я ушёл.
(...каждый верит, что его вера самая правильная.
В ставропольских мужиках вера, не знаю почему, крепко с ногами связана. Уже в третьем тысячелетии по телевизору показали человека, который от Ставрополя до Москвы на коленках прополз. Чтобы выдержать тяжкий подвиг, привязывал куски автопокрышек себе на колени и полз вдоль обочин шоссейных. Покрышки по мере износа заменял. Для возрождения благочиния, благолепия и веры в христолюбивом народе православном...
Ну лично я не возражаю. Хоть сам и неверующий, но веротерпимый. Истинная веротерпимость только среди неверующих и бывает. Остальные все только прикидываются, а на самом деле им хочется всех в свою веру обратить. Даже те же атеисты, всех бы переманили в свою секту верующих в то, что Бога нет.
Неверующий это когда верить нечем из-за отсутствия соответствующего органа.
"... доктор сказал: –«мы отрежем только аппендикс»..."
но лишку хряпнул и оттяпал то, что вырабатывает необходимые для веры флюиды и секреции... Зато если веры нет, то и обращать не во что.
Так что ползайте на любые дистанции, сидите лотосом по самый пестик, толчитесь лбом оземь—да что угодно!—только не в моём огороде. Пусть я и дальше останусь терпимым, ну пожалуйста...)
Но в ту стройбатовскую весну, мне все те теологии и на́хуй нужны не были, пока я дожидался троллейбус № 5 на остановке Кольцевая Дорога… Таких прошло несколько, пока она подъехала наконец…
Мы тихо шагали по тротуару вдоль шеренги пятиэтажек сложенных из белого силикатного кирпича Липецкой кладкой. Потом зашли в один из подъездов одной из пятиэтажек. Долго и тихо мы обнимались стоя у батареи отопления под лестничным маршем первого этажа. Всё так же стоя и совокупились, тихо.
Потом мы снова вышли на бесконечный тротуар и я проводил её к другому подъезду в другой пятиэтажке. И долго поле этого никак не получалось повторить то жаркое тихое наслаждение, подъезды почему-то стали слишком людными. Пару раз мы ходили в кино на дневной сеанс, но слишком много детворы сидели рядом.
Однажды капитан Писак усёк нас на выходе из кинотеатра. Он отозвал меня в сторону и потребовал тут же прервать всякие с ней отношения, хотя ничего конкретного предъявить на неё не мог. И, что сильнее всего раздражает, ну допустим, ты – Писак, так иди и командуй в свою первую роту, накручивай наряды бляхами, а у меня свой комроты – Тугрик.
вверх-скок