После вечерней проверки я ушёл в Дёмино, и нашёл там дом Ирины, с которой танцевал, когда мы играли танцы в их клубе. В доме ещё её старшая сестра оказалась. А как Ирина из кухни вышла, старшая тут же начала мне тет-а-теты устраивать, что её сестрёнка да за свои девятнадцать лет ещё ни единого подлеца да и не встретила, и не мог бы я показать свой военный билет, кстати. В общем, такой она намёк произвела, что у неё сестра – целка.
– Не бойся, я не подлец.
По уставу внутренней службы, каждый военнослужащий должен постоянно иметь при себе военный билет и мой исправно соблюдал устав – во внутреннем кармане курточки. Но там же как раскроешь, на первой страничке аккуратно так выведено «жена – Ольга Абрамовна Огольцова». Из-за этой записи пришлось гнать дуру, что военные билеты всех стройбатовцев хранятся в штабе, в большом таком сейфе, а выдают их только когда выпускают в увольнение, но я в село к ним самовольно отрядился, не беспокоил штаб насчёт военного билета…
Потом к этой старшей сестре ещё и муж явился, по имени Сеня, который сначала ревновать начинал типа вроде, но потом все вместе дружно чаю попили, и я ушёл...
Через неделю в кочегарку зарулил солдат из Отдельной роты. Там, грит, девушка, на углу кирпичной стены, меня спрашивает. Я – туда, а там – Ирина... Дёминские иногда из города до своего села по шоссе пешком шли, парами, по три, а тут – одна… Привет. А ты как? Поцелуи… Договорились что приду в село после вечерней проверки.
– Проводишь меня немного?
Эт сталбыть вдоль всей стены, мимо штабного барака, мимо КПП. «Нет, я лучше тебя на том углу встречу». Прошёл через батальон по дорожкам, параллельно асфальту снаружи. А от дальнего угла ещё и проводил немного.
(...теперь вот жалею – какую возможность упустил! Ведь как красиво могли бы мы пройти вдоль всего батальона. Не спеша, поглощённые друг другом, не замечая унылого мира вокруг. А если б дежурный кусок на проходной меня стал останавливать, я бы мог ему сказать...
Хотя какая разница что именно мог бы я сказать, если упустил – струсил и пошёл между казарм, как шавка...)
Ночью она разделась до трусов, которые отказывалась снять и упорно обороняла. Оспариваемая часть туалета была довольно вместительной и легко растягивалась, должно быть после всех других, которые, подобно мне, и хотели бы стать подлецами, да не вышло.
Под утро я ушёл несолоно хлебавши, на этот раз без чая даже…
Шесть километров по асфальту, когда природа пробуждается для нового дня, это – прекрасно. Светало, но солнце ещё не взошло. На пригорке за обочиной, я увидел коня в зеленях и не задумываясь свернул к нему… Полный идиотизм. Я ведь в жизни не садился верхом, но так вдруг захотелось.
Конь стал уходить, а я побежал следом, но не догнал, а только промочил хэбэ́́ штаны густой росой высоких трав. Я вернулся на дорогу и пошёл дальше, орал всякие песни – всё равно тут некому услышать мою лажу.
"Спи! Ночь в и-ю-не тоолькоо ше-е-е-е-е-есть часов!"
Через неделю пришло её письмо, из Ставрополя, «...болит душа – по ком? по тебе!..»
Красивые слова, а попусту потрачены, потому что меня уже загарпунила та, что была «...безмерно счастлива….»
(...я не ответил на письмо, но искренне надеюсь, что Ирине таки попался подходящий подлец и стали они жить-поживать да добра наживать...)
~ ~ ~
По истечении одного года службы в вооружённых силах СССР, солдату предоставляется 10-дневный отпуск для побывки на родине, откуда призывался. Когда я заикнулся об этом майору Аветисяну, он и слушать не захотел. Разве Ваня выдержит отработать десять дней без пересменки?
Ваня сказал, что, да, ему по плечу такое и майор Аветисян пообещал отпустить меня на десять дней, если сделаю косметический ремонт кочегарки, то есть, побелю изнутри.
Слесарь ВСО-11, рядовой Тер-Терян, показал мне место захоронения в бурьяне извести, которую не вывели в расход предыдущие косметологи. Я нагружал её порциями в банную шайку (жестяной тазик с ушами для хватания), добавлял воды по пропорции, затаскивал на печи, чтоб дотянуться до потолка, и широкой кистью—...плюх-шлёп… плюх-шлип...—белил, куда достану.
Потом я взял длинную железную лестницу у рядового Тер-Теряна и начал опирать её на стены, а местами на трубы под потолком и—...плюх-шляп… плюх-шлуп...—так и продолжал, потому что это просто цирк и больше ничего—...плюх-шлёп … плюх-шлип...—но, с другой стороны, разве мальчикам каждый день достаётся белить забор?
Однако, никакой Том Сойер не выдержал бы целую неделю цирковой побелки – два—огромадно высокие, охрененно широкие—зала и две необъятные печи, по две топки в каждой под сдвоенными котлами внутри.
Предвкушение и распалённость – вот что помогло мне продержаться в ту неделю… ведь Ольга и я—...шлуп-шлип...—ещё столько всего не перепробовали—...шлёп-шляп…—такого, например, у нас не было—...шлип-шлип-шлёп!…—мы и так будем, и наоборот, а потом ещё и в перевёрнутой позиции—...шлоп!..шлоп!..шлёп-щлап!…—десять ночей отпуска, которые потрясут ёбаный мир—...шлип-шлип-шлоп!.. ШЛЁЁЁП-плююююююх!.
И вот ремонт окончен. Бетонный пол в обоих залах испятнан разнокалиберными звёздами шлёпнутых капель, хоть я их и подмёл. Трубы под потолком наскоро протёрты. Побелка хоть и неравномерная, но повсеместная, без пропусков. Общий объём – два необъятных зала и две печи-великанши.
– Товарищ майор, ремонт окончен!
– И ты это называешь ремонтом?
– Товарищ майор, вы же обещали…
– Я ничего не обещал!
Вот так майор Аветисян поимел Тома Сойера… ПЛЮХ-ЛОХ!!.
В конце дня в кочегарку пришёл Серый: –«Наеба́л?»
В стройбате все всё про всех знают.
– Хуй с ним. Мы ща в Париж полетаем.
Из внутреннего кармана курточки, он достаёт многократно сложенную страницу газеты, открывает на закладке из тонкой плитки горчичного цвета, отламывает щепотку, остальное сворачивает и прячет обратно. Щепотка раскрошена в кучку крошек на ладони, туда же ссыпается табак из папиросы Беломор-Канал, которую разминают пальцы другой руки, пока не высыпались две трети. Резкий выдув в папиросу рассеивает оставшуюся треть. Он закусывает кончик бумажного мундштука папиросы и стягивает верхний, выпотрошенный от табака, слой тонкой бумаги, но не до конца. Папироса превратилась в удлинённый цилиндр из разных сортов бумаги, толстая половина переходит в полупрозрачную, папиросную. Табак смешивается с кучкой в ладони и удлинённая папироса, подёргиваясь мелкой дрожью, поглощает смесь.
Хоть я никогда ещё не видел как это делается, мне всё же ясно, что это он забивает косяк.
– Взрывай,– он подносит горящую спичку.– Дым в себе держи.
Мы выкуриваем косяк, передавая папиросу из рук в руки, я старательно повторяю его способ втягивать и задерживать дым в лёгких.
– Ну, чё?
– Чё чё?
– Тебя чё, не цапану́ло? Ну, ты блядь, лосяра!
– Извини.
Он разочарованно сваливает на вечернюю проверку...
вверх-скок