самое-пресамое
финальное произведение

А в феврале я проштрафился по-чёрному…

Лёха Кузько уезжал в город Коростень за электрогитарами для ДК КЭМЗ, и я тоже хотел поехать. С утра поднялся по железной лестнице в кабинет начальника цеха, но мне сказали, что он ещё не приходил.

Когда чёрная шинель Лебедева замаячила в проходе Механического, я вышел навстречу. Но видно в такой ранний час у него спина ещё не распрямилась до нужной кондиции или же днём раньше держал её чересчур отвесно, и спозарани еле-еле смог выговорить «нет». Тут я психанул и ушёл, потому что всё равно ещё в спецовку не переодевался. Но, как оказалось, Лёха уже уехал в Коростень.

Короче, мне поставили прогул за тот день, а начальник Ремонтного подписал приказ о переводе меня на нижеоплачиваемую должность, чернорабочим в Кузнечный цех, сроком на три месяца.

В Кузнечном нет визга станков, тут грохочут гидравлические молоты, сотрясая асфальт между стен, в жерлах жарких печей ревёт пламя форсунок, раскаляет загруженные в их огонь болванки железа до алой белизны. И вытьё вентиляторов в круглых коробах с намордниками мелкой решётки добавляет свою струю в партитуру. У вентиляторов размах лопастей метровый, и если случайно секанёт по руке… Вот потому и за решёткой.

Одним словом, лучше места не придумать для разработки вокальных данных. Ори сколько влезет — никому твою лажу не слышно. Да, я и сам себя не слышу, но ору:

Но вопленный вокал орётся лишь, пока мой напарник Боря узнаёт: сколько нам грузить сегодня. Он тоже штрафник, как и я, правда, местный, кузнец из Кузнечного цеха, залетел за нарушение трудовой дисциплины, но в отличие от меня, нарушал её в нетрезвом состоянии и, не покидая рабочего места.

Ему лет за тридцать, светловолосый, мелковатый, по виду и не скажешь даже, что кузнец.

Работа наша проста и неизменна — загрузка болванок в печи. Болванки эти нас дожидаются в левом крыле здания Кузнечного цеха. Здоровенные куски осей от колёсных пар железнодорожных вагонов и локомотивов, которые газорезчики нарезают в дневную смену.

Эти экс-оси, пусть и располовиненные, слишком неподъёмны для двух всего рабочих, хоть даже и штрафников. Поэтому в крыле имеется кран-балка наземного управления. Я ухватываю куски клещами, что болтаются на крюку, а Боря лупит по кнопкам ручного пульта, что свисает на своём кабеле от тельфера и чуть ли не до самого пола.

Он даёт "вира" и клещи смыкаются на болванке, поднимают, и Боря гонит тельфер к вагонетке, где я её направляю доставленный груз аккуратно улечься. На "смайнованной" болванке клещи раскрываются и, уже пустыми, возносятся за следующей, в моём сопровождении.

Так и укладываем несколько болваночных слоёв, с оглядкой на длину нарезки (длинные тяжельче), потому что на следующем этапе нашего процесса, нам же эту вагонетку и переть по узкой колее из мини рельсов.

Мы выталкиваем её в главный корпус Кузни, на поворотный круг. Он смахивает на крышку люка канализации, но крутится на своём месте. Прикладывая силу своих тел к торчащим из вагонетки хвостам уложенных в неё болванок, разворачиваем её на 90° влево и — катим дальше, к печи.

Самый трудоёмкий момент при болвано-транспортировке — это сшелохнуть вагонетку из состояния покоя. Вот когда приходится рвать на себе жилы, не жалея их и себя. А когда та тихо-тихо приходит в движение — ха! сука, тут уж ты наша! допрём!

В каждой печи — пониже жерла — вытарчивает широкая железная полка. Набычившись, чтоб отражать козырьком кепки адский жар из жёлто-алого нутра гудящей печи, Боря зашвыривает на полку полуметровую трубу-ролик. На этот ролик мы поднимаем продолговатую кованую лопату с приподнятыми боковушками, чтобы болванки из неё не скатывались.

У лопаты держак очень длинный, пять метров, и не из железа сделан, а стальной, сечением шесть на четыре сантиметра. Заканчивается он поперечиной, достаточно длинной для двух чернорабочих ухватить её концы, торчащие по обе стороны от держака.

Но сначала оба конца поперечины я держу один, пока Боря, стоящим сбоку от печи, стационарным тельферным краном поднимает болвану с вагонетки и кладёт на ожидающую поперёк ролика лопату, пряча, при этом, ухо, от жгущего излучения, за своим вскинутым плечом. Потом он оборачивает кран зависнуть над вагонеткой, подходит ко мне и хватает свою половину поперечины.

— Хоп!

И мы, тесно сомкнув плечи, в три-четыре шага ускоряемся в бег — навстречь геене в пещи огненной. Пробежка завершается синхронным прыжком вверх и резким толчком поперечины книзу совместным весом наших тел, чтобы упругий держак, катясь по ролику, свибрировал и подкинул болванку с лопаты.

В момент приземления из прыжка, опалённое лицо само по себе отвернётся от липуче-прижигающего жара, что изливается из раскалённого нутра печи. Поэтому Боря работает в брезентовом фартуке кузнеца, а я дожигаю мой когда-то любимый красный свитер. Защитно втянув обе шеи, мы шагаем обратно, выкатывая лопату из огня по ролику на полке, и Боря отправляется к тельферу, за следующей болванкой.

Потом мы катим порожнюю вагонетку за новой партией болванок…

Внутри печи, их тоже надо укладывать в ряд, слоями, начиная от самых дальних, иначе все не поместятся. Чем больше загружено, тем короче пробежка с лопатой.

Я не сразу освоил синхронное прыгание, и Боря крыл меня — неслышными за рёвом и грохотом окружающей среды — нехорошими словами, потому что болванка-с-недолётом упадёт поперёк ряда и будет тебе мозги ебать, вынуждая рвать жопу при загрузке остальных. Но навыки ритм-гитариста помогли уловить размер такта.

Боря предельно немногословен. У меня больше общения с вентилятором (когда поём дуэтом, но вряд ли в терцию), чем с ним. Но однажды он прокричал мне в ухо: «Сегодня загрузили сорок тонн!» Багровые отблески огня играли в белках его глаз и на зубах, обнажённых довольной улыбкой. Вот она — трудовая победа!.

Херня, пустые слова. Это он потому такой, что мы просто сделали это.

~ ~ ~

Работали мы в две смены, вторую и третью, оставляя дневную газорезчикам, чтоб нареза́ли болванки, и кузнецам — освободить печи под следующую загрузку. В день получки я глазам своим не поверил — 120 рублей за месяц!

"...перевести на нижеоплачиваемую должность чернорабочим..."

Ну а кузнецам кассир, из своей сумки, вообще выгружала по две-три пачки, забандероленных банковской упаковкой, да ещё там бумажки сверху. Больше 300 рублей!

Да, Боря, пить надо меньше на рабочем месте.

(...всегда проклинал, проклинаю и буду проклинать ту воробьиную ночь, когда я вякнул воплем тупого бурсака. Да не поймать выпорхнутого...)

А Ольге опять хотелось ещё чего-то. В одну из ночей, когда я бросал болванки в её печь, она начала домогаться: «...ска... А!. жи... что... ты… сейчас… дел… А!. делаешь...

— ...я... люб… лю… у!. те.. бя...

— ...не… так… скажи...

— ...а… А!. как… ска… зать...

— ...ты… зна… А!. ешь.. как...

И мне пришлось выстанывать: «...я… е… бу… тебя…»

— А!.

— ...я… те… бя… е… бу… У!.

— О! Мм!

Тёмная кухня. Ребёнок спит. Да, и что там она ещё понимает…

В другую ночь зовёт из темноты: «Ударь меня!»

— Ты — чокнутая?

— Не чокнутая. Ударь!

Ну добилась своего: слегка шлёпнул её по щеке.

— Не так! Сильно ударь!

Так ведь всё равно не отвяжется, шлёпнул погромче. Откинулась на спину. Лежит, плачет.

— Ну, что ты, милая! Так больно?

Нет ответа, только тихие всхлипы. Пришлось утешать самым правильным, по-моему, способом. И было хорошо...

Потом лежу навзничь, в темноту думаю. Зачем это ей? Да так упорно… Пощёчина в наказание за плохое поведение?. За какого-то такого… до меня?. без меня?. вместо?.

(...некоторые мысли лучше и думать не начинать, а если нечаянно случится, то лучше бросить и не додумывать до самого конца, до неизбежного вывода...)

В конце мая истёк срок моей штрафной ссылки в Кузнечный цех, и в тот же день я получил повестку "явиться на призывной пункт 27-го"...

И опять во дворе хаты было застолье, потому что на Посёлке проводы в армию — почти что та же свадьба, только «горько!» не орут. Все пили и пели, но не под «Орфеев», а мать носила свою внучку вокруг стола, в пелёнке с распашонкой. Вцепившись крохотными пальчиками за воротник халата бабушки, та смотрела вокруг, изумлённо распахнув младенческие губки.

~ ~ ~

На следующее утро меня проводили во двор двухэтажного Дома Глухонемых, рядом с железнодорожным мостом над Проспектом Мира. Там толпились призывники, в кепках на свеже-остриженных головах, среди толчеи провожающих.

Толик Архипенко всем доказывал, что в армии у меня всё будет хорошо, но его некому было слушать. Мой брат курил и пасмурно поглядывал на бритоголовых. Отец сосредоточенно хмурился. Мать уговаривала Ольгу, что хватит уже, а та рыдала, уткнув лицо в мою грудь...

Призывникам скомандовали подняться в два больших автобуса «Турист», которые двинулись было, но, вывернув на Проспект Мира, остановились — кого-то не хватало. Мы вышли на обочину. Провожающие толпой рванули через дорогу.

Ольга добежала первой. Она целовала меня своими мягкими мокрыми губами и прижималась маленькими мягкими грудями без лифчика, под лёгкой блузкой в полоску, с коротким рукавом, мокрой от её слёз.

Подкатила легковушка с опоздавшим призывником, и нам снова скомандовали садиться.

Заурчал мотор. Дверь хлопнула, и автобус пришёл в движение, увозя нас, бесповоротно и безвозвратно, туда, где армия сделает из меня настоящего мужчину и защитника нашей Советской Родины.

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~