Целоваться Ольга любила и умела, не зря же у неё такие чувственные губы. Горький привкус табака в её поцелуях меня не слишком отвлекал. К тому же, когда мы стояли во 2-й раз (у той же калитки, в той же тёплой темноте Украинской ночи), она, в промежутке между поцелуями, поделилась со мной сигаретой.
С опаской, я затянулся, однако меня не замутило, как от Орбиты из областного центра, и я стал покуривать уже и без Ольги рядом.
В хате, на чью калитку мы опирались, жила её тётка, а она приехала к ней на лето из Феодосии в Крыму, где проживала её мать и старшая сестра. Отец погиб в несчастном случае на тракторе, когда ей только-только исполнилось двенадцать.
Отца своего Ольга так любила, что иногда посреди ночи шла на кладбище, поплакать возле ажурного памятника из прутьев арматуры, с табличкой «Абрам Косьменко». Блатное имечко, а? Но сам он не Еврей. Просто имя такое. И она, прищуривая глаз, пускала дым в ночное Украинское небо, где летом столько звёзд, что сосчитать невмочь, вернее, и не тянет даже.
Мать привела отчима для них с сестрой, ну, а ей, конечно, мужем приходится. Правда, в ЗАГСе не расписывались. Он тоже лабух, — стучит на барабанах.
Один раз Ольга лежала на диване с температурой, смотрела телевизор. Он присел у неё в ногах, укрыл себе колени краем её одеяла. Мать как увидала — разоралась, ты што! Вообще — конец света!
Потом она занялась лёгкой атлетикой, стометровку бегать. Тренер сказал, у неё хорошие данные для этого вида. Их группа даже ездила в областной центр, Симферополь. Перед забегом, тренер всех заставил съесть лимон, целый, каждому, совсем без сахара. Он сказал: «Так — прямо в кровь».
Ну, где-то так — в передышках между поцелуями — мы всё ближе узнавали друг друга…
~ ~ ~
После гастролей на селе, Чепа, Владя и я двинули на Сейм, с ночёвкой. Последней из вечерних электричек, мы с Чепой отвезли большой виниловый мешок, который отец приволок с РемБазы. Туда в такой упаковке какие-то запчасти прибывали, вертолётные. Винил толстенный, а и мешок большущий, — готовая палатка на троих.
Кроме винила мы и гитару привезли. Когда сошли на пустую платформу, уже смеркалось. А тут и Владя притарахтел мопедом, ужин привёз...
На песчаной косе с редкой порослью гибких Ив, мы установили мешок-палатку, метров за 300 от железнодорожного моста. Потом стемнело, и вокруг костра, при игристом свете прыгучего пламени, распили бутылку вина.
Еды Владя привёз слишком чересчур, мы закусью больше швырялись, чем ели. А ну и шо, Владя с утра сгоняет в Конотоп за дневным пайком.
Он начал выдавать гитарные соло забойных хитов, брэйки, риффы всякие. Над тихой водой звук гитары расходится до того балдёжно, чистый такой, наполненный и… ну, ништяк, в общем, звучит, полный кайф…
Какой-то рыбак из лодки, которую посреди реки заякорил, попросил ещё сбацать, до того ему понравилось. Но когда мы взревели «Шыз-гары!», то другой ночной ловец, начал материться, от дальнего берега, что мы всю рыбу ему распугали...
Чепа посоветовал не связываться, а то вдруг пойдет за мужиками из домиков. Костёр угас, и мы залезли под виниловую крышу…
. .. .
На рассвете меня разбудил холод воды, капавшей, как в камере пыток у инквизиторов, мне на лицо.
Винил совершенно водо— и воздухонепроницаемый материал, наше тёплое дыхание оседало на охлаждённом августовской ночью виниле и превращалось в водяные капли — конденсат. В школе мы этого не проходили.
Пришлось вылезать в серую рань холодными и голодными. Потом солнце взошло, и захотелось дальше жить. Только вот зверски жрать охота.
Я еле-еле уговорил Владю, чтобы дал мне свою «Ригу-4», съездить в Конотоп вместо него…
Да, моторы — это вещь, ничего крутить не надо, кроме рукоятки газа…
Я въехал в город, прокладывая в уме маршрут: сперва — домой, потом на хату к Чепе, а потом уж к Владе, собрать со всех, чего дадут съестного и — назад, на Сейм.
"Рассчитали на бумаге,
Да забыли про овраги..."
На входе в левый вираж между вокзалом и Лунатиком, раздался посторонний крик, что звал меня по имени. Через привокзальную площадь стремглав неслась Ольга в своей красной мини-юбке. Прав был тренер: данные — что надо! Я сбросил газ, и дал трению преодолеть инерцию качения «Риги».
Она подбежала почти не запыхавшись на почти 100-метровке и с ходу в карьер погнала вливание — уже три дня, как я пропал, — никто не знает куда, а если я не хочу ходить с ней, то и не надо, она не напрашивается, всё равно вчера принесли телеграмму из Феодосии, с вызовом на переговоры по междугороднему, мать говорит, хватит уже сколько погостила, и ей через пару дней придётся теперь, может, уезжать от тётки, а мне всё равно, умотал себе на Сейм с дружками, которые мне дороже, чем она, хотя таких друзей — за хуй, да в музей, а она просто дура, — думала, что встретила кого-то, кому можно верить, и если она нужна мне, хоть чуть-чуть, я должен сейчас же остаться с ней.
После холодного конденсата, этот тропический шквал и её предстоящий отъезд, и подскочившая вдруг надежда — а может, даст на прощанье, а? — сделали своё дело.
Я только выпросил пару часов — отогнать мопед на хату к Владе и переодеться перед нашим свиданием в Парке…
Вот так и становятся тряпками, вот так и предают друзей.
Конечно же, мои дружки вернулись с Сейма электричкой в 17.20. После того как прочесали песчаную косу в поисках огрызков, что сами же, куда попадя, расшвыривали в оргии предыдущего вечера.
Никто не поймёт их лучше меня — однажды и мне довелось без малого сдохнуть на Сейму с голодухи…
Они перестали со мной разговаривать и бойкотировали целых три дня. И я их прекрасно понимаю — дольше не продержаться, когда делаешь одно дело, а единственный канал коммуникации — Чуба, которому оно сто лет не надо.
. .. .
Итак, Ольга.
Размер груди её, конечно, уступал роскошно-дынным прелестям Натали́. И соски́ не торчали упруго, как литературная традиция предписывает этой анатомической части у девственниц. Однако расстегнув её блузку, а на себе рубаху, чтобы прижать её голую грудь к своей (она оказалась без лифчика, после захода на секунду в тёмный двор хаты), я изумился безграничности ощущения от обнажённой женской плоти, когда воспринимаешь её не одними ладонями.
Тот факт, что грудь невелика, а соски́ не слишком упруги, она объясняла нырянием за рапанами со скалы. Глубина том оказалась слишком большой, и потом в больнице им пришлось прокалывать ей груди.
(..лапша на уши лоху? Понятия не имею. Как чемпион лопоухости, я верю всему, что мне говорят. Нет, честно. Пока слушаю, я верю всем и вся. И, благодаря моему фундаментально заторможенному тугодумию, логическое осмысление всей их брехни приходит через сутки, если не позже.
Однако тогда плевать мне было на логику — ну рапаны, так рапаны. Это лишь теперь малость любопытно, что оно за херня вообще, эти рапаны. Просто мне лень их гуглить ...)
Но что безоговорочно пленяло в ней, так это — ноги.
(...на тот момент исторического развития, по всёй планете бурлила мировая революция. Сексуальная. И доплёскивала уже до своего апогея. Ну, а законы революционного времени беспощадны, тем более законы революционной моды. Это в нынешние, демократические времена можешь одевать что в голову взбредёт — макси, миди, а хочешь, так и унисекс. Имеешь даже право всю жизнь в трениках проходить, если, есессна, есть на штанинах тройка премилых полосок.
Сексуальная революция установила диктатуру мини в мировом масштабе и, если ты считаешь себя женщиной, — изволь обнажить коленки. Закон есть закон, особенно когда революционный. И он был прост и краток — либо твоя юбка на семь сантиметров выше коленей или же вали на скамью к пенсионеркам, у подъезда многоэтажки, и пусть они тебе объяснят, что значит Dura lex, sed lex...)
Мини-юбка Ольги была на 25 см выше колен. Поэтому, опускаясь на стул или скамейку, она целомудренно роняла кисть руки между своих спелых легкоатлетических ляжек, чтоб не мелькали трусики.
И в тот яркий, сверкающий день, когда я стоял у туннеля в Путепровод, подняв глаза к легкой спортивной припрыжке, с которой она сбега́ла по ступеням лестницы из Парка, взблескивая своей желтоволосой стрижкой, мне стало абсолютно ясно, что я родился в очень даже правильную эпоху.
Распалившись, ветер взметнул на ней набедренную мини-повязку и она, на бегу, поправила её классическим жестом Мэрилин Монро из другой, дореволюционной эры.
(...в такие мгновения рапаны всего мира и все изголодалые братки, угрюмо жующие сухие хлебные корки, обдувая с них мелкий сеймовской песок, могут катиться в тартарары или попросту нахер!
"...две ножки… грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне..."
Или, как выразился другой, несомненно, более прагматичный избранник Муз:
" Ольга, за такие твои ножки я отдам шо угодно,
кроме получки и выходного дня!"...)
Он был её сотрудником на «Тряпках» , куда она устроилась работать, потому что не уехала в Феодосию к матери, а осталась в Конотопе у своей тётки.
. .. .
«Тряпками» называлась фабрика вторсырья, почти за городской чертой, первая остановка электрички, что идёт на Сейм и дальше аж на Хутор Михайловский.
Зачем так далеко? Потому что «Тряпки» не слишком-то оглядывались на трудовое законодательство, а Ольге в то лето едва минуло 15...
вверх-скок
(...не выискать более низкой подлости, чем предательство своих друзей… Однако из всех подлостей, совершённых мной по ходу жизни, об этой, как ни странно, я сожалею менее всего. Хотя, конечно, сожалею.
«Бабник, тряпка, корешей предал за кусок вонючей дырки, на сучку променял!»— скажут 95 % реальных пацанов… хмм, да, с этим переборщил — точнее, всё-таки, 93 %.
И я их понимаю, я с ними полностью согласен и, более того, сочувствую им. Не повезло пацанам встретить такую, ради которой стоило предать…)