На следующей неделе, по пути с обеда на завод, я, как всегда, заскочил на хату к Владе, чтоб идти вместе.
Он поделился скорбной вестью, что утром в их дворе сдохла соседская курица, и предложил оттащить её на завод и повесить в бытовке, так, для хохмы. Особого воодушевления во мне этот план не вызвал, но я всё же пособил Владе на перелазе. Чтобы хвататься за дыры в бетонных плитах стены, нужны обе руки, а тут газета с мёртвой курицей.
Из потолка раздевалки свисал кусок электропроводки, но лампочки не было, да и патрона тоже. Владя взял чью-то незавершённую шабашку под окном, приставил к срединному ряду шкафчиков, взобрался на изделие и обмотал безработным проводом шею курицы. Она застыла довольно высоко, развесив грязно-белые крылья по сторонам от своих костлявых дохлых ног.
Обеденный перерыв закончился, и станки Механического стали заводить свой визг и скрежет за дверью, через которую в раздевалку зашёл чернявый плотный слесарь с Ремонтного Участка. При виде бездыханного пернатого, он не засмеялся, а тут же покинул помещение.
Секунду спустя, вместо него влетел наш мастер, Боря Сакун.
Вскинув бесцветные брови, он сложил губы в виде маленькой буквы «о» и замер. Птица, с полным безразличием, висела над его запрокинутым лицом. Затем он обернулся к нам:
— Волосатики! Суки! Ваша работа!
По невыясненным причинам, у Бори имелась странная привычка называть Орфеев Экспериментального Участка «волосатиками».
Тут мы начали отнекиваться от подобной инсинуации, но потом Владя отцепил покойницу, завернул обратно в её газетный саван, и унёс зашвырнуть куда-нибудь.
Но, по большому счёту, Боря был прав — всего при двух очевидцах, к окончанию рабочего дня весь Ремонтный знал, что «волосатики» (рабочая масса рабски следовали примеру мастера, называя нас этим прозвищем) прихомутали в раздевалке курицу, а повиси она там хотя бы полчаса, по Конотопу непременно поползли бы угрюмые слухи, что на заводе КПВРЗ, в натуре, кого-то повесили, в какой-то бытовке.
~ ~ ~
Мы с Ольгой прекратили провожаться до калитки хаты её тётки, потому что нашлось более подходящее место, вернее она показала.
Чуть дальше по улице Будённого, короткий тупик влево кончался железом запертых ворот на нефтебазу. Недалеко от них, под забором на обочине дороги стояла парковская скамья.
Кто и когда припёр её так далеко от Парка, сказать трудно, но расположили со стратегически безукоризненной грамотностью — в тени, куда не доходил скудный свет лампочки над запертыми воротами базы.
В общем, есть, где без помех выкурить сигарету в задушевной беседе. На этой скамейке, намного обстоятельнее, состоялось моё заочное знакомство с Конотопскими родственниками Ольги...
Сестра её матери, Нина, после войны служила связисткой при штабе Советских войск дислоцированных в Польше. После демобилизации Нина не вернулась в Советский Союз, потому что вышла замуж за Поляка, и у них уже был ребёнок, так что она осталась жить на родине мужа. Четыре года спустя она приехала в Конотоп на похороны кого-то из родителей, и это оказалось ошибкой.
Её никогда уже не выпустили, несмотря на то, что её малолетняя дочь осталась в Польше, а сама Польша принадлежала к Лагерю Социализма... И больше она никогда ничего не узнала, что сталось с её дочкой и мужем, потому что все её письма к ним остались без ответа.
Пятнадцать лет спустя, тётя Нина расписалась с дядей Колей, который не пьёт и на хорошей работе в лесхозе, только ему часто надо уезжать куда-то на своём мотоцикле с коляской, зато вон какую хату отгрохал — три комнаты и кухня. Своих детей у них нет, и потому они взяли приёмную дочь из роддома, назвали Олей и очень её любят. Недавно купили пианино для Оли, хотя, наверное, поздно начинать в одиннадцать лет.
Тётя Нина работает на Мясокомбинате в три смены. До него идти два километра вдоль железнодорожной ветки, зато им не приходиться покупать мясо на Базаре, потому что, хотя на проходной мясокомбината сумки женщин, конечно, проверяют, но в трусы не заглядывают....
Ещё на той скамейке мы говорили об искусстве. Например, обсуждали фильм «Ромео и Джульетта», после совместного просмотра в подвальном кинозале Лунатика.
— Они всё говорят и говорят, а я не врубаюсь о чём, а слёзы так и текут, реву как дура какая-то...
(...и очень даже чёткая оценка — ведь непривычным слухом уловить смысл стихотворных строк неимоверно трудно, и пусть знакомы все слова, они, смешавшись, словно кости домино для партии в «козла», своим верлибром заслоняют смысл, что многие из знатных дам Вероны, тебя моложе, уж детей имеют...)
И там же (я всё ещё про скамейку) Ольга загарпунила меня всерьёз и надолго. Всего одна фраза, но, если ты прирождённый лопух-графоман, тебе кранты.
— Вчера я записала в своём дневнике: «когда он поцеловал меня на прощание, я была безмерно счастлива».
Опаньки! Сливай воду! Ты тут по полной влип!
Во-1-х, во многих тоннах читанной и перепрочитанной мною литературы, мне ни разу не попались слова про «безмерное счастье». Во-2-х, она ведёт дневник! В-3-х, в том дневнике про меня пишется!
После танцев мы иногда провожались на крыльцо хаты, в которой жила её подружка Света. В такое время суток в Конотопе жильцы хат во двор уже не выходят, тем более Светины дедушка с бабушкой.
Похихикав рядом с нами и выкурив свою сигарету, Света отправлялась спать, и всё крыльцо, с узкой лавкой вдоль бортиков из доски-вагонки, оставалось в нашем распоряжении.
В один из таких вечеров, Ольга сказала мне подождать, пока она сходит к себе, потому что тёте Нине сегодня в третью смену, а дядя Коля в отъезде по району.
Я долго ждал, пока услышал, как звякнула клямка калитки за уходящей на работу тётей Ниной. Ещё пара долгих минут, и Ольга бесшумна возникла у крыльца, молча поманила меня идти за нею. Мы осторожно прошагали по переулку и беззвучно вошли во двор.
Дверь из веранды вела в большую кухню, отделённую шторами от ещё бóльшей гостиной, за которой, и тоже за шторами, была спальня Оли и Ольги.
Туда мы не пошли, а свернули в спальню хозяев, налево от входной двери.
Ольга включила неяркий свет ночника и вышла в спальню за гостиной. Я остался наедине с отсветами никеля спинок широкой двуспальной кровати парадного вида. Вторая, попроще и будничней, стояла рядом со шторками дверного проёма на кухню...
Необоримое напряжение не покидало меня.
Ольга вернулась, придерживая руками халат, не застёгнутый ни на одну пуговицу. Не сговариваясь, мы оба взглянули на кровать поменьше, и Ольга погасила ночник.
Под халатом, на ней оказались только трусики. Я торопливо последовал примеру, и оставил на себе такое же количество нижней одежды.
Затем, уже в кровати, последовала долгая безмолвная борьба за каждый из рукавов её халата. Наконец, я отшвырнул эту преграду на стул у стены и свёл одёжный счёт к ничейному — 1 : 1.
Когда я обернулся к ней, она лежала на спине под покрывалом, накрепко притиснутым к её груди скрещеньем рук, ух, холодрыга! И я тоже влез под покрывало.
На возню с трусиками ушло не меньше сил и времени, чем на весь большой халат. Наконец, мы оба голые, рядом с отброшенным в сторону покрывалом, ну и жарища! А потом...
Потом она бешено вилась подо мной, увёртывалась, отталкивала мои руки.
Мне оставалось лишь то, что удавалось: тереться членом между её ляжек и о кустик волос, не зная, что к чему, но чувствуя, что совсем чуть-чуть… вот сейчас… почти уже… Бляаа! опять вывернулась!.
(...я бы смог, клянусь, что да, но просто не успел… В ту ночь кукушка в ходиках на кухне сошла с ума и выпрыгивала со своим пронзительным «ку-ку!» каждые две минуты и вот уже кукует шесть и скоро Оля встанет завтракать и собираться в школу, а мне нужно одеться поскорее, пока не вернулась тётя Нина...)
вверх-скок