Однако жизнь Клуба не зациклилась на одних лишь танцах. Руководитель эстрадников, белобрысый Аксёнов, вынырнул из своего неизвестного направления обратно, и интегрировал нас в ансамбль для аккомпанирования их вокалистке, Жанне Парасюк, на концертах клубной художественной самодеятельности.
Одна из репетиций шла на сцене летнего кинотеатра, где белый экран уже сдвинулся — по-осеннему — на сторону. Сезон сеансов под открытым небом — завершён.
Мы работали перед шеренгами пустых скамеек и кинобудкой у них в тылу. Гоняли очередную песенку в неизбежном ля-миноре.
Сгущались сумерки и тут, через тоннельчик входа в зал под кинобудкой, нарисовалась пара девушек, а при них ещё какой-то малолетка. А мне подумалось — увидят, что в зале никого, и тут же завернут оглобли…
Но нет, медленно пошли вперёд и сели в пятом ряду. Примерно. Ну пусть себе, кому мешают?
У одной девушки красивые тёмные волосы, но — толстая. Другая — то что надо, в мини-юбке и клетчатой жилетке. Волосы хоть и короткие, но вьются, а по желтизне сразу видно — крашеные.
И тут она, спокойно так, достаёт из жилетки пачку сигарет и закуривает. В открытую. Чепины подружки, прежде чем закурить, всегда по сторонам пеленгуют, чтоб же ж никто их с сигаретой не засёк, а эта без малейшего мандража, как типа, да, ладно, всё нормалёк...
В общем, они там сидят, мы тут репетируем, но я как-то случайно заметил, как та девушка с сигаретой к подружке своей поворачивается и говорит что-то. Конечно, я не слышал, что это она про меня сказала: «Этого фраера я забила. Спорим — мой будет?»
Отыграли, в общем, эту избушку-на-опушке, и тот паренёк-малолетка подруливает ко мне на сцене: «Вон та девушка хочет с тобой поговорить».
. .. .
Через минуту я уже в пятом ряду. Оля, Света — о, как до чего приятно! А через полчаса уже провожаю девушек домой.
Совсем недалеко, кстати, метров за двести от Парка КПВРЗ, третий переулок направо по улице Будённого, когда спускаешься к Болоту…
Фактически, я их провожаю не один, Чепа и Квэк тоже увязались и создают излишний ажиотаж, Тем более, что возникает неясность — у неё одна подружка, а этих лосей двое. Кто кого тут провожает?
Ну, как свернули всей шарой в переулок, Света всем «пока-пока!» и — нырь! — в калитку своей хаты. Я провожаю Ольгу до соседней, про которую она сказала, что она оттуда. Но Чепа с Квэком не отстают, сбоку тормознулись да ещё в наш разговор тупые реплики вставляют.
И только когда мы с Ольгой начали целоваться, то даже им дошло, что тут не светит. Перешли к забору напротив, помочились на столб под фонарём (богема, блин!) и ушли несолоно хлебавши. Как будто не могли до угла Будённого дотерпеть.
Откуда Квэк на репетиции взялся? Так ведь Жанна Парасюк его сеструха ро́дная...
~ ~ ~
Концерты художественной самодеятельности проходили не только в Клубе. Иногда их вывозили в сёла Конотопского района на заводском автобусе марки ПАЗ. Как раз для одного из таких выездных концертов и репетировался тот скрипучий потолок с ледяной дверью.
Поскольку ПАЗ, конечно, не резиновый, везти аппаратуру на концерт не получалось. Снежинок-малолеток из балетной студии, в их пышных пачках, тоже грузить некуда, поэтому танцы в программе урезалась до кости: один «гопак» на троих, один молдаванский «жок», в дуэтном варианте, под баян Аиды (свой аккордеон она в сельскую местность не рисковала брать).
Затем Аида передавала инструмент Чубе, и тот играл свою партию в эстрадном ансамбле. А я как был, так и остался ритм-гитаристом, но для села — на простой, акустической гитаре.
Владя оказался за бортом Эстрадного ансамбля, Аксёнову, с его саксофоном, соло-гитарист без надобности. У Чепы иммунитет незаменимости, однако и у него «кухня» в скелетном варианте из трёх предметов для битья палочками.
Мурашковский — общепризнанный гвоздь программы; то песни поёт, то гуморески рассказывает от сатирика Павла Глазового на тему «про меня и про моего кума».
Эти рифмованные анекдоты про то, «как мы с кумом» были его фирменным блюдом.
Как мы с кумом, на футболе, его головой штангу снесли, а потом на мотоцикле в колхозного быка врезались, а тот нас через Дуб рогами перебросил… Простые рифмы, доходчивый юмор, публике вся эта сатира нравится — гогочут и хлопают.
А потом на сцене снова певица Жанна и её музыкальное сопровождение — Эстрадный ансамбль. Чепа задаёт темп, мы вступаем, и тут я чувствую, что струны под моими пальцами отпущены по полной.
Аксёнов пораскручивал, это 100 %, никто другой, во время гуморески или, может быть, под гопак, для смеху. Хохмач щекастый.
В общем, Чепа с Чубой дают ритм, дают баянные аккорды, а я типа живой декорации, медиатором по струнам бью, но так, чтоб не звучали. Как бы наяриваю по клёпке, которой не хватает...
В завершение концерта Мурашковский выдаёт свою основную бомбу — гумореска про Примака и его Тёщу.
(...в те времена слово «тёща» служило самым магическим заклинанием артистов-юмористов (да, так вот длинно, через дефис, тогда обозначались стендаперы). Стоило человеку на сцене сказать «тёща!» и зал — в хохот, по́катом.
Нынче население попереборчивее стало, до того избалова́лись изощрённым юморком, что артист комедийного жанра должен поднапрячься, вдохнуть поглубже, и что есть мочи заорать в микрофон: «Жопа!», а то ж им и не дойдёт, что пора смеяться…
Ладно, пойдём-ка лучше на концерт в сельском клубе начала семидесятых XX-го столетия…)
. .. .
С дикими воплями, Мурашковский рвёт когти от входа через весь уютный зал. В руках футляр баяна, изображающий его чемодан с личными пожитками.
Вскарабкавшись на сцену, он начинает гумореску от первого лица про горькую судьбину Примака. О том, как Жена и мать её сдали его в милицию, чтоб не ушёл в запой.
В отсидке, все 15 суток срока, вынашивал он план мести и теперь, по возвращении из места заключения к месту жительства, невзначай так, между прочим, сообщает, что в земляном погребе развалилась бочка солёных огурцов…
(В зале оживление и гыканье).
Всполошившись, Жена и Тёща наперегонки спускаются по лестнице в погреб и Примак, стоя наверху, зачитывает им доктрину Ветхого Завета «Око за Око». В заключение звучит его приговор — 15 суток лишения свободы! И с разгону крышкой погреба — хрясь! — чтобы поплотнее.
(Зал тонет в ликующем ржанье.)
С интервалом в один день, Примак спускает в погреб передачу, на верёвочке. Это — гуманитарная добавка к рациону из находящихся внизу запасов свёклы и моркови на зиму.
(Децибелы хохота докатываются до соседних сёл. Зрители с особо живым воображением уже не в силах смеяться — они лишь дёргают головой. Рты судорожно распахнуты, зажмуренные глаза роняют капли слёз, которые им нечем утирать, потому что стиснувшиеся в кулак руки лупят по спинке сиденья в предыдущем ряду.)
Четырьмя днями позже, кто-то из соседей вызвал милицию. Узницы подземелья на свободе. Примаку впаяли ещё 15 суток.
(«Бу-га-га» в зале, своими симптомами, начинает смахивать на коллективный припадок.)
Мурашковский бросает им финальные строки, как тореадор, добивающий истёрзанного быка:
"Так прощай постылый брак.
Тёщины молитвы.
Хату вашу не спалю!
А захотел — спалил бы"
Обычно, на эти слова зал реагирует прощальным залпом достаточным, чтоб вынести окна и двери вместе с рамами. Мурашковский изготовился для завершающего поклона под общую овацию и — ...тишина... гробовая… абсолютная… Ни звука.
(Все застыли словно массовка из Театра Восковых Фигур мадам Тюссо. И только лишь, где-то из семнадцатого ряда, доносится едва слышное «плюсь!» — на доски пола шлёпнулась запоздалая слезинка, выхохотанная всего мгновение назад…)
Затем сиденья начинают неловко поскрипывать. Председатель сельсовета опасливо, со спотыком взбирается на сцену выдать скомканное слово благодарности за шефский концерт. Зрители расходятся в немом унынии.
. .. .
За кулисами Мурашковский бьётся в неподдельной истерике. Чепа с Аксёновым ухватили его с двух сторон и крепко держат, чтобы не вырвался в зал — сказать им всем, кто они есть. С точки зрения эстета и вообще б…
Никто не знает, как его унять...
С рекордной скоростью костюмы с инструментами запхнуты в автобус. Все сели в кабинете директора клуба, где дан старт обязательному угощению, — дань благодарности артистам из города: хлеб, сало, огурцы, самогон.
После первого стакана, председатель сельсовета приносит неумелые извинения Мурашковскому: «Ну тут… таке дiло… у нас на селi… теє… за мiсяць три хати згорiли… нiяк не знайдуть хто…»
. .. .
Директор Клуба, Павел Митрофанович, всё больше и больше краснея широким лицом, держит водителя автобуса под бдительным контролем, и после третьего стакана — «на посошок!», мы готовы тронуться в ночь...
На том этапе моей жизни, меня всё ещё передёргивало от самогона, так что пара глотков, под плотную закусь «сало с хлебом», быстро выветриваются. Я смотрю в непроглядную ночь за оконным стеклом натужно воющего ПАЗа.
Водитель всю свою душу без остатка вкладывает в педаль газа, Вплющивает падлу в пол кабины. Мы несёмся, летим вдоль мягких просёлков района. Фары выхватывают из густой темени случайные стволы и ветви придорожных деревьев.
Порою промелькивают хаты маленького села… Девушка с парнем стоят у забора хаты… провожаются...
Они оглядываются на пролетевший автобус. Наверное, думают: «А и живут же люди!. в городе живут...» Завидуют мне.
Это странно, — но я завидую им… провожаются… я тоже так хочу… в тепле Украинской ночи…
Но у меня есть Ольга, а в переулке, где она живёт, точно такая же ночь… А и всё равно я завидую хлопцу… во, блин, непонятка...
вверх-скок
"Потолок ледяной —
Дверь скрипучая..."