После Нового года, меня, в составе спецбригады, она же зондер-команда, послали трудиться в кормоцех подшефного села Семяновка. Бригада насчитывала трёх слесарей — Мыколу-молодого, Васю и меня, под командованием Бори Сакуна, нашего мастера.
В первое утро командировки, когда мы выехали в Семяновку, под брезентовым верхом над кузовом заводского грузовика, был жуткий гололёд.
Опытный шофёр вёл очень медленно, чтоб не разделить участь машин, чьи водители не справились с управлением на скользком льду, и которые теперь валялись в поле за обочинами, тут и там. Колёса задраны в густой туман, через который урчит мотор нашего грузовика. Но рядом с опрокинутой техникой ни души, и — тишина. Прям тебе панорама заключительного этапа Сталинградской битвы...
Кормоцех — это серое строение из трёх секций, за полкилометра от села, в окружении обветренным снегом холодно молчащего поля. Котельная не работала, нам ещё предстояло долбить шлямбуром стены для прокладки труб.
Мёрзлое железо окоченелых бункеров и стиснутые стужей ленты транспортёра заполняли полумрак соседней секции. Две недели мы ездили туда балдашить железом о железо, пробивать кладку, подтягивая ленты, и дремать над ярко раскалённой электрической спиралью, меж белых от инея стен котельной.
В одну из таких дрём, острое шило проткнуло мне мозг. Я отшатнулся, открыл глаза, под ликующий хохот довольного Васиного рыла, и заметил тлевший на полу кусочек ваты, чей едкий дым проник сквозь мои незащищённые ноздри, вызывая непереносимое ощущение…
Мастер и Мыкола тоже подсмеивались, но не так радостно, как Вася, этот, мягко выражаясь, долбоёб, тридцатилетний урод-недоносок, жертва пьяной акушерки в подпольном абортарии. Вот из-за таких-то мудаков мой Дядя Вадя не устаёт повторять свой грустный лозунг: «Родина требует героев, Пизда штампует дураков!»
~ ~ ~
Однажды Мыкола принёс картошек из одинокого бурта среди поля, и мы решили её испечь, просто от нечего делать. Боря послал меня собрать куски поломанных досок, что остались после строителей. Мыкола и Вася приволокли по охапке отрытой из-под снега соломы в секцию весовой платформы, чтоб разложить костёр из добытого мною топлива.
Снятые с петель ворота секции не препятствовали ветру. Тот постоянно врывался, вертел дымом и втирал его нам в глаза. Мы стояли вокруг огня в сквозных порывах, что налетали из белого поля под серым небом, когда мастер сказал Мыколе: «Через четыре года я уйду на пенсию, а эта латата, так и не сготовится».
Он бросил окурок «Примы» в костёр и ушёл в угол секции слепить окружающие стены вспышками трескучего электрода сварки.
Красиво звучит — «латата», никогда не слыхал, чтобы так называли картошку…
Ну, вот, Боря начал электросваркой баловаться, Вася пристроился придерживать ему обрезки труб, пока тот прихватывает, и вокруг жалкого костерка остались лишь мы с Мыколой, поднахохлились, клювы сморщили, жмурим глаза от едкого дыма. Скукотища...
Тогда я поднял кусок мела, который мы привезли с собой, чтоб отмечать длину труб для резки, и начал рисунок на снятой с петель половине ворот, приставленной к стене. Я творил не спеша, старался как мог, потому что до вечернего грузовика домой — ещё целая вечность.
Пожалуй, именно тогда получился самый удачный рисунок за всю мою жизнь. Ню, разумеется, и почти в натуральную величину…
Соблазнительные бёдра, роскошная грудь, длинные волосы спадают через плечо за спину, аппетитный треугольник, искушающий взгляд, полный призыва «ну приди же! выеби меня!» из-под чуть приспущенных ресниц. Ух-ты! Ничего ни прибавить, ни убавить.
А мел, как назло, всё никак не кончается. Ну так я его извёл на крупноблочные буквы рядом с голой красоткой: БОРЯ, Я ЖДУ ТЕБЯ!
Потом я вернулся к огню, потому что ветер здорово переохладил ноги самозабвенного художника. Мыкола тоже тут стоит, от дыма плачет, но хихикает, весь погружён в эротичность белого творения.
В этот момент Боря Сакун вытаскивает своё лицо из маски сварщика и прослеживает взгляд Мыколы аж до ворот.
Ни одна система Станиславского в жизнь не передаст всю экспрессивность рожи Бори всего секунду спустя. «Хто-о-о?!»
Мы с Мыколой стоим себе у костра, изображаем наивное неведение причин бурных эмоций в душе мастера. А Вася, что сидел рядом с ним на корточках и двумя руками держал обрезок трубы, подчёркнуто так упёр глаза в пол, типа как бы: «знаю, но не скажу», но… при этом!.. пятак Васиного носа превращается в толстенный указательный палец и наводится на меня! Как стрелка компаса — вот он Север!
— Сука!!!
Тут сработал врождённый инстинкт самосохранения, и я сорвался на короткую дистанцию вглубь секции транспортёров, опережая звон железа трубы по бетону. И вот ведь столько есть красивых матерных слов в лексиконе Бори, а он всё «сука» да «сука». Тоже мне вор в законе! Хорошо хоть он не по городошному спорту мастер...
Я вернулся минут через десять. Слово «БОРЯ» на воротах было рабски затёрто Васиной рабочей рукавицей. Остальное осталось как было.
Не поднялась рука вандалов на шедевр...
~ ~ ~
Мы играли в Зеркальном Зале, он же Балетная студия. Лёха сидел впереди, на краю эстрады за «Йоникой», Чепа у него за спиной со своей «кухней». Чуба стоял чуть правее, подёргивая струны баса в летаргической полудрёме, отсутствующий взгляд уцепился за точку где-то в слабо освещённом нигде.
Медленный «белый» танец: приглашают девушки. Девушка Влади, Рая, пригласила его и увела с эстрады в общую массу, пообниматься среди зайчиков, плывущих в медленных волнах от шара, что крутится за всех, поверх всего.
На левом краю, в полуприседе на захлопнутую крышку клавиш, я безотлучно исполняю свой долг ритм-гитариста. По ту сторону пианино стоит Ольга, сложив руки поверх крышки над струнами. Ей скучно. «Поцелуй меня!»— требует она, из-за спины инструмента между нами.
Я оборачиваю голову влево и — поверх всех пианинных крышек — сливаюсь в долгом поцелуе с её тёплыми мягкими губами. Мои пальцы и без меня знают когда и на какой аккорд переходить…
Из бесплатного мастер-класса для публики, скромно оборачиваюсь лицом к гитаре, чтобы, потупившись, перевести дух.
— Ой, мама!— вскрикивает Ольга.
Её сдавленный крик просигналил, что Хеороту капец приснился!
Среди взасосных объятий и предоргазменных покачиваний парочек, неколебимою скалой, с пристально застывшим взором, стояла мать Ольги, которая совсем внезапно нагрянула в Конотоп из Крыма, чтобы забрать свою дочь в Феодосию…
А с другого конца нашей необъятной Родины, из другого портового города — Мурманска, группа «Шпицберген» прибыла в Конотоп, чтобы начать играть танцы в Лунатике, по договору с директором Лунатика, Бомштейном.
"Шпицы" сделали нас за две недели. Две недели спустя, Зеркальный Зал Клуба опустел, потому что толпа танцеманов, в полном составе, ломанулась в Лунатик, в концертный зал на втором этаже, что был когда-то полем брани в битвах КВН, а ныне, выпотрошенный от сидений, обернулся паркетным залом для танцев.
Но дело даже не в паркете. Ресторанная группа из четырёх музыкантов, в возрасте от 20 до 25 лет, привезла с собою из Мурманска фирменную аппаратуру забугорного производства, гитары западного образца, которые можно достать лишь в портовых городах, плюс орган марки «Роланд» и (самое главное) они пели. Причём пели они в профессиональные микрофоны с эффектом эха. «Рясь!. ась… ась… Два!. ва… ва...»
«Орфеям» с их домодельными пиликалками пришёл капут. Да, оставались ещё концерты Клуба, оставалась «халтура», но танцы увяли на корню…
Мать Ольги, сопровождаемая нерасписаным отчимом дочери, уехала обратно в Феодосию, увозя с собой её клятву, прибыть туда же через две недели, а "Шпицы" бросили якорь в Конотопе, и надолго…
~ ~ ~
В конце февраля, поздним тёмным вечером я провожал Ольгу с 4-й платформы вокзала. Фонари над перроном вдоль глухого бетона заводской стены сочились безразличным светом. Она поднялась в последний вагон. Проводник запер дверь и ушёл из тамбура. Когда поезд дёрнулся, Ольга помахала мне через стекло.
Ухватившись за поручни по бокам запертой двери, я вспрыгнул на ступени под нею. Поезд быстро набирал скорость, она испугалась и что-то кричала за стеклом, не слыхать что.
Но я знал что делаю и соскочил в самом конце платформы, потому что дальше и вправду чёрт ногу сломит, на всех тех шпалах полувтопленных в гравий балласта...
В марте я написал ей письмо. Это была очень романтичное послание про то, как над моими слесарными тисками, я вижу её небесные черты. Нет, я не списывал у Пушкина, но суть и дух в точности те же, просто лексикон модернизирован на полтора столетия вперёд.
По понятиям слесарей Экспериментального участка, такое письмо мог написать только полный пиздострадатель. Впрочем, они его не читали, как не читала его и Ольга, потому что письмо не застало её в Феодосии. Ольга вернулась в Конотоп сообщить мне, что беременна...
В те глубоко продуманные времена всесторонне плановой экономики, проникнутые неуклонной заботой Партии и Советского Правительства о растущих нуждах населения, гандоны продавались в любом газетном киоске по три копейки за штуку. Но для меня «гандон» оставалось словом из похабных анекдотов, настолько же далёким от реальной жизни, как Поручик Ржевский, и я понятия не имел что значит «предохраняться»...
Потом она приняла таблетку и всё обошлось.
вверх-скок