Бутыль #8 ~ Смена ракурса ~

Сначала темень не казалась абсолютной, какие-то блики, вздуваясь в поспешные точечки, помелькивали по краям… Непроницаемо тёмные — (на грани с чернотой, но, вместе с тем, отчасти сероватые) — полосы пролегли и застыли поверх более плотного мрака, с характерно густым отливом застывшего гудрона…

Однако мало-помалу, вся эта статика с динамикой угольно-смоляного окраса слились в единый монолит сплошной тьмы, и чем шире раскрывал я глаза, тем полнее заливала их дегтярно аспидная беспросветность.

Казавшаяся такой желанной — до щелчка необоримо сомкнувшихся створок, — тишина пришла на смену всплеску жути и, своей неумолимой неизменностью, начинала уже давить на перепонки, окутывая тьму плотным саваном безмолвия.

– Аааа!– Надсадно вскричал я, в тисках невыносимой паники, не в силах выпутаться, разорвать, отбросить вязкий кошмар слепоглухоты. Но тщетные усилия лишь усугубляли ужас, а бесполезный вопль заставил осознать, что я ещё и нем вдобавок: истошный, рвущийся из глотки крик звучал и раздавался только лишь во мне, то есть, виртуально, не достигая органов слуха, хотя те находились в столь непосредственной близи к орущим связкам…

Да, но вибрировали ли они? вообще?

Заключён в клетку с двойными стенами... Что? Да, нет же! Намного хуже! Узник в стенах учетверённых даже, а не двойных! Три слоя нерастворимого известняка, в скелете раковины, плюс неотвязная слепоглухонемота, как суррогат, эрзац-мешок, взамен мантии моллюска...

Наотмашь хлестанул неудержимый страх, словно удар тока из оголённых проводов с напряжением в 240 вольт. Что такое? Трясти меня удумал? Как чёрт сухую грушу?.. Окстись! Меня не сотрясти — тут места нет!

Колени плющат нос, дно жёстко втиснуто в левое плечо, а на правое навалилась и трёт шершавость крышки, ноги никак не распрямить.

Заточили бесы в таз, да тазом и прихлопнули! Накрыла нечистая сила!

И только лишь для головы остался маленький зазор и, рывком вызволяя нос из тесного зажима меж коленей, я ударяюсь в стенку створки. Затылком. Да так больно ж, блин!

Но в этой теснотище не выйдет даже свести счёты с жизнью, разгона нет, чтоб трахнуться и разнести балдёху, всмятку...

О! как мечтал об этом Льюис Повел... «Подельник в убийстве президента схвачен, господа!»

 Уж он бы всё отдал, лишь бы себя прикончить... Боже! ну хоть бы как-нибудь, и не выплясывать в петле вприсядку, перед толпой фанатов казённых казней по пригласительным билетам…

Но чёртов чёрный мешок ткани облегает голову... не различить, не выбрать цель, чтоб долбануться вдрызг, с разгона, хотя б во что-нибудь!..

При всех попытках, удушливая ткань, с подлым садизмом, смягчала, портила удар... направленный в... не разобрать — во что…

Врёшь! не уйдёшь! и даже не мечтай лишить приличное общество излюбленной публичной развлекухи!..

. . .

Конечно, при мне мой самый неразлучный из аксессуаров — абордажный пистоль с разбитого галеона подвешен, как всегда, на грудь... да что, блин, толку! весь порох ливнем вымыт, зря только давит в рёбра грёбаная железяка…

Постой-ка! Но ведь на голове нет никакой мешочной ткани, там только волосы. Вот этого они и не учли. Вот в чём промашка сучьих бесов!

Как заведённый, принялся я трахать затылком в твердокаменный карбонат кальция раковины. Боль и дикий, торжествующий восторг смешалась, вспенились единым коктейлем — ага! раз больно — значит осязание при мне!!

Про! Счи! Та! Лись! Су! Ки! Про! Счи! Та!..

Не знаю сколько раз успел я повторить эту мантру-считалочку — по слогу под каждый размашистый "бздэнц!" с россыпью искр из глаз, салютно низающих чёрную мглу — пока добился, наконец, отключки… я даже не услышал милосердного щелчка утраты памяти... сознания угасло, принося свободу от всего…

………………………………….

...сгрудившись в тесный кружок, стояли мы, не прикасаясь никто к другому, ни к одному из тех, кто рядом или напротив, ни к одному из всех, кто тут, среди которых я кого-то знал по имени, кого-то нет, хотя всех их, как и каждого в отдельности, видел впервые или, может быть, успел забыть когда-то раньше, ещё до этого кружка…

...всё окружающее нас осталось вне, за кругом, и тонуло в сумеречно монотонной пелене расплывчато равномерной серости, чья странная неясность лишала возможности угадать время суток, или чего бы то ни было ещё, вне пределов нас, утаивала, что же там, снаружи кружка, за нашими спинами, а что-то ведь должно же было быть, или откуда вообще он лился, тот необъяснимый, белесоватый, первозданный свет, в котором контур каждого лица, плеча, малейшей волосинки взъерошенного вихорка на голове, оттенялся внешним, игольчато-истончённым проблеском, острой каёмкой из всё того же, неизбежно серого, но чуть более яркого, необъяснимого свечения…

...и взгляды наши тоже никак не встречались, каждый из нас, стоящих в нём, в кругу, упорно устремлял свой взгляд вниз, но вместе с тем они, все взгляды вместе взятые, в синхронной слаженности и абсолютно равными скачками продвигались, отслеживая круговоротное перемещение указательного пальца, который, неизвестно чей, вёл счёт неприкасаемым, сгрудившимся в кружок, проскакивая, равными отрезками, с груди на грудь, но тоже не касаясь, подобно стрелке, что протикивает над циферблатом, хотя сама не от часов, а компасная и мерцает зеленовато-жутким флуоресцированием фосфорного разложения…

...голос, неизвестно чей, как неизвестно принадлежал ли он кому-нибудь в кругу или вне круга, звучал отстранённо и глухо, словно в удушливо густом тумане, бесследно поглощающем любой, наималейший обертон:

– На златом крыльце сидели царь-царевич король-королевич сапожник-портной мильцанер-городовой кто ты будешь такой?

КТО?

ТЫ?

БУДЕШЬ?

...тесный круг откликнулся нестройно нарастающим слиянием лишённых эха голосов:

– Шышел!

Мышел!

К Чёрту!

ВЫШЕЛ!!..

...плоский, как сплющенная на наковальне жесть, хор вдруг пресёкся — и в тот же миг пропали беззвучно нервные скачки́ пальца вдоль равных дуг окружности, а вместе с ним исчез и круг смотрящих, сменяясь наползанием всё той же рыхловатой серости, сплошной, но уже клубящейся, только без всяких контуров и окаёмочек, однако в ней, постепенно, начинало брезжить и разливаться неясное пятно света, чей источник не менял своих координат...

Всмотревшись, я смог различить всплывающие из ниоткуда, босые ступни ног — моих.

Они слегка побалтывались и проступали, исподволь набирая чёткость — как проступает снимок на куске фотобумаги, утопленном в проявитель. Раздвинувшись на ширину плеч, в полной готовности смягчить толчки и качку палубы, что вот-вот нарисуется в растворе химического реактива, или же вкогтиться, напоследок, в помост эшафота, они напряжённо ждали, но — просчитались, мои готовые на всё ступни.

Вместо гладких досок, под ними ощутилась пористая поверхность асфальта залитого ярким светом солнца.

Я вскинул голову и тут же накрепко зажмурился. Какая боль!..

Где я?

Зря! Ох, как же зря я запрокидывал её — слепяще интенсивные лучи полуденного солнца безжалостно и безвозвратно расплавили всё... всё что в ней было, в моей голове... оставив только шлак невнятно спёкшийся в бесформенно разрозненные сгустки: вспых поперечной молнии... чёрная щель подобной же горизонтальности...

Затылок нестерпимо жгло, щемило... должно быть ободрался о створки Епифановны…

Но что ещё за Епифановна?!

Кто я?..

Вокруг меня — почти пустая улица прожаренная отвесным солнцем, залатанный асфальт дороги пролёг, разделяя две линии зданий, два строя разнокалиберно противостоящих — каждое лицом к лицу своего супостата в ряду напротив, в доспехах из таких же точно стен, с таким же грузом утомлённости всем этим и всеми вообще…

Всё опостылело, буквально всё, не исключая даже самоё себя, и тесный строй соратников, и дерево, застывшее безлиственно усопшей раскорякой кверху, что больше смахивала на корневище для всасывания и перекачки света дня в потусторонний мир, скрытый под коркой спёкшегося асфальта вокруг усохшего ствола, а рядом с ним — скамья...

К ней, чувствуя ступнями податливую размягчённость нагретого асфальта, я и направился...

. . .

Разбросав своё тощее туловище поперёк брусьев скамейки, в центре её размещался старик, с манерами спонтанно непринуждённой смешливости, без малейших, казалось бы, на то причин.

Его отличала редкостная многословность, однако в неумолчном потоке речевой активности старика упорно отсутствовала осмысленная связность, хотя бы мало-мальская. Излияния, по ту сторону всякого смысла, сменялись спорадическим весельем, оживлённым и, вместе с тем, странным, в отсутствие хоть сколь-нибудь постижимого стимула. Впрочем, нехватка доходчивости его монологов искупалась умеренной громкостью их же.

Сильнее же всего прочего, изумлял вид его органов зрения, наполненных разнообразными очертаниями, топографического толка, из проступающих прожилок кровеносных сосудов, охватывавших своей, напряжённо густой, сетью глазные яблоки оттенка сизого тумана, в котором плавали — пожалуй даже, независимо одна от другой и чуть ли не в разных направлениях — тёмно-коричневые радужки с широкими зрачками, а те, в свою очередь, плавали тоже, но сдержаннее, чтобы не выплеснуться на белки глаз.

Подобные анатомо-оптические особенности не редкость, но пожалуй, даже и козырь, среди прославленных киноактёров и ведущих шоу-бизнесменов Афро-Американской ориентации.

Он, судя по всему, знал об этой своей одарённости и прилагал заметные усилия, чтоб сохранять полуприщур в глазах, что придавало довольно изнурённым чертам его лица выражение статуэток почти смеющегося Будды, явно ни с какой иной целью, кроме как сбить с толку назойливых охотников за автографами.

По невнимательности, а или может быть, впадая в утомлённость, одно или второе из его век порой, расслабившись, сползало книзу. Что, впрочем, ни на йоту не повышало шансов на успех настырных коллекционеров, в частности тех, кто, ринувшись за Азиатски жизнерадостным автографом Джеки Чана, вдруг нарывался на угрюмый взор Моргана Фримена из соседнего глаза, и наоборот.

На их, автографоматическом жаргоне, подобный облом называется «схлопотать по иероглифу»; так как в любой группе, имеющей в основе сходство интересов, неизменно возникает свой особный слэнг...

Однако слушал я его вполуха, поскольку остальная половина сосредоточилась на отголосках производственного гула, что свидетельствовал о напряжённой работе мыслей, за тонкой перегородкой дуры матерной, вокруг извилин серого вещества.

У меня, по-видимому, проявился широко изученный и классически популярный случай — «тут помню, тут не помню». Зачем, спрашивается, мне вспомнился теперь мой дядя-нейрохирург (как его звали-то?), который показал мне картинку среза черепа, для демонстрации оболочек головного мозга, где упомянутую уже перегородку испещряли всевозможные граффити: латинскими буквами «дура матерная» — наименование этой перегородочной мембраны, затем, кириллицей: «здесь был Вася» и вновь латынь — «Kilroy was here»...

Но потому-то и гудит так гулко, что нет сырья для переработки, впустую пробуксовывают мысли, как если пытаешься вспомнить тот нескончаемо длинный сон, что снился, до оскомины, всю ночь, но ты успел уже побриться и завтракаешь, а от сна какие-то одни неясные обрывки, там чёт про «Беломор» было, или как?

Ну хорошо, допустим, подо мной сейчас твёрдая скамейка, и этот старый долбоёб зудит там сбоку не понять о чём, но сам-то кто я, и откуда?

А эти два вопроса, не получив хоть сколько-нибудь вразумительный ответ, способны довести до бестолковки и сковырнуть — да хоть кого угодно! Безвозвратно! — в трясину непролазного сомнения: а существует ли он вообще — этот самый «я»?

А! Вспомнил! Там вовсе даже не про «Беломор» было, там кто-то тупо повторял: «а был ли мальчик?.. а был ли мальчик?..»

Но кто ж однако я? Или же отделаться непритязательным софизмом: «я жопой чувствую брусья скамейки, следовательно — я существую»??

И именно в это мгновение, я услыхал знакомый перезвяк подков моего Росинанта... цок-цок… цоки-цок… я жокей? Олимпийский чемпион в конкуре? или мы гоняли на рысистых бегах?

Любопытство меня встрепенуло и обернуло лицом к разочарованию: цокали ноги самки из отряда бесхвостых приматов, обутые в блеск жёлтых каблуков, по серовато-чёрному асфальту…

Ах Росинант, где же мы потеряли друг друга?

Вид её довольно короткой попоны вновь стеганул непрошеным припоминанием — я уже видел дрань такой точно фактуры, и чётко знаю — где: сундук окованный железом... крышка настежь... заполнен тёмными бутылками, плашмя, слои перемежает такая же вот, потраханная молью, ветошь... змейки солнечных зайчиков с угловатой игривостью сплетаются, отражённые — не иначе, как водной рябью,— трепещут на досках потолка… где это было? в каком сне?

Мой сосед по брусьям завёлся заново, но уже на спортивную тему, то ли о чемпионате по городошному спорту или же про виды бит для бейсбола.

Может он тренировал ЦСКА до пенсии?

Вскоре, я ощутил позывы к мочеиспусканию и поинтересовался о местонахождении ближайшего туалета.

Сперва он меня послал — в своей манере ажурно крученных витиеватостей — за гаражи, но угадав, по выражения лица, мою непредрасположённость к подобным хаханькам в момент физиологической потребности, распахнул оба свои Афро-Американские глаза и приглашающе кивнул на приямок под стеной ближайшего здания, с проёмом для спуска в подвал.

Отходя, я слышал, как он рассказывает сухому дереву (Pyrus communis) бородатый анекдот:

«А хто ото там сцыть як корова?!»—«Це я, мамцю!»—«Ну пысяй, пысяй, дочечка…»

* * *