Бутыль #18 ~ Элегия ~

Он понимал, что это всё не насовсем. Уже понимал.

А поначалу всё глушил сплошной восторг, на крыльях которого и ширял он над необозримой ширью бурлящей гордости самим собою.

Так прям и подмывало исполнить партию литавров из 8-й симфонии Малера: «дум! ту-дум! ту-ду-дум!..» собственными кулаками (вместо сдвоенных, чуть асинхронных палочек в конце первой части), по своей гордо выпяченной грудной клетке, и тут же перейти на ритмы барабанной поп-перкусии Бразильских карнавалов,– «йа-чяха-йа-чяха-йа!». Ха! Он сделал это!

Пусть не сразу, однако же шипуче-безудержная вспененность эмоций улеглось…

Но всё равно, ту чёрно-жёлто-клетчатую куртку он не пустил в расход на хозяйственные нужды, которых на Необитаемом — выше крыши, тем более, когда шторма, как назло, тянут резину с доставкой очередного галеона или капера.

Он даже развесил её по самой корявой стене хижины собственного производства, не в смысле персидского ковра, а скорее как трофейную шкуру с животного, убитого, ни за что ни про что, на сафари в чужедальней стороне.

Ну типа шкуры спущенной с клетчатого бизона или же (заветная мечта любого человека с ружьём) ободранной с туши сумчато-карманчатого рэйзорбэка.

А потом эта деталь интерьера начала его раздражать, и до того уж намозолила, что в конце концов пришлось раздеть стену обратно, хотя в сезон дождей из неё дуло.

Куртка пошла по вторым рукам, как водится в бедняцких семьях — от старшего младшенькому — распялилась на распростёртых объятиях пугала, внутри ограды из камней, уложенных в кладке насухо вокруг плантации конопли, которую трудолюбиво возвёл кто-то из предыдущих Островитян. Возможно даже сам Робинзон Крузо.

А и даже наверняка его рук дело, потому что он коз держал, а те пасутся где попало, и привлекают внимание остальных представителей местной фауны к антизаконной флоре.

Да стопудово! Этот противостадный макет Великой Китайской Стены — его творение.

Бедный, бедный Робинзон! И как только тебя угораздило дойти до жизни такой!

Тем более, что зря он старался, зря изливался по́том на перегретый сушняк неподъёмных валунов, ведь если нет знающего селекционера — что и случилось, после его насильственной депортации при невыясненных обстоятельствах (концовка шедеврального романа Дефо ни что иное, как фальсификация более позднего периода, со стороны антидемократически правящих кругов, для борьбы с ростом пофигизма среди подрастающих поколений), — травка, вполне предсказуемо, превращается в обыкновенную траву, в «дикушку» попросту говоря, с настолько низким содержанием дельта-9-тетрагидроканнабинола (он же ТГК), что потребуется такое же количество столетий, минувших со дня увоза Робинзона с острова, для доведения цветов растения до мало-мальски обнадёживающей кондиции.

Своевременность выбраковки и тщательная калибровка способны творить чудеса, сам знаешь...

Ну а его, попавшего на Остров по итогам прохождения Двух Уровней, не в меньшей степени удручало отсутствие коз.

Их тоже депортировали?! Или, не вынеся разлуки с милым, милым Робинзоном, они по очереди, а возможно всей стосковавшейся группой, метнулись со скалы в ту бухту, куда впоследствии выбросился и крушимый бурею корабль, с грузом бутылок для его почтовых отправлений через БОПС?

Как бы то ни было, но он на Острове совсем один, если не считать пугала за оградой, с которым иногда, по вечерам, он останавливался перекинуться словечком-другим про житьё-бытьё, но пугало тоже не знало в каком они конкретно тропике: Рака или Козерога?

Да, угадать нетрудно, что именно пугалу он подарил трофейную куртку, несмотря на его низкий образовательный уровень по географии.

Та пришлась тому на диво впору, а он, с привычной грустью, окинул взором манящие очертания листьев бесполезно прекрасной конопли в одной с ним (это про пугало в незаслуженной обнове) загородке из камней.

Ярка неспособная дать облегчение рассеянным склеротикам, пригодная лишь на комолый севооборот.

И всё же, он не впадал в пучину отчаяния, его выручала привычность к жизни в мире подделок и фейков: силиконовой анатомии, фальшивых улыбок, нейлоновых чувств...

Пугало согласно подкивывало, а в накладных карманах отлично сидящей на нём, обесцвеченной экваториальным солнцем куртки, пара колибрей вили гнёздышко для будущих колибрят...

Но парочку трудолюбивых крохотных пичужек экстрадировала залётная шара наглых воробьёв.

Откуда они вообще тут взялись? Ведь воробей не перелётная порода, он должен зимовать там же, где синички. Куда только орнитологи смотрят?

– Ах,– устало соглашалось пугало,– в наши дни, эти беженцы пролезут куда и в жизни бы не подумало, в обход иммиграционных служб...

Так что, поначалу, его гордость непревзойдённым собою могла казаться весьма деже естественной. Однако чувство самолюбования сошло на нет, как неизбежно сглаживаются и все остальные чувства, превращаясь в пустой бесплодный автоматизм.

. . .

Он любил этот Остров.

Разве можно забыть, с какой взволнованной внимательностью исследовал он, на первых порах, незнакомые складки местности, таинственный мир тропического леса, что начинался от порога его хижины?

Он живо помнит, как в самый первый раз карабкался по прибрежной гряде к загадочно молчащему кратеру вулкана, не зная пути, наобум... ой ли, получится ли?

А то!

С базальтовой вершины, увидал он всю бесконечную ширь океана и остров, тоже весь, который смахивал на зелёную ящерицу в мягкой опушке из вершин деревьев, далеко под его ногами, и белую полосу беззвучного прибоя, и даже различил очертания бухты у северного мыса, ещё не зная, как она щедра.

Теперь, после того, о чём он избегал даже и думать, к нему уже не возвращалось ощущенье прежнего подъёма. Он проверял. Специально обошёл остров самыми любимыми из своих маршрутов. Те оказались слишком коротки, обыденны, знакомы.

Он знал заранее — что там будет дальше, и что откроется за чем... и даже взойдя на саму вершину, подумал: «...уже было...».

Да пусть уж лучше хоть бы людоеды приблудились, какое ни есть, а таки — разнообразие.

Впрочем нет, не надо людоедов, пистоль куда-то, блин, запропастился...

На обратном пути через гущу джунглей, в чьих зарослях уже не трепетала незримая вибрация неведомой непредсказуемости, клещеклювый пёстрый какаду, с нежданным криком, вдруг вспорхнул на ветку у него над головой:

– Кешка дуррак! Кешка дуррак!

Случись такое прежде, он уже б выхватил податливую петлю своей пращи из прочной змеиной кожи лоханского Ботропса — и на ужин у него был бы попугайный суп. А теперь?

– Без тебя знаю,– вяло бормотнул он.

. . .

И, почему-то, он начал избегать хождение на пляж, где молча, делая вид типа «а я тут вааще не при делах», вылёживался остов Епифановны, что вроде как отошла порезвиться в зыби неспешных волн и вот-вот выплеснется вспять...

Что не пускало его туда?

Во всяком случае, не аспидно же чёрный огрызок пальмы, трахнутой громовым разрядом молнии в день достопамятного столпотворения. Вот уж точно, — нет.

Как ни печально, но на любой из Cocos nucifera, присущая ему дендрофилия вдруг обрывалась.

Резко и автоматически, срабатывала его аллергия на вторичную эндосперму её орехов, идущую (посредством отжима) в кокосовое масло и напалм.

Сколько повырублено джунглей под разведение плантаций кокосовых пальм!

Сколько орангутангов безжалостно перестреляли, в погоне за хищнической наживой!

Я не стану есть масло замешанное на твоей крови, дружище Юм!

Примату примат — друг, товарищ и брат!

Но беспредельно аморальные дельцы, выжиги без стыда и совести, что даже мать родную пустят по миру полушки ради, принялись добавлять это масло во что попало, куда и не подумал бы. Даже в мороженое!

Попробуй не обзаведись тут аллергией.

Ах, нет и нет, конечно нет вины пальмы в том, что её эндоспермой, с гадким маргариновым привкусом, лохотронят всеядных потребителей (да не вопрос! под ролик раскрутной рекламы и непонятные заклинания шаманов медицинских наук, схавают что угодно).

Не виноватая она в уничтожении несчётных жизней тропического леса, что принеслись в жертву квадратно-гнездовой монотонности плантаций по производству её стружки.

И не её вина, что для не помнящих родства двуногих: только мёртвый орангутанг — хороший орангутанг...

Отнюдь не кокосы не дают ему свернуть на привычную тропу, что вьётся к пляжу с белой раковиной и чёрным обугленным столбом.

Нет, его не пускает знание (да, он знает, и все его экскурсии по достопримечательностям Острова, его беседы с пугалом — мамой клянусь, он даже и не раскумарился, да и нечем же, блин! — как и  его сомнамбулизм на автопилоте, наглядно, вновь и вновь, доказывают: он — знает), что рано или поздно, ему таки предстоит пойти этим путём.

Пойдёт ли?

Да. Он знает это, однако тянет, и даже пугалу ничего не говорит, им и в две головы не разобраться: зачем ему такое? Ему, — прошедшему два непроходимых Уровня и заплатившему за это амнезией. (Лишь имя вспомнилось и — только. Что в имени? Оно лишь звук пустой...)

Отказаться от добытого столь дорогой ценой? Зачем ему туда, где он никто (но и не Нябадя уже однако!).

Туда, где потерял он, ну не то чтоб друга, а скажем так, например…

Да! Друга! Старого глупого Крыса, готового трандеть о чём попало, лишь бы потрандеть и потащился от им самим натараторенной белиберды…

Нет Крыса, Крыса нет…

Да, но остаётся Майа. Она-то удержалась, хоть и непонятно в каком из полушарий…

Однако, при его-то амнезии,   бояться ему,  так и так, уже больше нечего и — если говорить совсем начистоту — удерживает его просто страх.

Или всё-таки два страха?

Во-первых, допустим, он променяет Остров на Майу, но вдруг и она превратится в Остров?

В один из надоедных островов, где трепет первопроходных открытий сменяется заранешней скукой…

Вдруг его ждёт неотвратимая утрата нежнозвучной мелодии скрипки (с её по-девичьи наивной талией), переходящей в зудяще-тягучее соло виолончели, что перерастает в почти необъятный (чем дальше, тем больше) контрабас с тоскливым думканьем по мозгам?

Или вдруг если...

Стоп! Всё равно, даже эти виртуальные «вдруги» уже не в силах послужить преградой, пока не обернутся достоверностью и, если случиться так, тогда уж и посмотрим...

И страх номер два — он не уверен согласится ли Епифановна… Да и как она вообще заводится?

– Интуитивно, хлопец! Интуитивно! А на худой конец — методом тыка.

. . .

Он чуть поёлзал, втираясь в тесное пространство, эхнул и, предстартово отметая уже бесполезные (в необратимости момента) сомнения, бесповоротно произнёс:

– Ну чё уж там. Давай, Епифановна. Па-йее-ха-ли!

Верхняя створка со скрипом двинулась вниз…

* * *