Бутыль #3 ~ Не только ж Курбскому в отъезды подаваться ~

С чего всё началось? Концов не доищешься. Как и вообще ни в чём...

Да и к чему париться, когда любая точка c готовностью согласна стать отправной?

Взять хотя бы ту, на которой блокнот в серой обложке был сдан горпсихиатру — диагностировать уровень угрозы мирным гражданам со стороны лица (скорее всего, невменяемого), чья рука поднялась писать… ну, прям такое... в нормально сером (или таки симулирующем нормальность?) блокноте.

А или чем плох для старта эпохальный миг, когда руки Учителя, как-то отстранённо, без пафосной помпезности, вложили в мои, преемствующие благодарно, пухлый том карманного стандарта, с явным оттенком сепии в страницах 1968 года издания?

Помянутый блокнот являлся следствием (возможно даже, порождением) неповоротливо увесистой бандероли в жёсткой обёрточной бумаге горчично-обычного цвета. Стандартная бандероль, коричневые нашлёпки сургуча с оттиском печати почтовых отправлений, которых я так и не взломал. Никогда.

Ломать нет смысла, зная наперёд, что именно туда всургучено, в ту почтовую бандероль...

Там, всего-навсего, переводы, и больше ничего. Переводы с Английского, 35 рассказов, общим объёмом в 472 машинописные страницы.

Все эти цифры составились, как-то сами по себе — однако, оставляя ощущение странной многозначительности, ведь ни одна не совпадает с остальными,  при подведении итога 6 годам жизни (ёж твою! и эта ни одну из них не повторила!).

Шесть лет сноровисто обёрнуты горчичной упаковкой — шршшс! обвязаны бечёвочкой — взтрикс! и вот уже прошёлся штемпель, пришмякивая по мягким каплям сургуча — слямп-слэмп!

Возможно ль не залюбоваться тут умелыми руками работницы почтового отделения?..

— Следующий!

Разношерст, не скрою, представленный выше стихийный сброд «самостiйной» цифири, но это важности его не умаляет, поскольку социализм — это прежде всего учёт, применяя предельно краткое разъяснение Владимира Ильича Ленина, он же Н. Ленин, он же Володя Ульянов, прозвучавшее перед участниками заседания ВЦИКа на 57-й странице 35-го тома, Полного Собрания его Сочинений в 55-ти томах...

Ну а 35 переводов в издательстве даже и листать не почесались, (472 страницы? ахх...у-у...нет!) не стали, а просто с лёту, пыром, в одно касание отфутболили в тот же день. Безотлагательно. Приём — отправка...

Хотя чё эт я тут воображаемую сборную клонирую? Футболист в одиночестве отсиживал свой рабочий день, за офисным столом во второй комнате, по коридору налево.

Труд в сидячей позе довёл приёмщика до нездоровой полноты.

Пускай мне ещё «спасибо» скажет. Явился благодетель, дал повод для физической разминки — оттарабанить на почту аж 472 стр. + обложка. Без тренажёров, бесплатно жир подрастрясти, а деньги контора ему вернёт, по квитанции за бандероль.

Да х… хрен там! Как пить дать, курьера посылал мудило... Такие трудяги, как он, чтоб ожирение обуздать, переходят на диету из докторской колбасы. Три раза в день...

Короче, переводы откуда пошли, туда и пришли — с лёгким присвистом, как нашлифованный частым употреблением бумеранг — и возлегли надгробным камнем, обтекаемо-горчичным, в память о шести годах, упорно бороздивших моё чело трудолюбивыми морщинами.

А почему бы и не полежать, когда имеется на чём? Полки этажерки, из породы «сделай-сам», — крепки́, ажуристы; сквозь их лакировку, маняще-прозрачную, откровенно проступает волнистость годовых колец (вид сбоку) — роскошное ложе, где так и тянет в ус не дуть...

Однако, без малого полтыщи страниц в коричнево-горчичном саване не только тяготили предмет интерьера, они ж ещё и на мозги мне капали, невзирая на нетленность упаковки, нашли-таки лазейку для капания сквозь неё. Незримый вес их ощутимо обострял инерцию, накопленную за 6 лет сотрудничества с мурашками-по-белу-полюшку.

Сперва-то неподатливо ершились-ерепенились, но неотступная дрессура ухватила увёртливость их в ежовые рукавицы и, вразумлённые, — впряглись. Чем дальше, тем бойчее покатило дело и — я даже не заметил как — они и меня подсадили, прицепом, на наше обоюдное общение. Без них трудно как-то стало находить себе область применения, в смысле — на что расходоваться?..

Грёбаный Исаак Ньютон со своим Первым Законом... впрочем, насчёт инерции это он у Галилео спёр...

Вечера заметно выросли в длину. Поди, заполни эдакие прорвища. Ну прям вот хоть волком вой или же учись на гармошке играть.

Потом, небось, полегче станет и — как стемнеет — выходи гулять с тальянкой голосистою, развернув меха, кругами по околице, а и да в хромовых, да в сапогах, что за версту блестят и пахнут ваксой. Да с махровым цветком (Portulaca oleracea) в околышке, чтоб девки ластились, да семечки свои, прожаренные, с охоткой, щедро подставляли бы: на-кася! моих попробуй, гармонистушка!

Просто идея эта, насчёт трёхрядки, меня чёт не совсем торкнула; сапогов я так и не купил, ну а девки, красные да бойкие, завсегда найдут кому давать разнообразно лакомства свои ядрёные...

По совокупности вышеизложенных причин, вместо пятиголосной однорядной клавишной в тональности ля-мажор/ре-минор, рядом с невскрытой кипой (слегка уже поросшей девственной пыльцой нетроганности) расположился, в позе лёжа, блокнот, с оттенком, как бы даже некоторой, развязности в дерматине своей светло-серой обложки.

Назначение писчебумажного прощелыги рисовалось мне в довольно-таки общих чертах, но и с достаточно различимой неизбежностью мурашковых игрищ.

(Потому как игр онлайновых ещё и в помине не было, а сами компьютеры носили наименование "вычислительная техника", под которую, из-за её динозавровой многотонности, приходилось заливать железобетонные фундаменты, чтобы уже на таком твёрдом основании она, машиносчётная станция, с гулким рокотом крутила бобины своих плотных перфолент).

Ну, погоди же, стрекулист, любишь на роскошной лакировке развалиться — люби и игры разума терпеть! И поползут по клетчатым полям твоих страниц легионы муштрованной мурашни, излагая, как я докатился до жизни такой. Но перечёркнутые не в счёт...

И именно тогда-то, с кристальной неоспоримостью обрисовалась вся скользкость данного вопроса: С чего начать?

Ну а блокнот особо парится не стал и, с бесшабашным разгильдяйством, погнал, с места в карьер, про наивные тусовки невинных пацанов на скрипучем крыльце ветхой хаты, под звёздами тихой Украинской ночи, под спотыкливые переборы гитары рыжего Васи Маркова (которого тут нет, пошёл на дело, но щипковый инструмент — его), под приколы и шутки понятные лишь узкому кругу ржущих...

Всё, как всегда, в уездном городе N…

Таким вот образом, по вечерам после работы, блокнот превращался в машину времени, куда сбегались уже сто раз помянутые мурашки — выстроиться прерывистой цепочкой и застыть на белом поле очередной страницы...

Покуда её не угнали, машину эту.

Заявлять об угоне, я никому не стал, и воздержался выказать чувство законного недоумения на вольное обращение с персональным пространством полки, во избежание злорадных деклараций, что раньше надо было мне в эту тему думать.

Да, пару раз меня уже предупреждалось упрёками, закамуфлированными под вопрос: что это за хулиганскую херню я шкрябаю в том блокноте?

Но потом главный городской психиатр вынес заключение, что блокнот недостаточно буйный и его можно отнести обратно — валяться, где и был, под боком у толстой бандероли.

Доносители исполнили предписание врача, однако же никак не оказались готовыми к тому, что за этим последует...

А и так что же? Что потом-то? А? Не тяни!

Ни-че-го!

Возникнув из ниоткуда, пропажа не возбудила во мне различимой — невооружённым глазом — реакции. Более того, с момента его возвращения, количество неприкасаемых резко возросло до двух — 1) коричневый, и 2) серый — на этажерке, где они держали, в лежачем состоянии, совместный путь к равенству пигментации, благодаря слою пыли единообразной толщины.

Сгрудившиеся вокруг них обстоятельства наглядно подчёркивали несвоевременность взаимодрессирующих забав на бумажно-клеточном уровне.

Сказать по чести, не исключено, что отмена игр являлась мерой наказания назойливым вертухаям, чьи взгляды, порою прядавшие, рефлективно, в сторону лежбища на лаке полки, как и следы пальцев, промявших слой серой пыли на серой же обложке, склоняли к дедуктивному предположению о неутолённых позывах любопытства: Так что же дальше-то в той хулиганской писанине? Ну?

Ни-че-го.

Снесите психиатру авось да и углядит развитие сюжета, не опираясь на содействие букашечек в так никогда и не написанных строках. Его коллега, Фрейд, на голом месте умел каких угодно фантазий насосать из пальца.

Вот отчего начало из той точки осталось только лишь порывистым фальстартом. Вложился от души, но — кратко...

Отмашку старта следующей попытки, сделал том издательства Penguin Books, в мягкой обложке, одолженный мне пару лет спустя (на срок в десять лет), за час до моего отъезда в Закавказье...

. . .

Моя первая зимовка, по ту сторону Кавказского хребта, проводилась в пионерской комнате двухъэтажной школы, которая прежде была чьим-то домом.

Хозяина жилища настолько нескромных, по меркам Советской власти, размеров, успешно раскулачили ещё до моего приезда, или же он сам отрёкся от строения, и двора, и сада, чтобы табличка на воротах всё это имущество объявила школой для обязательного среднего образования.

Любой из вариантов перехода недвижимости из рук частных в общественные, стал достоянием дней минувших, задолго до моего приезда в деревню Сейдишен, а уточнять и бередить наводящими расспросами я воздержался.

Кроме меня, в комнатушке на втором этаже зазимовала также неразлучная пара — горн с барабаном и, к нам вдобавок, стол, с навалом из двух десятков книг — школьная, истрёпанная в лоскуты, библиотека, не считая множества счастливой детворы, что зависала, многослойными пачками, в плакатах наглядности из тонкого картона, с двух, вбитых в доски стен, гвоздей, для повышения усвояемости грамматик Английского и Армянского языков.

Третьей стены едва хватало для деревянной двери в школьный коридор, ну а четвёртую представлял собой балконный переплёт для вставки стёкол (25 см х 35 см), что опирался низом своей рамы на дощатый бортик метровой высоты.

Один кусок стекла отсутствовал, уступив место непрозрачной жести с круглой дырой для выпуска во двор трубы буро-ржавого цвета (составная часть жестяной печечки, на четырёх невысоких (25 см) ножках, тоже из жести, как и сама труба, и одинакового с нею, монотонно древнего, оттенка).

Поверх жестяно-отопительного ящика печурки, стоял бывалый, прокопчённый чайник — где-то примерно на уровне колен, но юным пионерам чуть ниже пояса.

Горн с барабаном безмолвствовали на шаткой этажерке возле двери. На одной полке с ними, периодически помалкивал увесистый колокольчик, с литьём круговой надписи вдоль края: «Дар Валдая», пока не заболтается в чьей-нибудь руке, заливисто вызванивая сигнал конца/начала урока/перемены...

. . .

Неподатливо сучкастые поленья для поддержания огня в печечке, я колол во дворе, под навесом заготовленных на зиму дров, неподалёку от дощатого сортира на две персоны, с двумя дверьми, помеченными буквами Կ и Տ.

Топор постоянно слетал с огрызка давно отслужившего свой срок топорища, школьный сторож Гурген хмыкал в свои развесистые, никотино-жёлтые усы, а директриса Сурфик объявляла на весь школьный двор, что в моей манере колки дров сразу чувствуется культурная интеллигентность.

Ей явно импонировала моя безропотная сдержанность — ни единого матюка вслед этой падле, железяке, усвиставшей нахер.

Вечерами, укрощённый жестью печечки огонь накалял пионерскую до обомления, но, где-то к середине ночи, леденящая хватка холода пронимала даже сквозь ватный матрас, развёрнутый поверх брезента раскладушки, и утром я из неё вылазил в зимнюю холодрыгу горной местности. Однако ветер в помещение не проникал…

. . .

Перевод «Улисса» начинался не с бухты-барахты, нет, сперва — с опорой на «Chamber’s 20th Century Dictionary» — я пошёл на погружение в Джойсов «Портрет Художника в Молодые Годы», под предлогом теснее присмотреться, чем дышит этот Стефен Дедалус, который в «Улиссе» вольётся в триумвират основных персонажей.

Но даже сверхзаумными отговорками, себя не провести: я просто растягивал удовольствие, смакуя воссоединение с мурашнёй...

Да и какой резон хвататься, с места в карьер, за «Улисса»? Времени предостаточно — 10 лет длиннее, чем 6.

Подходя арифметически, 705 стр. больше 472-х на 233 (если не слишком ошибаюсь), но 233 на четыре года выходит…(эта арифметика меня порой просто изнемождает...или, то есть... как там, в конце концов, положено, чтобы Розенталь не морщился, а?)... выходит 58 стр. в год... примерно... а было ж... 472 разделить на 6... (что ж это получится? и вообще что, конкретно, я вычислю таким делением?)

Ну в общем, что-то там побольше чего-то выходило, значит вполне можно уложиться в срок.

(Технически, в романе Джеймса мы встречаем не триумвират, а дуумвират героев, плюс Молли, которая никак не «vir». Хотя, благодаря невежественно снисходительной критике, подобных мелочей не замечают, но себя-то не обманешь, верно?

И ещё: при переводе уже самого романа, мне пришлось переиначить парочку имён, для доходчивости. Так, под предлогом входящих в него букв, имя «Стивен» отправилось на скамейку запасных. Звучание „Венка“ намного ближе как Славянскому уху, так и древнегреческой фамилии. Это — во-первых.

Во-2-х, читателю нужны подсказки и, спрашивается, под какой из фамилий Леопольд, с первого же взгляда, становится евреем: когда представишь его «Блумом» или таки «Цвейтом»?

А в-3-х, скорблю о горе-переводчиках, что рабски пошли на поводу букв фамилии Bloom. ну что, сынки, удалось вам «выблумить» для Молли “цвейтущий вид”, и прочие каламбуры Джойса?)

Конечно, Джойс впоследствии открещивался от «Портрета Художника в Молодые Годы» (когда сам зашёл в лично свои зрелые лета), как от ученической пробы пера. Но, о чём уже упоминалось, я аргументировано выдвинул предлог, для самооправдания, что через «Портрет...» мне сподручней понять, как Стефен докатился до кондиции, в которой он уже предстанет в «Улиссе»...

Если же какому-то пассажу даже и «Chamber’s...» не добавлял ясности, то в ближайшее воскресенье я выезжал автобусом в Степанакерт (всего-то 25 км) для консультаций с БCЭС в читальном зале библиотеки областного центра местной автономии. И «Большой Советский Энциклопедический Словарь» мне не отказывал – помогал по-братски...

. . .

На следующий год, мне предложили перейти из перенаселённой пионерской комнаты в пустующий ничейный дом. Однокомнатный, он, тем не менее, состоял из двух этажей: на первом отдельная дверь с висячим замком — хранилище школьных проржавевших труб и печечек; жилая комната — на втором.

С получки, я ежемесячно прикупал листы фанеры из магазинчика «Стройматериалы», на городском базаре, транспортировка которых в деревню не требовала денежных затрат (оплачивалось лишь пассажиро-место), и прибивал их к балкам потолка, откуда часто сыпалась земля, наваленная под жестяным шалашом крыши, для теплоизоляции.

По окончании фанерного ремонта начался новый учебный год, и в комнату подселили молодого педагога, распределённого в деревню Сейдишен после педвуза в Ереван-городе.

Артур носил очки в чёрной оправе и чёрные же кудри умеренной длины. В школе он преподавал Армянский, а дома, на безукоризненно Русском языке, рассказывал мне про вековые раны Армении.

Он продержался без малого два месяца, затем привёз из Еревана мешок подержанной одежды для подрастающих жителей деревни, в виде откупного и — больше я его не видел…

. . .

А когда выпал первый снег, с меня хватило одной ночи, чтобы осознать — зимовка с жестяной печкой, в которой нечего зажечь, окажется зверски холодной. Для поднятия оптимизма, я решил прогуляться на лоне природы, прихватил топор, приобретённый в городе по ходу реконструкции жилья, и — двинул в лес...

Уже довольно высоко на склоне, в чаще могучих буков, меня что-то буквально подвело к одному из них, заставило заглянуть с обратной стороны ствола и удивиться — на чём держался великан до этих пор? Вообще?

Широкая ниша пустоты, проевшей комель чуть повыше корневища, до самой сердцевины, уже почти убила дерево. Могу предположить, что его обитательнице, дриаде, уже в печёнках сидел постоянный дефицит питания через оставшуюся, пока что, треть ствола, потому-то и окликнула, когда увидела топор в руках прохожего, меня… чтоб дальше уж не мучиться… ну, сколько можно...

Рубить пришлось недолго, прежде чем — с нарастающе-прощальным треском — оно накренилось и повалилось...

Однако не на землю, а на соседний бук.

И тут пришлось вскарабкиваться на него, недорухнувше-приопёршееся, чтобы рубить дополнительно — заваленное, но не до конца, — на неоднократные куски, и земную твердь те достигали уже по отдельности: вершина, середина, комель...

Картинка, бля! ни в одном цирке не увидишь:

— Только у нас, единственный раз! Магия Топорной Акробатики!

Мужик вознёсся на воздуси, одной рукой вцепился в сук, метров за восемь над уровнем склона, второй дорубывает паразитически приткнувшееся, сука, дерево. Обратите внимание, как старается бедняга, чтоб ниспадающие куски не сдёрнули б и его, при этом, в синхронное падение на твёрдые неровности арены…

Богом клянусь! подвернись мне в тот момент обезьяна, которая первой взяла палку в руки, чтобы стать человеком, — убил бы нахрен!

Ну а когда все части четвертованного бука сверзились на склон, палач топор свой наземь скинул и — сам спустился вслед, обдираясь о грубости коры...

Стою на земле, колени дрожат, руки тоже. От перенапряга под куполом цирка. Одежда, щедро смоченная потом изнутри, холодит. Чувствую, поссать надо, расстегнулся... блин! а член мой где?

На его месте писюн как у детсадника средней группы. Тут тебе и разгадка росписи греческих амфор; дошло наконец — отчего у спортсменов, танцоров и воинов, данная часть анатомии рисовалась достаточно мелкой. Тело не в состоянии сразу во все стороны сосредотачиваться.

И дело ведь отнюдь не в том, будто мне в лесу, притихшем перед наступающей зимой, зачем-то член понадобился, а просто пальцы занемели, слиплись, да их ещё и дрожь бьёт — поди-ка, выпростай ту пипетку из недр скукорженной кожаной муфты... о чём, конечно же, — умолчу, а то не цирк получится, а порнуха…

. . .

Назавтра меня прямо с урока выдернули в сельсовет.

Председатель наезжать начал. На Русском, но с ощутимым акцентом:

— Дэрива зачэм рубиль? Тэбе судыт будут.

— Завалил,— грю,— пэрэзимоват чтоб.

Причём, не нарочно так отвечаю, этот акцент до того прилипчивый — к тебе с ним обратятся, и ты, в ответ, даже и хотел бы, но по-другому уже не можешь выговорить.

А в кабинете ещё и объездчик лесхозовский присутствовал, отец Гарика из 4-го класса. Он заступаться начал, на Армянском, без акцента, что дерево, грит, совсем «пуч» было...

Короче, на следующий день грузовик мне дали, а к нему ещё и пару парней-десятиклассников — добычу к однокомнатной двухъэтажка перебросить. Правда, по пути какую-то часть возле какого-то ещё дома скинули, но и остатка хватило до середины следующего лета...

А четвёртый класс в школе первенство держал по многолюдности — три ученика: Гарик, Ашот, Гриша, и две ученицы. Но потом родители Ареги в Армению переехали, и её с собою тоже увезли, так что Таня одна осталась...

. . .

В общем, когда я «Портрет...» переводить закончил, то сразу к «Улиссу» опять-таки не приступил, а чёт потянуло на хулиганскую писанину.

Вышло 11 страниц, но уже не из того периода, что в сером блокноте прервался, а десять лет спустя.

Ну смотрю, а ничё так себе получается, и вот уже только тогда, после страниц этих, за «Улисса» принялся. От условленного срока оставалось 9 лет, так что я отложил отсебятину, ведь fifo он и в Закавказье fifo, а если интересно, что это за зверь такой, спроси у своего сисадмина.

Но, как оказалось, отсебятная хулиганщина отлегла аж на 29 лет, и до совсем другой деревни, за 125 километров от Сейдишена...

Блиин! Найти точку для старта — это только полдела, не меньшая загвоздка — вовремя прерваться. Ещё чуть-чуть и данная блогопорции, вместо бутылки, на бочонок из-под рома потянула б…

* * *