Бутыль #28 ~ На помощь, юные натуралисты! ~

Ещё не вечер, но свет уже заметно сник, обмяк, утратил резкость, Он уже не льётся, безапелляционно, внутрь, а сдержанно просачивается сквозь запруду стекла в балконной двери.

Лёжа неподвижно, навзничь, он упорно не сводит взгляд с прозрачной, медленно тускнеющей преграды, что вызвано отнюдь не дефицитом уверенности и не излишком сомнений касаемо прочности сдерживающего световой напор сооружения и, следовательно, не из намерения упрочить, поддержать, как дополнительной подпоркой, отнюдь. Подобное предположение ложно и лишено смысла. Просто на то и взгляд, чтобы его куда-нибудь да упирать. Ну хоть во что-то. Под разными углами. В данный, например, момент он составляет 32 с половиной градуса, угол упора.

Глаза, направившие взгляд под именно таким углом, слегка помигивают. Синхронно. Но не часто.

Сна — ни в одном глазу, да и неохота. Планов никаких. Желаний нет.

И нет всегдашних беспокойных мыслей — кто он, откуда и зачем.

Напрягать мозги? Кому оно надо...

Есть дверь балкона, куда можно упираться взглядом, и есть покой, и ласкающе мягкое прикосновение простынной ткани, укрывшей тело от синей метки «Х-3» и — до самых пят. Вернее пальцев. Хотя какая разница: пальцы, пяты?.. Укрыт и укрыт... С ногами.

И видит он, что это хорошо. Всё хорошо.

Ну хорошо ж ведь?

– Мм,– согласился тихий голос. Слева.

Покидая свой статичный упор на затылок, голова неспешно перекатывается на висок. Здесь, под стенкой, свет приглушённее и уже не падает на, а скорее, обтекает это, такое близкое, на диванном пуфике, лицо, с кудряшками прилипшими ко лбу.

Лицо без взгляда. Он скрыт под плотной занавеской век. Те чуть подрагивают, изредка, но резковато, давая знать о переменах угла зрения глаз, следящих за развитием событий в сюжете сна, который снится ей тут и сейчас.

Майа... Мягкие обводы широких губ, округлость крыльев носа, кожа щёк с натугой восходит на высотки скул...

Крыс говорил «Мулаточка». Может быть, и так. Крыс местный старожил, ему видней… Оттуда...

Веки вдруг резко распахнулись. Брови сбежались к переносице, броском… Но уже через миг, наёженый взгляд сменился узнаванием:

– Мм. Ты меня напугал. Куда бороду дел, Ня…

– Да Иннокентий я!

– Ути-вути! Папа римский, без паспорта. А завтра Франциском прикинешься? Жеребец ватиканский! Дай лучше сигарету... Там, в джинсах посмотри.

Он свесил голову с дивана. Вправо. Сбившись в комок, валяются недалеко от ножки, можно дотянуться не вставая...

Пальцы сгребли их покомпактнее, сжали и, медленно, на вытянутой руке, вознесли улов.

Он снова на спине, лежит в исходном положении; ком синего светила застыл в зените над диваном...

Она уже успела сесть и поджать ноги, типа для йоги без напряга, а поверх них простыня, которой не взобраться до пупка.

Чуть ниже округлых плеч, две безупречные копии купола Базилики Св. Петра в Риме, однако никчемушную излишнесть шпилей тут сменили коричневато нежные круги сосков, разумеется…

Достав пачку из правого кармана, она отбросила джинсы и дальше валяться там, откуда вознеслись...

На тумбочке за диванной боковиной, лежит зажигалка, но пепельница, бок о бок рядом с ней, стоит.

Майа подхватила зажигалку: всколыхнулись пришедшие в движение купола, нисколько не утрачивая свою безукоризненную сферичность. Молочно-белые зубы крепко прикусили фильтр. Губы сомкнулись вкруг добычи потянутой из пачки. На выходе, подвижный желто-синий язычок тут же подскочил лизать ей кончик. (Сигарете!). А кончик только этого и ждал, чтоб раскраснеться добела.

За безотказную охотность и содействие, Майа отдала всю пачку зажигалке, и уложила их вместе, рядом с пепельницей, которая пожизненно стоит.

Ленивым облачком, всплыл сизо-белый дым, пополз виясь и истончаясь, местами зависая в сгустки подвижной белизны под низким потолком.

– Зачем ты куришь?

– Затем зачем и все. А ты что, сектант-белохалатник?

– Эт ты о чём?

– А... есть такие, вместо «Харе, Кришна» поют «кто не курит и не пьёт, тот здоровенький помрёт».

– Говорят женщинам вообще нельзя: на детях сказывается.

– Какие дети? У меня просто задержка!

– Да ладно, чё ты… я так просто.

– Ну да, простой как правда, это я уже догадалась.

Два белые столбца гневливо выдутого дыма синхронно выпрыгнули из ноздрей, рисуя пару параллелей, однако, не достигая куполов, растратилась их изначальная упругость и расплылась полупрозрачными клубами.

– А чё эт у тебя тут за татушка такая прикольная?

– Эта? Х-3? А-а... ну так я ж — Арамис.

– Блиин! С тобою, Иннокентий, не соскучишься!

– Слышь, Май, а у тебя случайно нет родственника программиста?

– Программист это кто в телевизоре программы объявляет?

– Ну брось придуриваться, а? Это кто программы пишет: игры, там, виджеты всякие.

– Тебя нормальный человек может понять только на 50 %, через слово… Так я ж вон тоже, в салоне, блатных словечек нахваталась. А ну скажи мне разницу между сюр и не-сюр реальным кубизмом.

– Не, я серьёзно. Есть, говорят, игра с названием как у тебя фамилия.

– Нет у меня никаких родственников. Был дядька, да за бугор свалил, но вряд ли вообще писать умеет. Полный алкашуга, для него что ни день — уже вечер пятницы. Беспробудно.

– Алкаш уехал за бугор? Да им там и своих бомжей хватает.

– Точно говорю, какую-то форму хакнул и уехал. Цвет у неё ещё был такой... лошадиный какой-то…

– Вот видишь! Хакер! А хакер и алкоголизм — две вещи несовместные… хотя... если внимательно вдуматься… А звали его как?

– Егор. Егор Варингов. А твою игру как?

– Warring Maya.

– Падла! Так он и имя моё туда всунул! А я думала хакают ломом или хотя бы монтировкой.

Он сунул пальцы левой кисти меж пальцев правой, вложил весь этот переплёт под свой многострадальный затылок и умолк, задумчиво уставясь в потолок сквозь шевеление белесой пелены с неясным, кое-где, мерцанием:

Майа сняла с тумбочки лилово-керамический пласт пепельницы (увеличенная 1:2 реплика листа Betula из семейства Betulacea) и с грустью вдавила окурок между его пожелтевших от никотина прожилок.

Берегите природу! Берег… Бер… Бе… ласковый... как до тебя доплыть... хотя бы...

Бросив краткий взгляд на задумчивость Иннокентия, она освободилась от простыни и перелезла поверх него, чтобы подняться с дивана.

Её мохнатый лобок нечаянно зацепил при этом четырёхглавую мышцу его левого бедра, покрытую его кожным покровом и её простынёй.

Пробудившись от не совсем ясной, даже и самому себе, медитации, Инокентий произнёс:

– А?

Взгляд его, как-то самопроизвольно, охватил и крепко упёрся в ничем не прикрытую наготу юной фигуры (вид сзади), не спеша подошедшей к двери на балкон.

Руки её вскинулись, словно передразнивая верхнюю часть буквы «Х», затем упёрлись в раму, по обе стороны от стекла, служа опорой чуть наклонившейся вперёд фигуре.

Встречный свет уходящего дня окаймил своей прозрачной бахромою идеальную окружность её зада (ну почти идеальную):

– Эххх!... Мужичка бы!– прозвучало, неожиданно глубокое для столь юного создания, сопрано.

– Какого нахер мужичка!– отозвался нежданно хриплый, даже для самого себя, голос с дивана,– вас фройляйн Ангальт-Цербская и рота гренадеров заморится ублаготворить.

– Цыц, Нечёса!– с нахальным полувзглядом через левое плечо, воскликнула она и проорала вслед самой себе:

– Кешка дуррак! Кешка дуррак!

– Ну ты дощебеталась, пташка! Ща я твою пернатую рогатку заряжу!

– А я юннатов на помощь покличу!

– Да хоть и юных мичуринцев!

Он выпрыгнул из-под простыни на широко расставленные ступни, а вскочивший с ним вместе его член («а я первый! а я первый! бе! бе! бе!») торчал всколыхиваясь в заносчивой раскачке, как будто только что вертел или вот-вот начнёт накручивать некий незримый мини-халахуп...

Она дурашливо взвизгнула.

– Ой! Спасите!

Ей отозвался звонок в дверях.

– Кто там ещё к тебе?

– Нико… не знаю.

Она проделась в подхваченные с пола джинсы, оглянулась за майкой.

Звонок задребезжал опять. Требовательнее, дольше.

Майа вышла в прихожую, открыла дверь:

– Папанька? А тебе тут чего?

– К хахалю тваму разговорчик естя,– ответил вышибала бара «Мало Не Будет», постукивая массивным килограммовым молотком о свой бугристо накачанный бицепс.

За спиной его маячили фигуры в чёрном…

* * *