По исполнении первого задания нестроевой службы, мы построились перед входом в четвёртую роту для разбивки на три взвода, каждый под командованием отдельного сержанта. Сержанты составили списки своих коммандосов, сверили их с общим списком у старшего лейтенанта, он же старлей, и приступили к муштре новобранцев.
Во всех трёх взводах отрабатывалась одна и та же команда.
— Взвоод! Строица!
— Взвоод! Раазайдись!
— Взвоод! Строийся!
— Взвоод! Раазайдись!
— Взвоод! Стройсь!
— Взвоод! Раазадись!
Мы исполняли команды, отгоняя голод предвкушением, потому что небольшая группа новобранцев уже была отправлена в столовую — готовить столы для приёма пищи. И наконец: «Строиться на обед!»
— Шагоом… арш!
В отличие от Клуба, где нужно подниматься на три ступени по крыльцу к двери, в столовой, за входной дверью, надо спускаться на столько же, чтоб оказаться в просторном зале, заполненном столами в двух плотных каре́, по сторонам центрального прохода из конца в конец.
По бокам каждого стола тянулись лавки равной с ним длины, гладко-коричневой окраски и достаточной прочности для поддержания десяти переступивших через лавку и севших сверху, бок о бок, едоков. Тёмно-серый гладко шлифованный пол бетонной «мозаики» наполнял зал отражённо-невнятной гулкостью, подобно великанским залам ожидания на крупных железнодорожных вокзалах.
Вдоль всей левой, от входа, стены длились две дощатые ступени — взойти к трём окнам в помещения за пределами общего зала. Крепкая полка, обитая оцинкованной жестью, выступала из-под них на полметра и, подобно ступеням, сохраняла свою непрерывность во всю длину.
За первым (и самым узким) в ряду окон находилась хлеборезка, по большей части запертая изнутри обитой жестью ставенкой.
Следующее — метровой высоты и шириной в четыре метра, что исключало применение ставен — представляло для обозрения панораму кухни, с никелированными цилиндрами широких котлов и паром, прущим из-под полуотвинченных крышек, и пару солдат-поваров, что расхаживала по интерьеру в армейских штанах, шлёпанцах на босу ногу и в майках под полурасстёгнутыми белыми курточками в жёлтых пятнах сковородного жира.
На голове одного из поваров сидел приплюснутый берет из белой ткани, гнездившийся там явно не первый месяц. Завершающее — также лишённое ставен, хоть и вдвое уже, всего лишь двухметровое — окно выходило в посудомойку, утонувшую в туманных клубах пара и непрерывном плеске горящей воды, бьющей из нескольких кранов сразу в длинное жестяное корыто с грудами эмалированных мисок, кружек и копнами алюминиевых ложек, в процессе их помывки.
Дальняя, противоположная входу стена — глухая, крашенная, как и всё вокруг, в практичный траурно-болотный цвет — отделяла столовую от Клуба.
В правой стене, высоко над полом, тянулась сплошная полоса стекла в неоткрываемых деревянных рамах.
Расставленные на столах миски (когда-то белой, но уж давно покоцанной эмали) помечают соответственные места посадки на лавках. 20 алюминиевых ложек свалены компактной кучкой по центру стола в лужицу натёкшей с них воды, чтоб каждый едок мог выхватить себе одну.
Рядом с ложками возложен увесистый черпак и плотно сдвинуты к друг другу двадцать эмалированных кружек не первой молодости, в боевых отметинах от свалок и колотилова в корыте посудомойки. Два с половиной, поперечно раскроённых "кирпича" серого хлеба, на мятом алюминиевом подносе, тоже распадаются на ровно двадцать кусков...
Повара принялись швырять пятилитровые эмалированные кастрюли, они же "бачки", на полку под окном раздатки, и что-то неразборчиво орать.
Первый армейский обед начался.
От окна раздатки принесли борщ для разливания по мискам тяжёлым черпаком. Эта еда оказалась очень красной и обжигающе горячей. Поскольку на протяжении всего обеда военнослужащий пользовался одной и той же миской, борщ следовало доесть, чтобы получить второе, либо же сразу отказаться и ждать, пока дежурный солдат принесёт следующий бачок-кастрюлю с жидкой перловой кашей именуемой в армейском обиходе "кирзуха".
Каша тоже оказалась жидкой и такой же горячей, как борщ. Компот, разлитый по кружкам из подмятого жизнью алюминиевого чайника, горячим не был, но всё-таки жидким. Колодезный гул суматохи на железнодорожном вокзале служил фоном чавканью и прихлёбам.
Временами (правда не ежедневно) мирную симфонию животной кормёжки прорезала громкая брань метнувшего и скулящее звяканье кружки летящей, вприпрыжку и с росплесками, по полу центрального прохода.
Ничего страшного, просто солдат заметил, что ему досталась кружка с изъяном: посудина изношена за пределы возможности удерживать в себе налитое, и он выразил своё негодование по поводу текущего обстоятельства, потому что, по освящённой временем тюремной традиции, пользование дырявыми приборами — прерогатива и, вместе с тем, метка петуха, чьи дыры используют другие заключённые, даже если он не гомосексуалист, а просто опущенный.
После еды, орудия персонального насыщения надлежало отнести к окну посудомойки и оставить в кучах или грудах подобного же на полке. По мере накопления, посудомойщики сами сбросят эти навалы в соответствующие секции корыта, под струи обжигающей воды из кранов.
Теперь можно покинуть столовую и вразброд вернуться к бараку «учебки», чтобы не пропустить следующей команды «строица!»
~ ~ ~
Последующий опыт армейский жизни показал, что борща никогда не бывает на завтрак и ужин, те сразу начинаются с "кирзухи", но по утрам на столе, рядом с хлебом, появляется поднос с двадцатью кубиками (2.5 х 2.5 х 1.2 см) жёлтого масла, полученного в окне хлеборезки, которое намазываешь на хлеб черенком алюминиевой ложки, выхваченной из общей кучи.
Если же масло принесено одним куском, то его делит самый авторитетный, из оказавшихся за твоим столом, военнослужащий, черенком своей ложки.
Кусок масла (либо количество кубиков) может стать ощутимо меньше стараниями прохожего мимо стола военнослужащего, который приступил отдавать свой долг Советской родине на год-полтора раньше, и хочет себя с утра пораньше вознаградить за боевые заслуги. Кусковой сахар, принесённый для утреннего чая, тоже не избегал внимания того или иного славного ветерана...
В целом, рацион непритязательный, но достаточный, чтобы выжить. Осенью он достигал умиляюще неприхотливой простоты — капуста с водой на первое, капуста без воды на второе, вода без капусты на третье.
В особо удачный день, в твоей миске "кирзухи" плавал кусочек сала (при части имеется свинарник, вообще-то), но ничего кроме сала. А по Советским праздникам к утреннему чаю прилагалось по булочке каждому, из тех что в школьном буфете шли по 12 коп…
~ ~ ~
Первое время я не мог есть солдатской пищи. Не то, чтобы брезговал, а просто, как ни старался, не мог заправить в себя этот рацион. Он упорно застревал в горле.
Во время одной из кормёжек, солдат из предыдущего призыва, глядя на мои старательные муки, засмеялся и пояснил: «Не боись! Втянешься и начнёшь хавать всё подряд».
Он оказался прав. Дело в том, что в стройбате не едят, а ха́вают.
— Рота ха́вать пошла. Догоняй!
— А шо за ха́вка сегодня?
Как только я перестал есть и начал ха́вать, всё покатило за милую душу. Иногда я мог заха́вать даже и добавку.
Но это пришло позже, потому что, если солдат в первые полгода своей службы (которого в означенный период кличут «молодой», или «салага», или «салабо́н») осмелится подойти к окну раздатки с миской в руках, то повар, скорее всего, поленится плеснуть в неё черпак ха́вки, а просто гаркнет: «Пошёл на́хуй, салабо́н!» И не потому, что он генетический мизантроп, а просто и его также вот шугали, когда он сам ещё был салагой. Однако, может и не послать, ведь исключения, где угодно встретишь.
(...за два года срочной службы, Советский солдат восходил по иерархической служебной лестнице.
В свои первые шесть месяцев он был «сала́га», он же «молодой», он же салабо́н».
На следующие полгода — вслед за призывом новых «молодых» — он становился «черпаком».
Год службы позади, ещё два призыва привезены уже после тебя, и ты — «фазан».
Последние полгода над тобой нет старослужащих, ты уже «дед».
И наконец, министр обороны СССР подписал приказ об увольнении в запас военнослужащих призванных, как и ты, два года назад, начинается демобилизация, ты — «дембель»!
Терминология иерархии не слишком иероглифична.
«Молодой» стало быть младший по службе.
«Черпаку» доверено разливать ха́вку за столом — «салагам» ещё рано, более старшим западло́.
«Фазан» ушивает хэбэ́́ штаны, шоб в облипочку и в обтяжечку, и пижонит, как фраер Лондонский.
«Дед» как противоположность «молодому», а «дембель» симпатично удобопроизносимая аббревиатура от «демобилизованный».
Чтобы подняться по этой лестнице, надо прожить два года… В возрасте 18 или 20 лет, такое количество времени кажется вечностью.
Кроме того, качество времени в армии непредсказуемо, какие-то дни пролетают чуть начавшись, а бывает наоборот — чувствуешь, что уже неделя прошла — эва, губу раскатал! — а оно-то всё ещё сегодня.
В армии, общее количество времени упомянутого вторым в разы больше упомянутого первым.
Всех тяжелее "дембелям": они допёрли до финиша эту глыбищу в два года. И теперь каждый час оборачивается вечностью, исполненной томлением души, неотвязной тревогой, неверием, что такое вообще возможно...
Солдаты на нижних перекладинах лестницы пробуют пришпорить время, используя для этой цели карточные календарики, где все 12 месяцев напечатаны на одной стороне, а на другой — призыв летать самолётами Аэрофлота или хранить деньги в Сберегательном банке.
Они безжалостно прокалывают каждый прожитый день иглой насквозь, один за другим. Карточный календарик утрачивает свой лоск и глянец, но, если поднять его против неба, видны аккуратные группки мелких дырочек.
Для календарного иглоукалывания необходим дисциплинированный ум и недюжинная сила воли.
Ни у одного «фазана» не видел я подобных календариков. Вечность кого угодно укротит, смирит любую гордыню...)
вверх-скок
(...взгляни на голенище солдатского сапога, сработанного из кирзы [от шыз-гарнутого Английского "kersey"], эту искусственную кожу изобрели в ходе Русско-Японской войны, и хотя она не предотвратила поражение Российской Империи в упомянутом конфликте, однако более ста лет верно служила свою, как строевую, так и нестроевую службу.
А теперь, если отвлечёшься от этих побочных замечаний и сфокусируешься на мелком узоре верхнего слоя голенища сапог Российской-Красной-Советской-(да, опять)Российской армий, то ты не сможешь не согласится с безукоризненной точностью неофициальной кликухи "кирзуха" для традиционного корма из крупы перловки в вышеперечисленных армиях.
Неудивительно, что рассматриваемая схожесть подсказывала военнослужащим, оказавшимся на пороге их голодной смерти, варить голенища своих сапог, как это случилось на небольшой барже, унесённой штормами в Тихий океан, где она стала игрушкой ветров и течений на 49 суток, пока её не обнаружил авианосец ВМФ США у побережья Калифорнии.
Четвёрке истощённых Советских моряков было предложено политическое убежище в Соединённых Штатах, потому что Холодная война, объявленная Британской наследственной звездой политического небосклона, У. Черчиллем, в его Фултонской оратории, на тот момент не успела ещё смениться Парниковым эффектом и прочими глобальными сдвигами.
Однако сержант Зиганшин вспомнил красоту, как закатов, так и восходов в степях родного Татарстана и — отказался. Остальные трое моряков последовали его примеру (хотя и не были Татарами).
Позднее их всех представили к высшим орденам и наградам Советского Союза, после соответствующей проверки — не стали ли они агентами ЦРУ, в процессе восстановления нормального живого веса в пресловуто изобильном Штате Калифорния [только лишь к середине 90-х, Асхат Зиганшин сумел, наконец, излечиться от алкоголической зависимости, привитой ему бесконечным спаиванием на допросах, закамуфлированных под всякого рода торжественно-патриотические мероприятия].
Всё это случилось в 1960 году и дало толчок к рождению популярной тогда фольк-рок песни:
Зиганшин буги!
Зиганшин рок!
Зиганшин съел
Чужой сапог!
И это самый странный факт во всей этой истории, поскольку в тогдашнем СССР не было ещё ни одного ВИА...)