В начале февраля кончилась наша хлебзаводская масленица. Нас перебросили на строительство Медицинского центра, где фундамент успели уже перекрыть бетонными плитами, но очень частично.
Под теми плитами мы прятались от зимнего ветра, и грелись у костра из всего деревянного, что только подвернётся под лом, потому что вагончика на месте дислокации не оказалось. И хотя территория будущего Медицинского центра раскинулась довольно широко, она пребывала на такой окраине, куда не забредала дичь шакалам…
. .. .
Транспорт для перевозки военных строителей на работу и обратно предоставляла городская автобаза с её гражданскими водителями…
Нашему отделению попался ухарь-асс. Влетая на территорию будущего Медицинского центра на УАЗ-66, он лупил свой грузовик по тормозам, и дрессированная техника скользила по льду замёрзших луж в техничном пируэте разворота — кормой к нам. Момент полной остановки совпадал со ржаньем сигнала: «Го-го-гоним! Домо-го-го-гой!»
При исполнении трюка, плохо закреплённый, но хорошо подраный брезент, с широкими прорехами, вспузыривался, как парашют в объятиях приземлившегося диверсанта. Шофёр вывешивал из-под тощих усов свою кривозубую ухмылку — проветриться. Ему в кайф было блатовать такой бродяче-таборной романтикой.
Выхлопную трубу он натренировал бабахать, но стрельбу приберегал для езды вдоль городских тротуаров — шугать прохожих. Ба-бах!
— Ой, мамочка! —… и руками за грудь. Но авоську таки не роняет.
Ребята что-то пытались мне втолковать про мотор и карбюратор, но всякое такое выше моего понимания...
~ ~ ~
В какой-то из первых дней на новом месте, я отправился в домик туалета, типа М-и-Ж, на самой границе территории. По малой нужде, мы без раздумий оборачиваем свою систему слива к чему угодно, что может послужить ширмой, чтоб уберечь её (систему) от сквозняков, так что за этим я бы не потопал в пограничные районы.
Просто из-за морозов, пользование сортиром части стало делом слишком рискованным. Весь пол там превратился в ровный жёлтый каток, чересчур скользкий для ходьбы, и даже в статичном приседе над очком, подошвы кирзовых сапог норовили разъехаться по глади льда. Тоже жёлтого…
. .. .
По ходу дефекации в руинах туалета на отшибе, у меня появились странные слуховые ощущения. Мне послышались… ну не совсем, чтоб так уж сразу — голоса... скорее отголоски голосов… их отдалённый слитный гул, вроде как бы невнятный бубнёж толпы, без всплесков, смысла, без отчётливости...
Затем я достал какое-то из писем. У меня от них уже давно вспух внутренний карман. Перечитывать я никогда не перечитывал, но всё-таки держал там.
Не уточняя от кого письмо, я им подтёрся, поднялся, застегнул штаны и вдруг наткнулся на источник шума:
...ветхие доски стен и перегородок между кабинками испещрены надписями, сплошь, не оставляя ни одного живого места... имена, даты, названия населённых пунктов написаны, вцарапаны карандашами и шариковыми ручками... какие-то вползли поверх других, потому что больше некуда…
Мне стало ясно, что прежде, на территории будущего МедЦентра размещался ставропольский сборно-распределительный пункт призывников, и они, поглощаемые вечностью из двух лет, торопливо сообщали заплесневелым доскам свои прощальные меты:
«Саха, станица...»
«Афос, посёлок...»
«Дран, город...»
Они уже там — сметены, схвачены, заглочены — потому-то и не слышно голосов, превращённых в некий общий бессловесный гул, но руки всё ещё дописывают прощание с безвозвратным самими собою:
«Андрон…»
~ ~ ~
ВИА «Орион» принял участие в городском музыкальном конкурсе.
Хоть мы и представили два номера, однако не урвали себе никакого места. Похоже, всё мероприятие проводилось ради одного единственного местного певца. Молодой человек пел без микрофона, но его голос заполнял весь зал. Вот это певец!
(...никогда больше мне не довелось его услышать. Ни по радио, ни на телевидении. "Нет местов" — муслимы магомаевы с иосифами кобзонами окопались там на десятилетия...)
Вторым из наших номеров на конкурсе звучала «Песня Индейца», из репертуара Тома Джонса. Никто не знал о чём он пел в ней, а Советская переделка оплакивала горькую долю Американских краснокожих (впоследствии выяснилось, что Тому Джонсу хватало и своих хитов, а это песня Джона Ди, в исполнении группы «Рейдеры», но перемена мест слагаемых не облегчила участь коренных туземцев):
" Из резерваций, брат мой, знай,
Одна дорога — прямо в рай..."
На конкурсе, группа «меди» в «Орионе» насчитывала уже двух трубачей. Прапорщик Джафар Джафаров был переведён в наш батальон, не знаю откуда или за что, потому что меня это не колыхало. Просто однажды он пришёл в Клуб и объявил, что играет на трубе…
. .. .
Восточная внешность Джафарова оставляла приятное впечатление мягкости. Круглое лицо с мягкой смуглой кожей, мягкий отблеск его чёрных, оливкоподобных глаз, его мягкая улыбка, когда он произносил своё «Мамой клянусь!» И он действительно играл на трубе, которую приносил на репетиции в Клуб, и уносил с собою в неожиданно твёрдом футляре. Коля Комиссар начал дудеть в клубный инвентарь намного лучше при Джафаре…
. .. .
Серый, укротитель Карлухи, зачастил в Клуб, правда, не ради музыки, а за сравнительную уединённость — редкая роскошь в стройбатовском быту.
На работу он забил ещё в самом начале службы, и просто мотал очередной срок, загорая два года в строительном батальоне. А какая вхуй разница от исправительной колонии? Режим малость мягче и спецуха цвета хаки вместо синего.
Привезенный утром на стройку, он уходил в город, и возвращался лишь к вечернему грузовику. Время от времени его запирали на «губу» при КПП, пару раз раскрутился и на гарнизонную, но даже Комбат, с его хронической мозговой течью, ясно понимал бесполезность подобных воспитательных подходов к этому крепко сложенному, тонкогубому продукту исправительной системы.
Лысинка шрама на левой брови делала как-то человечнее резко очерченное лицо, по-волчьи свешенное вперёд с широких плеч… Серый шёл по жизни незатейливой стезёй потомственного вора.
В музыкантской он делился историями своих недавних похождений в городе, или же шугал Комиссара. Это неправильно, потому что оба они из одного призыва, но для Серого Зонный кодекс шёл прежде стройбатовских заповедей.
Готовясь к преображению в «фазана», Комиссар набил броскую татушку на тыл своей правой кисти — два треугольника горных пиков, а в промежутке между их острых вершин дуга солнца с колючими лучами. И весь этот сияющий новый мир из основательно жирных линий, покоился на пояснительно-образовательной надписи для вовсе непонятливых — «СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ». На сцене Комиссар держался татуировкой к залу и, вскидывая трубу для извлечения нот, он гордым оком косил на широко расползшийся шедевр неизвестного живописца-кольщика.
Наверное, Серому не в жилу было, что Комиссар блатует более красочной кляксой, чем его синеватый паук-крестовик (знак Зоны для посвящённых) едва ли больше шарика для пинг-понга. Настолько наглое неравенство, даже в отсутствие каких-либо ограничений Зоны на татуировки географического толка, подзуживало Серого приёбываться к жизнерадостному Трубачу.
(...впрочем, там где использовано слово «наверное» не стóит прямо так с разгону верить нá слово — наверняка, за ним у меня пойдут сплошь домыслы, предположения да измышления досужие. Возможных вариантов с толкованиями может быть масса, уйма, вагон, в конце концов, но сказанное «наверное» всех их отметает и оставляет что-то одно, возможно, и не самое верное.
Слово требует осторожного с ним обращения. Иной раз ляпнешь чего-то такого разухабистого, вроде: «Лабухи — это ж одна семья. Мы друг за друга — горой!», а потом за себя же неловко — опять херню сморозил!
Потому что обобщающие высказывания лишь для лозунгов хороши, ну там: «Пролетарии всех стран — объединяйтесь!» Или ещё: «Двуногие! Возлюбите друг друга!»
Такие словесные кренделя срабатывают, лишь покуда общие интересы совпадают с интересами данного, отдельно взятого млекопитающего, а стоит им чуть разойтись, так враз: «Вы — себе, а мы — себе»...)
Возьмём, к примеру, того же самого Юру Замешкевича. Заперев кочегарку, он укрывается в Клубе, чтоб не мозолить глаза Отцам-Командирам. Побренчит на гитаре, безмятежно оприходует кружечку чифира (для космо-обезьянок Чака Паланика: смешать пачку чая, 250 гр., с водой, 250 мл, довести до кипения), где он свой, один из нас — личность тонкого душевного склада, искушённый ценитель истинной музыки, которая то, шо нада, верный друг, надёжный товарищ, и просто брат — лабух, одним словом.
Но вот приехала к нему жена из Тулы, ждёт на проходной КПП, покуда он бегает за парадкой и шинелью, чтобы уйти с ней в город. Соскабливает, на бегу, шерсть с морды, получает в штабе бумажку увольнительной записки, заскакивает зачем-то в Клуб, где в пустом зале мирно сижу я, в последнем ряду. Прыг — в музыкантскую, скок — обратно и, по пути на выход, хватает мой, ничего не подозревающий хуй своей медвежьей хваткой и поднимает меня всего в воздух. Конечно, — я ору!
Затем боль постепенно рассасывается, оставляя неизбывное недоумение. Зачем?
(...ответ на поднятый вопрос не попадался мне ни в писаниях наивного примитивиста Фрейда с его подлипалами, ни в Упанишадах с Бгхагаватами, ни в обоих Заветах, ни в Коране. И только лишь в «Истории Государства Российского с Древнейших Времён» В. Соловьёв упоминает мельком случай с Лже-Дмитрием, когда тот прятался в дальних покоях дворца, но зверовидый казак его там обнаружил, схватил за «потаённый узел» и выволок узурпатора к беснующейся толпе на расправу. Но там хотя бы прослеживается какая-никакая практическая цель… Но мой-то Юре зачем?
Есть вопросы, непостижимые людским умом, нам остаётся лишь указать на них для вразумления любознательных умозрительным назиданием, а далее пожать, с печалию, плечьми, да и руками развести широ́ко — ахти нам! сие за пределами доступного разумению человецей...
Кстати, именно для подобных случаев наукою изобретён красивый, звучный термин. Допустим, ты настолько крут, что на три метра лёд гляциальный проссыка́ешь, как не́хуй делать, но вдруг выскакивает такая поебень, что даже и мамонт хуй проссыт, то знай — вот это уж он и есть — трансцендентализм падлючий...)
вверх-скок
(...в стройбате общечеловеческая тяга — оставить по себе отметину — не исчезает, но становится анонимной. Ты не увидишь здесь классического «Тут был Вася», стройбатовец расписывается за всех:
«ОРЁЛ, ДМБ-73».
Читай: «Призывались из города Орёл (или области) демобилизуемся в 1973».
Графитом, мелом, краской по стенам, по трубам, по жести, по чему угодно. На каждом строительном объекте, возведённом Ставропольским Строительным Батальоном, за год или два до 1973, был такой знак.
Его сменил:
«ТУЛА, ДМБ-74».
Придёт черёд и для:
«СУМЫ, ДМБ-75»,
«ДНЕПР, ДМБ-75»,
но это ещё так нескоро...)