самое-пресамое
финальное произведение

Ольга, Конотоп, завод, танцы — всё начало казаться чем-то нереальным, словно сны из другой, далёкой жизни. От неё приходили письма: «…а как вечером вижу как девушки со своими парнями идут гулять а только я всё одна и одна то так обидно аж плачу…»

Мать тоже письма писала, сестра-брат прислали по паре штук. Я не знаю что писать в ответ «Здравствуй, получил твоё письмо, за которое большое спасибо…» А дальше? Что дальше писать? «…отслужу, как надо, и — вернусь…»?

Ничего в голову не лезет. И уже даже самой простой мысли подумать не могу, чтобы без матерщины. Как-то слова не связываются. Просто пиздец до чего блядь деградировал на́хуй.

И ведь же — самые близкие люди, роднее некуда, а какая-то во мне отстранённость.

Отстранённость?

Ну, типа той, что я почувствовал, когда уже в глубоких сумерках сидели мы в грузовике, под белой стеной незавершённой девятиэтажки, и дожидались какого-то «деда» каменщика, который ещё не переоделся. Ещё один «дед», уже в кузове, начал приёбываться к Мише Хмельницкому — от не́хуй делать, просто время скоротать — за то, что тот хохол.

Миша отводил глаза за борт и бормотал, что он не хохол, а просто фамилия такая. Остальные «молодые» угрюмо помалкивали, а «дед» начал насмехаться — что за паршивый призыв с Украины, что ни одного хохла не привезли!

— Ладно, я — хохол, ну и что?

Только лишь когда эти слова каким-то странным эхом вернулись от массы кирпичной стены белеющей в темноте, мне дошло, что это я сказал. Странно услышать себя со стороны, особенно, когда не ожидаешь. Какая-то чувствуется при этом непонятная самоотстранённость. «Дед» заткнулся. И правда — что с того? Или вообще хоть с чего-то?

Позже, Миша Хмельницкий открылся мне, как бы вроде заступнику, который отманивал угрозу от гнезда, что он тоже женат, и добавил интимных подробностей, как ему всегда хотелось поссать жене в пизду после этого, ну для хохмы просто, только никак не выходило.

Я промолчал, но про себя порадовался, что процесс эволюции хомо сапиенса предусмотрел анатомический механизм предотвращающий хуёвые шутки таких вот пизданутых на всю голову ёбарей-хохмачей…

Конечно, мои товарищи по оружию не знали таких терминов как «эволюция» или «сапиенс», зато без запинки могли пересказывать нерифмованные строки какой-нибудь статьи из Уголовного Кодекса СССР.

— А ты по какой ходил?

— Статья шестьсот седьмая, часть вторая, пункт Б, при отягчающих обстоятельствах.

— Чё пиздишь? Такой статьи ващще нету!

— Не пижжу. Ввели недавно. За людоедство.

Как оказалось, татуировка не просто симпатично романтичное украшение, но и эзотерические письмена — для посвящённых, которые в курсе — отчёт и летопись: за что осуждён, как высоко поднялся в лагерном Табеле о Рангах носитель данной татуированной кожи. А кто загремел по полной и получил пожизненный, так те у себя на лбу колют «Раб СССР».

Но опять-таки не все одинаковы. Один из моих корешей по службе вернулся с Зоны с аккуратной строкой на предплечье, неброским скромным шрифтом, из трёх слов — «in vino veritas». С такой татуировкой запросто можешь и за доктора философии проконать. Латинист, ебёна вошь…

Но имеются и определённые табу. За татуировку не по чину, попытку прибавить себе авторитета через наколку превышающую воровской статус индивидуума в окружающей преступной среде, предусматривается жестокая, зверская расправа, порой вплоть до высшей меры наказания.

И со словом «вафли» тоже надо осторожней обращаться. После той ополовиненной получки от старшины, Алимоша зашёл в магазинчик военторга у ворот и, уставя палец на пачку вафлей, сказал продавщице: «А дай мне тех печений в клеточку». Но уловка не спасла от замечаний сослуживцев.

— Чё, Алимоша, на вафли потянуло, а?

— Пошёл на́хуй,— деликатно огрызнулся Алимоша, почти шепотом, за спиной продавщицы.

На языке Зоны, имя невинного продукта питания издавна обозначает сперму, проглоченную при минете, такая вот игра слов.

Кроме игры слов, случались и практические подъёбки…

После обеда стоим у ворот, дожидаемся грузовика. Саша Хворостюк и Витя Стреляный прошлым вечером обрили головы лезвиями безопасных бритв и выделяются меж нас контрастом молочно-белых скальпов, выскобленных от растительности, с их кирпично-загорелыми рожами.

— А вот, если мне на темени зарубку сделать, буду я на хуй похож?— спрашивает меня Витя.

— Не переживай, Витёк, ты и без зарубки — один в один.

— Слушай, будь другом, за уши меня возьми — сдрочи, а?

Разве другу откажешь? Стиснув его уши, дёргаю вверх-вниз.

— Тьфу-тьфу-тьфу…

Я сразу как-то не врубился — белая пена слюны мелких плевков окропила грудь моей гимнастёрки.

— Это я кончил,— поясняет он.

Перед КПП тормозит грузовик с группой штукатуров в кузове. Днепропетровские, нашего призыва, заходят в распахнутые ворота. Пятеро «черпаков» выскакивают из двери проходной, чтобы всей кодлой наброситься на здоровенного «молодого», как стая волков на быка.

Но он оказался им не по зубам, отмахался-таки, и свора убирается восвояси, сыпля матерными угрозами. Бык подбирает свою сбитую в потасовке пилотку.

«Молодые» из бригады здоровилы и мы придерживаемся политики невмешательства, остаёмся сторонними наблюдателями внутренних разборок третьей роты. Водитель грузовика сигналит нам заскакивать уже в кузов…

~ ~ ~

Кладка стен девятиэтажки велась круглые сутки: с утра при естественном свете дня, а ночью под гирляндой электролампочек, подвешенных над рабочим участком стены. Двух солдат нашего призыва перевели в ночную смену — долговязого парня, что работал каменщиком на гражданке, то есть до армии, и меня.

Ему выдали мастерок, и он тоже кладёт кирпичи, а я лопатой квалифицированно подношу раствор из ящика и шлёпаю на стену, куда скажут. Ночи Ставрополя и летом холодны, так что мы обрядились в затасканные бушлаты и телогрейки, неизвестно после кого и сколько пятилеток переходивших со спины на спину.

В ночном мраке за стеной без гирлянды, вырисовывается кабинка недвижимо застывшего башенного крана, а в ней неясное пятно лица кранового. Каменщики, по очереди, уговаривают его поднять наверх чайник питьевой воды, но тому лень спускаться вниз по длинной лесенке внутри башни, чтобы наполнить чайник из крана водопроводной трубы рядом с растворной площадкой, а потом карабкаться обратно.

Наконец, один из каменщиков взбирается на поддон с кирпичами, руки хватают тросы «паука» — связка четырёх стальных тросов с крючками, которыми зацепляют груз — ноги становятся на два паучьих крюка, что болтаются тут без дела. Крановой врубает свою махину...

С воем и треском электромоторов, кран подымает и разворачивает свою стрелу, уносит, лязгая, стоящую на крючках фигуру далеко вниз, где одинокая лампочка льёт печальный свет на высокую кучу раствора посреди площадки. (Какая техника безопасности? В королевских войсках всё по понятиям...)

Снизу кран поднял дополнительный поддон кирпича с победным чайником на верхнем ряду. Каменщики приняли поддон на подмости, покричали крановому отвести стрелу прочь.

Один из крючков уплывающего вверх «паука», подцепил «молодого» каменщика за хлястик на спине бушлата, когда тот с мастерком в руке горбатился над кладкой, и поднял вверх. Вознёсся служивый не слишком уж и высоко — на метр, не более, потому что со всех сторон поднялся свист и крики «майна!».

Крановой исполнил команду, тем дело и кончилось, но что успел пережить бедолага, пока висел посреди воздуха, болтая во все стороны ногами, вопя: «Харэ! Харэ!»?

(...наверное, всё произошло случайно, потому что «деды» на линии тоже кричали крановому «майна! вниз!»...)

Потом бригадир каменщиков переходит на дальний угол возводимой секции, становится на край кладки и ссыт вниз, на невидимые в темноте останки лесополосы. Арочно выгнутая пунктиро-струя, переливается отблесками гирляндо-света.

"Нету лучшей красоты

Чем поссать с высоты..."

Когда струя иссякла, сержант спрыгнул с угла — присоединиться к шеренге каменщиков и продолжил кладку...

Но не всегда и не всем всё сходит с рук так же браво...

При свете дня, два солдата схватились в шутейном борцовском поединке на стене недовозведённой шахты лифта, на этом же объекте.

Вернее, тот, что поздоровее, ухватил того, который помельче — у здоровых долбоёбов шутливое настроение чаще в голову заходит. Они вдвоём, не на шутку, сверзились в шахту, и страховочный слой досок, этажом ниже, проломился под ними.

Благодаря закону ускорения тел в свободном падении, здоровила достиг дна шахты первым и расплющился всмятку на кусках битого кирпича и прочих строительных обломках.

Солдатик помельче долетел вторым и приземлился на подстилку из тела покойного шутника, отделался множественными переломами. После госпиталя его не комиссовали, так и дослуживал до своего дембеля сторожем на разных строительных объектах, которые возводила рабсила одиннадцатого ВСО...

С интервалом в полтора месяца, на утренних разводах нам зачитывали приказ-циркуляр о летальном исходе в результате очередного злостного нарушения правил техники безопасности в военно-строительных отрядах Бакинского Округа ПВО, в котором числился и наш батальон...

* * *