Всех «молодых» по началу службы грузят, но наше отделение оказалось самым «молодым» из «молодых». Настолько подло связалась цепь случайных обстоятельств.
Сначала прапорщик, командир нашего взвода, поймал сержанта, командира нашего отделения, с двумя бутылками вина из ближайшего гастронома.
Что такое прапорщик, он же прапор, он же кусок (никто не добавлял чего именно, но все и так знали)? Это — «дед», которому нравится блатовать (ух-ты! «молодые» перед ним трепещут) и которому хватает мозгов осознать, что после дембеля, на гражданке, эта лафа кирдыкнет: там он полный никто.
(...в гражданской жизни другая иерархия...)
Такие вот мотивы подсказывают «деду» остаться на сверхсрочную службу в армии. Четыре месяца отшугают его в школе прапорщиков и — вот он является в ту же часть, где служил срочную, уже с маленькой звёздочкой в погоне без просветов. Ходит в парадке каждый день, шугает солдатиков, и за это своё хобби получает сто двадцать рублей в месяц. Как не порадоваться за человека, что нашёл своё место в жизни?
И теперь, по случаю удачной охоты, бойцы нашего отделения созваны и собраны из разных мест, где каждый выполнял свою боевую задачу — кто-то клал перегородки, ещё кто-то траншею рыл, совсем третий кто-то укладывал кирпичи на поддон, пока не поступил приказ "строица!", рядом с грудой щебня у входа во вторую, всё ещё незавершённую секцию.
Сержант наш стоит перед строем без поясного ремня — явный признак арестанта,— и, в одной шеренге с его сапогами,— две бутылки ёмкостью по 0.5 л, с идентичными наклейками цвета бордо. Белобрысый прапор в парадной рубашке с коротким рукавом (лето ж ведь) занимает позицию по левому флангу нашего запылённо-загрязнённо-заляпанного построения.
Короче, этот молокосос, который даже и не «дед» уже, надумал закатить воспитательно-показательную ораторию. Типа, вот этот предатель нашей великой социалистической Родины изменнически бросил своих товарищей по оружию и дезертировал в гастроном, но бдительный кусок поймал его с поличным…
А как всю эту херню выдал, стоит, носом шмыгает, а дальше что — не знает. Но, по-видимому, в школе прапорщиков смотрел какой-то телесериал про жизнь военных курсантов, где кому-то там посылку из дому прислали, а он её втихаря хавал, с корешами не делился. Но в следующей серии его застукали, и замполит училища заставляет его схавать плитку шоколада, перед лицом его товарищей в строю. И тот жмот, понурив голову, сгорает от стыда и просит общего прощения. Смотрите следующую серию завтра, после программы Время…
Ну и теперь этот Песталоцци, с одной занюханной звёздочкой в погоне, начал перед нами звезду сериала из себя корчить, теле-замполита изображать: «Так ты товарищей своих на вино променял?! Ну-ну… Так пей же его!»— Только он не учёл, что в реальной жизни совсем другое кино, не похожее на ЦТ херню…
Вместо того, чтобы понурить голову, сержант её задрал и забулькал из бутылки с горлá, исполняя приказ. Прапорщик застыл на месте. Шеренга зрителей изголодало гоняли кадыки — всухую, но синхронно с глотками сержанта — и тот засадил её безотрывно. Вторую, правда, не успел — прапор очнулся, рванул, как спринтер, и ахнул её о кучу гравия.
Сержанта отвезли в часть и заперли «на губу» в проходной. Назавтра его разжаловали в рядовые, на утреннем разводе, и он вернулся простым каменщиком в бригаду, где и работал пока наш призыв не привезли в одиннадцатый ВСО. А как же иначе? Чтоб он десять суток бока на «губе» отлёживал и хлеб ел даром? Не выйдет! У нас пятилетний план, Партия и Правительство всесторонне его вынашивали, потому что даже и без пояснительной наколки на лбу все мы — рабы СССР…
Нашему отделению назначили нового командира, а тот всего лишь «черпак», по фамилии Простомоло́тов. «Зовите меня просто… Мо́лотов».
Интеллектуал, блядь, очки носит, Молотова знает. Но он же всего-навсего «черпак»! И хотя ему вскоре кинули лычку ефрейтора, «деды» им помыкали, как хотели, а он и пикнуть не смел, чтобы хотя бы иногда грузили другое отделение «молодых», для разнообразия.
При таком раскладе, после трудового дня, вместо отбоя, наше отделение получало наряд на кухню, и мы чистили картофель, чтобы завтра всему личному составу плюс Отдельной роте было что хавать, несмотря на облом картофелечистки… Всю ночь напролёт, до пяти утра. Последний мешок вынесли, конечно, по частям на мусорку, вёдер шесть, а сверху очистками присыпа́ли, чтобы дежурный по кухне не врубился. Ну а в шесть — «рёть-аа падйоом!», утренний развод и — марш, сука, на работу!
Или же, привозят вечером с работы, прямиком в столовую — хавайте быстрее, грузовик ждёт! И отвозят назад, на девятиэтажный, потому что самосвалы возят туда алебастр с железнодорожной станции, а если задождит, то накроется целый вагон ценного строительного материала.
И, стоя по колено в сыпучем алебастре, загоняем его лопатами в подвал первой секции, через проём в блоках фундамента под торцевой стеной, а как только один холм перелопатим, подъезжает следующий КАМАЗ со своими 13-ю тоннами груза, а потом следующий, и следующий, и… очень эффективный способ практически усвоить, что вместимость железнодорожного вагона 68 тонн… А внутри подвала этот же алебастр надо перегнать в соседний отсек, иначе всё не влезет.
(...ни один фильм ужасов не в силах воссоздать тот лилово-синюшный оттенок в лице Васи из Бурыни. Когда тот уснул на дюне белого алебастра под тусклым светом подвальной лампочки...)
Короче, Простой-Молотов, права армейская мудрость — «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора».
~ ~ ~
Приехал папа Гриши Дорфмана, с кем-то там переговорил в штабном бараке, а как уехал, Гришу перевели в четвёртую роту, дали должность портного. Скоро Гриша уже щеголяет в «пэша́», а в казарме и не ночует даже, ведь у него швейная мастерская в том же здании, где кочегарка.
«Пэша́» — обмундирование из полушерстяной ткани, материал поплотнее хэбэ́, цвета тёмной болотной тины — одного из оттенков хаки. «Пэша́» — отличительный знак аристократов срочной службы, таких, как водитель Комбатовского «козла» или киномеханик Клуба, который заодно и почтальон. Хорошо иметь папу, умеющего вести переговоры…
А Ваню, с его мышками в сапогах, всё-таки комиссовали. Сержант, который сопровождал его на родину из психушки, рассказывал потом, что в Ставрополе на вокзале Ваня бросил свою сетку-авоську с газетным свёртком на пол, в зале ожидания. Орать начал: «Тика́йтэ! Там бомба! Она ти́кает!» Люди шарахнулись на выход, а хуй его знает — солдатик в форме тревогу объявил!
А уже когда сержант привёз Ваню к нему на хату, и отправлялся в обратный путь, доставленный ему вполне ровным тоном, объяснил на прощанье: «Учись, «фазан», как умные люди в армии служат!»
Вот, в общих чертах, из-за всего этого, в тот первый выходной в августе, в попытке уединится от пляжной толпы в кирзовых сапогах, я обогнул угол Клуба и сквозь решётку в окне, возле крыльца с запертой дверью кинобудки, услыхал звук акустической гитары. Гитара…
Я стоял и слушал, хотя слушать особо так было нечего — кто-то неуклюже пытался сыграть аккорды «Шыз-гары», но с ритмом не ладилось — он шпилил балалаечным боем. Не в силах вынести, я вернулся ко входу в Клуб.
В конце зала, по обе стороны от бойниц кинобудки — две двери; одна из них настежь, звук гитары доносится оттуда.
Под зарешечённым окном, стоит твёрдая больничная кушетка, на ней солдат в щетине, сливающейся с космами волос, что мягко дыбятся из распахнутой комбинезон-спецовки. Пришмякнутая пилотка на голове, на ногах — шлёпанцы, покрытые прядями, что выбились из-под чёрных спецовочных штанин, а в лапах у него гитара.
Ещё один солдат, тоже в шлёпанцах, сидит на стуле, уткнутом спинкой в стену напротив.
— Чё на́хуй нада?
— Это вы тут Шокин Блу сыграть хотите. Могу показать.
Они переглянулись: «Ну, покажи».
(…«красота спасёт мир…» Ну, это ещё бабушка надвое сказала. Уж больно расплывчатая это штука — красота. То ли дело музыка. Она осязаема, может творить конкретные чудеса, наводить мосты, отбрасывать лишнее.
Вместо «фазана» Замешкевича, «черпака» Рассолова, «салаги» Огольцова остаются просто три парня, которые передают гитару из рук в руки...)
вверх-скок