Так чем же мы, клубники, занимались? помимо сольфеджио, репетиций и угрюмого трения мозгами о трансцендентальные вопросы? Промелькнувшим, вскользь, чифиром? Увы, горечь его была редким лакомством. Да и водка случалась не чаще...
У нас имелся кодовый стук в дверь музыкантской, что обеспечивал беспрепятственный допуск внутрь. Выстучал правильный ритм — дверь откроется, а нет, так иди откуда пришёл или же покричи ей, запертой, чё те ващще на́хуй нада.
Один раз после правильного стука и звяка открываемого замка, в двери нарисовалась плотная фигура Замполита и прапор из четвёртой роты, как бы телохрана, наверняка и код он выстучал, гид ёбаный.
Однако ведущий вокалист «Ориона», повар Володя Рассолов, он же Рассол, мгновенно среагировал и, пока экскурсанты налево-направо ебальники свои развернули — прощёлкать, кто тут, шо и почём, он бутылку ненавязчивым движением переставил в кирзовый сапог той пары, что рядом с этажеркою стояла. Конечно, Замполит нас всё равно обозвал, в результате, притоном алкашей и тунеядцев, но предъявить прямых улик не смог...
Так что, в основе времяпрепровождения лежали разговоры: кто кем был на гражданке, как станет жить после дембеля, когда домой вернётся (по своей наивности, мы всё ещё верили, будто хоть куда-нибудь можно вообще вернуться из непрестанно текучего потока, вечно меняющегося пространства), и про то как третья рота ходили мочить Отдельную роту, но чурки бляхами отмахались, а рядовой-свинарь наверняка поёбывает свой гарем свиноматок, а ещё с чего бы они так верещали по ночам после отбоя?
Лауреатом говорения, бесспорно, являлся Карпеша. Негромким, по-братски доверительным тоном голоса, он тебе часами будет шелестать о том, как ездил в свой отпуск и за десять дней шесть раз расставался и мирился с подвернувшейся ему девушкой, своей бывшей одноклассницей…
Тебе не интересно слушать в седьмой раз? Выходи в пустой зал Клуба, сядь рядом с Робертом в последнем ряду сидений, и он тебе расскажет про жизнь в Париже, где все всё знают друг про друга. Что, например, Жан Марэ — голубой.
И это жаль, конечно, потому что хотя он мне и не понравился, как Фантомас, зато его Д’Артаньян в «Железной Маске» — это же полный мачо, мужественность во плоти. Вот что тот ёбаный Париж с мужиками делает.
Ну а Серый погонит свои мемуары, как он шугал влюблённых, если неосторожно забредут на его улицу. Как, выйдя за калитку с батиной двустволкой, он взводил курки и собеседовательно спрашивал: «Ну, шо, Ромео, догулялся? Или про любовь поговорим?» А спрошенный, теряя шанс интересной дискуссии, рвёт когти прочь, но, сука, упорно зигзагами, а на прощанье, через плечо, инструкции выкрикивает: «Беги, Света! Беги-и!»… Или, для перемены темы, как он впервые свою жену отпиздил и наутро у неё глаза позаплывали, как у китаёзы...
А Джафаров, задумчиво лаская красивый мягкий блеск своей трубы, поведает, что он ещё совсем пацан был, и на халтуре какого-то вечера отдыха подсмотрел ребяческим оком, сквозь замочную скважину, как одна блядь какому-то офицеру делала минет, а потом вернулась в зал и танцевала там, и целовалась взасос с другим офицером, по званию старше того, у которого в рот брала: «Но такая, блядь, женщина. Клянусь честным словом! Красавица!»
А когда он служил в сводном военном оркестре, их руководитель по городу в тубе ходил. Самая большая труба в оркестре, в неё через плечо продеваться надо. Вот так оденет и ходит в тубе: халтуру ловит, такой пройдоха — мамой клянусь.
Как увидит куда-то похоронные венки понесли и — он туда же: «Военный оркестр на похороны хотите? Можем договориться». Мамой клянусь, такой деляга. Но играть не полным, конечно, шли составом. Такая халтура называется «жмурика лабать». Да.
Ну один раз, так же вот, лабать явились. Второй этаж, дверь на площадку открыта, всё как положено. Заходим. В первой комнате родственники под стенками сидят, плачут, как положено. Только как-то слишком чересчур, и — ноль внимания, что люди с трубами пришли. Ну руководитель к той, с кем договаривался: «Шо за делá ващще?»
— Ой! У нас такое горе! Наверно, похороны придётся отменить.— И заводит во вторую комнату, тоже полна родственников, и все ващще ревут — громче, чем в первой.
А посреди комнаты стол стоит, а на нём гроб, чин-чинарём, всё как положено, а в том гробу покойник сидит. Клянусь честным словом! В натуре — сидит!
Понимаешь, он при жизни горбатый был, большой такой горб, уложить не получается. Короче, накрылась халтура… Но руководитель, сукин сын, не сдаётся. Подошёл и на лоб жмурика надавил, тот через горб перекинулся и лёг как положено. Только теперь ноги кверху — брык! — из гроба выставил, крышка не закроется.
— Мы уже так пробовали,— говорит та, с кем договаривалось, и ревёт громче всех в комнате.
Но я ж говорил, что руководитель был полный пройдоха, э? Догадался: «Всё»,— грит,— «пусть все, кроме музыкантов, покинут помещение».
Ну короче, достали жмурика, опустили лицом в пол и сверху гробом по горбу — хрясь! Кому охота халтуру терять, э?
(«По… о… могло-о?»— вопрошаю, заливаясь слезами).
Ну что-то хрустнуло, но — мамой клянусь! — распрямился. Загружаем гроб на стол, и покойника сверху. Всё как положено… вот только…
(«??»— у меня уже нет сил спрашивать).
Ноги на десять сантиметров из гроба вытарчивают, он же, мамой клянусь, длиннее стал...
В байке лабуха про горбатого жмурика реальность переплетается с вымыслом… Вразнос, в отрубе, сползаю спиной на фанерное сиденье киноместа, лежу, испускаю последний дух задохшись хохотом, и не догадываюсь даже, что в Ставрополе есть Краевой Комитет КПСС, а у Председателя Крайкома фамилия — Горбачёв, и он будущий могильщик СССР, по кличке Горбатый, но среди ставропольских цеховиков того периода за ним закрепилась кличка «Конверт».
(...“цеховиками» назывались люди, которые хотели делать бизнес в условиях развитого социализма, и им приходилось платить, чтобы мечта их становилась явью.
М. Горбачёв приучил ставропольских “цеховиков», чтобы свою плату те приносили ему в конверте, как это принято во всём цивилизованном мире...)
~ ~ ~
Не хочу, чтоб сложилось поспешное мнение будто стройбат — это сплошь каторжный труд без всяких просветов. Порой и к нам приходила весна, чтобы мы перешли на летнюю форму одежды. Мы сдаём нательные рубахи, кальсоны, бушлаты и телогрейки ротному старшине, потому что зимняя форма, почему-то, стала слишком тяжёлой. Меняем жаркие ушанки искусственного меха на пижонистые пилотки.
Так здорово — стоять в легко одетых шеренгах на утреннем разводе, под свежей синью неба в полупрозрачных перьях облаков там, в бездонной выси; въезжать, в сиянии и блеске пригревающего солнца, в открытом кузове, в город, где вдоль тротуаров ходит столько разноцветных платьев, столько юбок!
Весной народонаселение девушек резко возрастает, и начинает даже выплёскивать за тротуары.
Во всяком случае, в конце рабочего дня две девушки появились даже на территории будущего Медицинского центра… Я приближался к месту сбора, куда за нами приезжает грузовик, и пара этих девушек шла впереди, метров за тридцать. Наверное, куда-то путь срезали и потому, не торопясь, шагают, что-то друг другу говорят, по очереди.
Вдруг разговор их оборвался, минуя место сбора, они перешли на скорый шаг и скрылись из виду.
А там уже сидит Саша Хворостюк — заявился первым. Уселся на полуметровый столбик, колени широко раздвинул, руками в них опёрся, в коронной позе ППП — Пахан Параши Петухов — такой весь собою довольный, клювом, свысока так, из стороны в сторону водит. Из расстёгнутой ширинки хэбэ́́ свисает его хуй…
Потому-то и девушки продёрнули рысью, и фиг, чтобы они когда-то ещё пришли тут срезать. Из-за этого утконоса ёбаного!..
~ ~ ~
А иногда в стройбате вдруг попадаешь в совершенно иной мир, далёкий от всех этих траншей, лопат, поддонов, шуганины…
В то воскресное утро всё шло как заведено, однако от кольцевой дороги грузовик свернул в непривычную сторону.
Наверное, ефрейтор Алик Алиев знал, куда мы едем, но ограниченность словарного запаса мешала его общению за пределом общеупотребительных команд и откликов. Поэтому он помалкивал с загадочно важным видом.
Грузовик затормозил возле здания городского цирка. Мы спрыгнули вслед за Аликом и мужик в гражданке, который ждал на тротуаре, объяснил задачу, стоящую перед нами в переходный момент, когда в цирке идёт пересменка. Одна цирковая труппа покидает цирк и ей на смену прибывает с гастролями цирк лилипутов.
(...какая роль отводится стройбату в промежутке между двумя цирками?
Вот именно! Погрузить один, и разгрузить другой...)
Но всё-таки это был праздник, и мы празднично втаскивали большие ящики в длинные прицепные фургоны с брезентовым верхом, и празднично вытаскивали точно такие же ящики из точно таких же, но уже других, фургонов-трейлров.
А потом мы съели по мороженому и выпили кваса из жёлтой бочки на колёсах, у тротуара цирковой площади, зашли внутрь здания и расселись, кому где нравится, на малиновом бархате кресел, в пустом амфитеатре вокруг арены.
Артисты только что прибывшей труппы лилипутов ходили восхищёнными кругами вокруг самого низкорослого солдата в нашей погрузочно-разгрузочной команде особого назначения. Будь он поумнее, то вырос бы на два сантиметра короче и не загребли бы его в армию, а так — метр пятьдесят шесть с половиной? Ух-ты! Самое оно для годного к нестроевой!
Один из лилипутов о чём-то говорил с ним вполголоса — солдатик никогда не признался о чём. Скорее всего зазывали в группу силовых акробатов, когда целая пирамида легковесных лилипутов выстраивается на плечах могучего карлика...
Какая-то лилипуточка позвала меня выйти с нею. Мы покинули здание через боковую дверь, и она повела к жилым вагончикам-трейлерам.
(…как-то странно идти за женщиной, которая тебе по пояс, чувствуешь себя слоном в Индийской деревушке...)
Она взобралась на высокое крыльцо, вскинула руку высоко над головой и подёргала неподдающуюся дверную ручку. Печально, попросила она помощи. Я опустил руку на ручку, которая с готовностью повернулась вниз, и распахнул дверь.
— Спасибо!— прозвучал голосок тоньше флейты пикколо.
— Пожалуйста.
Так неудобно жить в мире заточенном не под тебя...
Я вернулся в цирк, где Алик Алиев самозабвенным галопом носился по кругу арены, в погоне за белой лошадкой пони, которая в гробу видала флиртующих джигитов в кирзовых сапогах, пусть даже и с ефрейторскими лычками.
В оркестровой яме, над занавесом выхода на арену, духовой оркестр торопливо репетировал бравурные марши, с той нагловатой фальшивинкой, присущей всем цирковым оркестрам.
Группка лилипутов собралась у тяжких складок занавеси, внимая, как одна из них, размером с детсадницу средней группы, закатывает сцену ревности супругу, которого застукала в трейлере с другой лилипуточкой... Издаваемая цыплячьим писком матерщина, утрачивает действенный удельный вес, однако же накал эмоций скандалистки не уступал страстям, клокочущим в шекспировских твореньях...
вверх-скок