Неделю спустя, в мою дневную смену, два солдата Центральноазиатской наружности скромно зашли в кочегарку, полную дуэтного воя форсунки и насоса. Наверное, из Отдельной роты или же наши из Крымского призыва.
— Нам пробитт нада, — несмело говорит один из них.
— Что?
— Дрянь. Сам знайиш.
Я как-то не врубаюсь о чём базар, но нехорошо казаться бестолочью перед «молодыми»:
— Ланна.
Они вышли и вернулись уже вчетвером, и с парой сумой из мешковины. Я отвёл их в мастерскую и вернулся в рёв музыкальной шкатулки.
Пару раз я проведывал комнатушку, где слой травы покрыл верстак. Они привечали меня улыбками молчаливой признательности, и я уходил — зачем отвлекать людей, которые знают, что делают?
Через два часа, когда в кочегарке уже стало тихо, их караван потянулся на выход. «Мы тама аставлятт», — благодарно улыбнулся мне замыкающий в их строю.
В мелкой фанерной коробке, что давно уже валялась на верстаке, оказалась пригоршня коричневатой липкой пыли. Я прибрал её в ящик сейфа, на полку к молотку с тупым зубилом, и забыл вспоминать о ней…
. .. .
Но, конечно же, я вспомнил про ту пыль в коробке, когда, после получки, что-то меня прям толкнуло купить в магазинчике у КПП, вместо привычной «Примы», пачку Беломора. Зачем-то.
Воспроизводя процедуру, отслеженную в исполнении Серого, я забил косяк и взорвал.
Ахх-хху-хэ? Эт шоо за этта ващщ?
И я подплыл к зеркальцу шо подглядывало из стены ну убедиться шо у меня там сзади никого потому шо чётко же чую шо голова моя вроде как воздушный шарик когда не сильно надуть и можна двумя пальцами с боков сдавить но так шоб его не лопнуть а просто покрутить там пальцами внутри где они не дотягиваются друг до дружки а у меня щас точняк будто два пальца вдвинулись через виски в извилины мозгов и там ворочаются но в зеркальце же я один и сзади никого и плаваю так неспешно а как бы дирижабль да в натуре ну только нада очень пойти нада глянуть нада водомерную стекляху а то мы тута все улетим высоко так высоко и в разные стороны… сам ты лосяра Серый...
. .. .
Первым, мой переход в расширенное измерение, отметил прапорщик Гирок, потомок немецких колонистов на Северном Кавказе. Он увидел меня обездвижено стоящим, лицом к лицу с жестяным стендом, что вытарчивал из иссохшей травы за гранью плаца, погружённым в глубинное изучение обрывков Всесоюзной ежедневной армейской «Красной Звезды», наклеенной туда в предыдущее десятилетие.
Солнце изливало свой палящий зной на мою пилотку. А чё? Как бы к политзанятиям готовлюсь тут типа… у! глянь! Американцам опять во Вьетнаме пизды дали… наш специальный корреспондент из Сайгона…
Материализуясь у правого края стенда, он усёк, что Беломорина в пальцах пристального читателя, увы, выкурена до бумажки её мундштука, даже «пяточки» не осталось. Прапор слабо улыбнулся, пробежал сухим языком по пересохшим губам, и устало расплавился в приливе жары...
~ ~ ~
Пелена неведения свалилась безвозвратно с моих просвещённых глаз… И открылось мне, что весь «Орион» знается с дурью, но всяк по своему… Карпеша и Рассол, в манере деловых предпринимателей. Джафаров, о, так мягко... У Рудько гомеопатическая система небольших «маячков» с равномерными интервалами между. Роберт — когда угостят, но и то не всегда… Похоже, я едва не отстал от поезда.
Но самая крутая дрянь у Саши Лопатко, художника Клуба. В его непритязательно обставленной студии, я впадал в состояние полуневесомости, грациозно перемещаясь плавными движениями ламинарий, влекомых подводным течением… Там же случалась и полная невесемость, как на орбитальной станции «Салют», однако не часто, потому что он жмотяра и жлоб.
Рудько тоже соглашался, что в жизни не встречал такого кошмарного эгоиста. И вот же ведь странность — отец у него благим делом занят, служитель культа, хотя бы по долгу службы вразумил сына на тему любви к ближнему...
(...по укурке та́ска бывает разная. В основном, приходит умиротворённость и тихое всепрощение, становишься такой весь обходительный, тебе хорошо и пушисто, и хочется, чтобы всем тоже было хорошо, вот и стараешься никому вокруг не обломать пушнину.
А то вдруг подметишь какую-то забавную грань в окружающей действительности, и — всё, ты идёшь вразнос, смеёшься до полного изнеможения, потом отдышишься, и — снова впадаешь в бесконтрольный смех. Такой вид таска́лова называется «поймать приход». Это очень опасная разновидность, если ты работаешь диктором на телевидении.
Ещё, бывает, приколешься что-то делать, а и всё так делаешь, и делаешь, и делаешь, причём с необычайным вниманием к деталям, с упорной такой методичностью, и хоть давным-давно нужно было бросить всё это нахер, ты всё равно делаешь, и делаешь… Вроде той бригады зэков, что парой лобзиков дубовую рощу завалили.
Или к примеру, так называемая «поросячья» таска. Это когда ты что-то есть начал и совершенно неожиданно тебе тут вдруг раскрывается такая гамма вкусовых ощущений, что даже не заметишь, как прикончил полкастрюли холодных макарон двухдневной давности, и выскреб дно.
А в целом, становишься такой вдумчивый, рассудительный. К тебе кентюха подвалил, ну как бы «привет, как твоё ничё?», а ты уже заранее знаешь, в какой момент своего бескорыстного общения он у тебя на косячок попросит.
Или к тебе начинают такие глубокие мысли подкатывать — ёбаный Исаак Ньютон! — только надолго они не задерживаются, не дают, чтоб ты их чётко сформулировал, потому что они на что-то ещё перетекают, и ты уже там хуеешь от открытий чудных. В общем, игра теней на пелене тумана.
Музыку укуренным слушать — вот высший кайф…)
. .. .
В музыкантской у нас имелся проигрыватель на этажерке, и всего одна пластинка — альбом Бёрн от Дип Пёрпла… Сяду на пол, ухом в динамик, и держу в руках обложку диска, безотрывно рассматриваю, пока вся сторона не кончится — а там их бюсты вроде как бы из бронзы, и у каждого из головы язычок пламени, будто из зажигалки, чуваки в курсе насчёт правильно тащиться…
Самый облом, когда дрянь внезапно иссякнет, к кому только ни подвалишь — нету. Такой период называется «подсос». Все злые, как собаки, патамушта ж кумар ахуеть как долбает. В натуре, у чуваков такие ломки, аж смотреть жалко…
. .. .
Один раз Серый меня колёсами подогрел, когда из города привёз.
— Буишь?
— А эт чё?
— Ништяк.
— Ну давай.
Он по одной достаёт, а я глотаю. Полпачки захавал, грю: «А какая доза?»
— Всё ништяк.
Так и добил всю пачку. Потом в ушах шум поднялся, как от водопада, а ночь такая тёмная вся и плотная стала, прям продираешься сквозь неё.
о… так тут кочегарка… Ваня на смене… захожу… он мне чёта грит а я не врубаюсь… потом начал вокруг печи ходить зачем-то…
Уже потом, он мне рассказывал, что я в темноте запечного прохода встал и полчаса не двигался типа памятника, из бронзы как бы…
А главное — боюсь ложиться, это ж я каким-то снотворным облопался, а вдруг усну беспробудно? Обошлось, однако. А этот падла, он и сам дозы не знает, эксперименты на людях, сука, ставит — выживу или нет.
— Ну, ты ж блядь и лосяра!
вверх-скок
(...так я стал нашаваном, он же анашист, одним из посвящённых в ловлю кайфа от марухи, она же дурь, она же анаша, она же конопля, она же план, он же дрянь... и т. д., и т..п., и проч., и проч…)