После вечерней проверки я ушёл в Дёмино, и нашёл там дом Ирины, с которой танцевал, когда мы играли танцы у них в клубе. А при ней ещё и старшая сестра её оказалась. Ну и, когда Ирина из кухни вышла, старшая сразу же начала мне тет-а-теты устраивать, что, де, её сестрёнка меньшая, да и за все свои девятнадцать лет, ещё ни единого подлеца, да и не встретила, а и не мог бы я показать свой военный билет, кстати. В общем, такой завуалированный намёк выкатила, что у неё сестра — целка.
— Не бойся, я не подлец.
По уставу внутренней службы, при каждом военнослужащем постоянно должен иметься его военный билет, и мой, как дисциплинированная ксива, исправно соблюдал устав — во внутреннем кармане курточки.
Однако там ведь, как раскроешь, на первой страничке аккуратненько так выведено: «жена — Ольга Абрамовна Огольцова». Вот из-за этой записи, пришлось мне гнать дуру, будто военные билеты всех стройбатовцев хранятся в штабе, в большом железном сейфе, а выдают их, только когда выпускают в увольнение, но я в село к ним самовольно отрядился, не беспокоил штаб насчёт военного билета…
Потом к этой старшей сестре ещё и муж её объявился, по имени Сеня, который сначала начал типа вроде ревновать, но потом все дружно мирно чаю выпили, и я ушёл...
Через неделю, в кочегарку зарулил солдат из Отдельной роты. Там, грит, девушка, на углу кирпичной стены, меня спрашивает. Я — туда, а там — Ирина...
Дёминские иногда из города до своего села по асфальту пешком шли, парами, по три, а тут — одна… Привет. А ты как? Поцелуи… Договорились, что приду в село после вечерней проверки.
— Проводишь меня немного?
Эт сталбыть вдоль всей стены, мимо штабного барака, мимо КПП. «Нет, я лучше тебя на том углу встречу». Прошёл через батальон по дорожкам, параллельно асфальту снаружи. А от дальнего угла ещё и проводил немного.
(...теперь вот жалею — какую возможность упустил! Ведь как красиво могли бы мы пройти вдоль всего батальона. Не спеша, поглощённые друг другом, не замечая постылого мира вокруг. А если б дежурный кусок на проходной меня стал останавливать, я бы мог ему сказать...
Хотя какая разница что именно мог бы я сказать, если упустил — струсил, и пошёл между казарм, как шавка...)
Ночью она разделась до трусов, которые отказывалась снять, и упорно обороняла. Оспариваемая часть туалета была довольно вместительной и легко растягивалась, должно быть после всех других, которые, подобно мне, и хотели бы стать подлецами, да не вышло.
Под утро я ушёл несолоно хлебавши, на этот раз без чая даже…
Шесть километров по асфальту, когда природа пробуждается для нового дня, это — прекрасно. Светало, но солнце ещё не взошло. На пригорке за обочиной, я увидел коня в зеленях и, не задумываясь, свернул к нему… Полный идиотизм. Я ведь в жизни не садился верхом, но так вдруг захотелось.
Конь стал уходить, а я побежал следом, но не догнал, а только промочил хэбэ́́ штаны густой росой высоких трав.
Я вернулся на дорогу и пошёл дальше, орал всякие песни — всё равно тут некому услышать мою лажу.
"Спи! Ночь в и-ю-не тоолькоо ше-е-е-е-е-есть часов!"
Через неделю пришло её письмо, из Ставрополя, «...болит душа — по ком? по тебе!..»
Красивые слова, а попусту потрачены, потому что меня уже загарпунила та, что была «...безмерно счастлива…»
(...я не ответил на письмо, но искренне надеюсь, что Ирине таки попался подходящий подлец, и стали они жить-поживать, и добра наживать...)
~ ~ ~
По истечении одного года службы в вооружённых силах СССР, солдату предоставляется 10-дневный отпуск для побывки на родине, откуда призывался. Когда я заикнулся об этом майору Аветисяну, он и слушать не захотел. Разве Ваня выдержит отработать десять дней без пересменки?
Ваня сказал, что, да, ему по плечу такое, и майор Аветисян пообещал отпустить меня на десять дней, если сделаю косметический ремонт кочегарки, то есть, побелю изнутри.
Слесарь ВСО-11, рядовой Тер-Терян, показал мне место захоронения в бурьяне извести, которую не вывели в расход предыдущие косметологи. Я нагружал её порциями в банную шайку (жестяной тазик с ушами для хватания), добавлял воды по пропорции, затаскивал на печи, чтоб дотянуться до потолка, и широкой кистью —...плюх-шлёп… плюх-шлип...— белил, куда достану.
Потом я взял длинную железную лестницу у рядового Тер-Теряна, и начал опирать её на стены, а местами на трубы под потолком и —...плюх-шляп… плюх-шлуп...— так и продолжал, потому что это просто цирк и больше ничего —...плюх-шлёп … плюх-шлип...— но, с другой стороны, разве мальчикам каждый день достаётся белить забор?
Однако, никакой Том Сойер не выдержал бы целую неделю цирковой побелки: два — огромадно высокие, охрененно широкие — зала, и две необъятные печи, по две топки в каждой, над сдвоенными в ней котлами.
Страсть и предвкушение — вот что позволило мне выдержать всю ту неделю… ведь Ольга и я —...шлуп-шлип...— ещё столько всего не перепробовали —...шлёп-шляп…— такого, например, у нас не было —...шлип-шлип-шлёп!…— мы и так будем, и наоборот, а потом ещё и в перевёрнутой позиции —...шлоп!..шлоп!..шлёп-шлап!…— десять ночей отпуска, которые потрясут этот ёбаный мир —...шлип-шлип-шлоп!.. ШЛЁЁЁП-плююююююх!
И вот ремонт окончен. Бетонный пол, в обоих залах, испятнан разнокалиберными звёздами шлёпнутых капель, хоть я их и подмёл. Трубы под потолком наскоро протёрты. Побелка хоть и неравномерная, но повсеместная, без пропусков. Общий объём — два необъятных зала и две печи-великанши.
— Товарищ майор, ремонт окончен!
— И ты это называешь ремонтом?
— Товарищ майор, вы же обещали…
— Я ничего не обещал!
Вот так майор Аветисян поимел Тома Сойера… ПЛЮХ-ЛОХ!!
~ ~ ~
В конце дня в кочегарку пришёл Серый: «Наеба́л?»
В стройбате все всё про всех знают.
— Ага.
— Хуй с ним. Мы ща в Париж полетаем.
Из внутреннего кармана курточки, он достаёт многократно сложенную страницу газеты. Она открывается там, где закладка из тонкой платы горчичного цвета. Отломив щепотку, он складывает газету и прячет обратно. Щепотка измельчена в кучку крошек на ладони, поверх неё ссыпается табак из папиросы «Беломор-Канал», которую разминают пальцы другой руки, пока не опорожнилась на две трети. Оставшаяся треть вылетает и рассеивается от резкого вдува сзади. Зубы прикусили кончик бумажного мундштука папиросы, пальцы стягивают верхний, выпотрошенный от табака, слой тонкой бумаги, но не до конца. Беломорина превратилась в удлинённый цилиндр из бумаги разных сортов, плотная трубочка мундштука вставлена в полупрозрачную, папиросную. Табак и кучка на ладони перемешиваются; полупрозрачная часть цилиндра, трепеща мелкой дрожью, поглощает смесь.
Хоть я никогда ещё не видел, как это делается, мне всё же ясно, что Серый забивает косяк.
— Взрывай,— он подносит горящую спичку.— Дым в себе держи.
Мы выкуриваем косяк, передавая папиросу из рук в руки, я старательно повторяю его способ втягивать и задерживать дым в лёгких.
— Ну, чё?
— Чё чё?
— Тебя чё, не цапану́ло? Ну, ты блядь, лосяра!
— Извини.
Он разочарованно сваливает на вечернюю проверку...
вверх-скок