самое-пресамое
финальное произведение

Когда я снял сапоги у неё в прихожей и затолкал портянки в них, как можно глубже, чтоб сдержаннее выдавали свою брутальную арому, как-то нагляднее стало, что я совсем босой, и даже шлёпанцы не заслоняли этот факт. Ну совсем как юродивый, только без метлы…

Дома у неё оказалась ещё мама, а также дочка в трёхлетнем возрасте. Потом её мама взяла её дочку на прогулку в магазин, а мы опустились на ковёр, куда она принесла и распахнула свой альбом с фотографиями.

На фотках и на ковре она смотрелась очень классно, эта тихая мышка, блондинка Таня. Мне стоило всего лишь руку протянуть, коснуться кожи её плеча под халатиком, чтобы разложить на широком ковре, рядом с распахнутым альбомом, но что-то меня удержало от настолько естественного движения. Не знаю, что именно меня остановило. Чего ещё я дожидался?

(....в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что все мои горести, радости и всякое такое прочее, исходят от той недосягаемой сволочи, в непостижимо далёком будущем, которая растянулась сейчас на моей спине и слагает вот это письмо, в одноместной палатке, посреди тёмного леса на краю света, под неумолчный плеск реки, которую нынче зовут Варанда…)

Потом её мать вернулась из магазина, вместе с Таниной дочкой и оранжевыми апельсинами в сетке…

Наши последующие встречи случались уже не у неё на квартире, и она начала высказывать заинтересованность в знакомстве с моим военным билетом. Туфта насчёт железного сейфа в штабе, крепко запертого Комбатом, с нею не прокатила — она была на два года старше… или об этом я говорил уже?

Потом как-то всё захороводилось, возникли недоразуменные обстоятельства и лишний сумбур на фоне вполне мирного, в остальном, течения моей службы. И мы потеряли друг друга из виду. Уже незадолго до демобилизации, я пошёл навестить её снова, но дверь открыла мама, сообщив, что Тани нет дома.

Я подождал её у подъезда, а когда она, наконец, появилась, мы прошли в широкий ночной двор между пятиэтажками, где она отдалась мне незамедлительно и тихо, на столе детской площадки.

Однако я кончил слишком быстро, куда быстрее, чем в подъезде, что мне совсем не понравилось, и я прервал с ней дальнейшие отношения, как того и добивался капитан Писак, командир первой роты. Потому что в Уставе Внутренней Службы чётко сказано: «приказ старшего по званию — закон для подчинённых»...

~ ~ ~

Чем ближе дембель, тем меньше спишь. Куда, куда вы удалились благие ночи, когда я засыпал едва упав главою на подушку? Завидное качество салаги…

А нынче… эээх! Прошла вечерняя проверка, завершён долгий бесцельный визит в Клуб, я притопал обратно в казарму, сна ни в одном глазу…

Вот и собираемся мы, полуночники, бессонное спецподразделение королевских войск в рядах Советской армии, залегаем в каком-нибудь кубрике, в круговую оборону против застывшей ночи. Базарим о том, о сём, или просто дуры гоняем.

(...через много лет из «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына я узна́ю, что это старинный способ зэков убивать время — наследие Царских времён, когда кто-то из сокамерников пересказывает какой-нибудь роман какого-нибудь Диккенса, подгоняя детали под современную повседневность. Только вместо «гнать дуру», у зэков это звалось «тискать роман»...)

Когда пришёл мой черёд, я тискаю роман возмездия про двух юных влюблённых и жестокого барона из замка на холме.

Этот падла барон заточил юношу в темницу, где свет появлялся лишь от пары факелов, которые втыкались в стену, чтобы на глазах несчастного делать из его любимой секс-рабыню. Месяц спустя узник расшатал «ёрш», которым цепь крепилась в стену, и расплатился за хлеб-соль и бесплатные зрелища.

(...сюжет не имел ничего общего с Диккенсом, ни с каким-либо конкретным произведением литературы, потому что когда я гнал эту дуру, моим, устало сомкнутым глазам, являлась полупрозрачная блузка Мишель Мерсье для демонстрации её сосков в первой серии «Анжелики».

Но тут встаёт вопрос: если я сдал мою Мишель в пользование (на целый месяц!) барону для ущекотания его сенильных фантазий, в порядке очереди со своим волкодавом, а также различными предметами средневековой утвари и инвентаря, то (пусть даже дёргаясь на цепи и расшатывая «ёрш», но всё же как-то слишком в такт текущему акту насилия) может я извращенец?

Конечно, вопрос этот предстанет не от слушателей в ночной казарме, а от себя самого, и много позже. Но всё же?..)

В ходе эпилога, рядом с безмолвным, но пока что тёплым трупом свежезадушенного голыми руками волкодава, и бароном, всё ещё живым, чтобы подвергнуть его леденящей кровь разборке на составные части, с неимоверно изуверской методичностью, с чудовищной графичностью подробностей (...ему всё ещё было чем издавать утробные визги...), Хмель вдруг вскричал: «Дневальный!»

От тумбочки у далёкого входа в казарму пришёл дневальный.

— Он уже заеба́л своим храпом,— пояснил ему Хмель. — Ебани́ в лобе́шник суча́ру.

— Кого?

— Вон тот, через два кубрика.

Дневальный склонился над ничего не подозревающим нарушителем ночной безмятежности, прислушался к сонному дыханию: «Не. Вроде не этот».

Лёлик примкнул к разговору: «Ну всё равно ебани́ — какая в хуй разница?»

(…и по сю пору философическая глубь его слов застит мой взор слезами умилённого восхищения —

"всё равно ебани́ — какая в хуй разница?"

Вот! Вот она — основа и квинтэссенция уставных и прочих отношений! Вот где залог боевой выучки, боеготовности и боеспособности армии…

Хотелось бы добавить «Советской армии», ушедшей в небытие… Но кто нынче верит в Деда Мороза?..)

~ ~ ~

Солдат-дембель постоянно пребывает под гнётом неизбывной тревоги. Состояние необъяснимого, беспочвенного беспокойства лишает его сна, аппетита, способности оценивать и соизмерять свои действия с требованиями элементарной логики и здравого смысла…

Ежедневно, твои однопризывники становятся, пачками, в одну шеренгу, лицом к построенным на утренний развод и, после кратного напутствия Замполита или Начштаба, с чемоданчиками или сумками маршируют к воротам КПП. Идут на дембель. А я когда же? И чем заполнить ещё и этот день тягостного, нескончаемого ожидания?

Промаявшись до трёх часов в расположении ВСО-11, я сел в кабину УАЗ-66, хлебовозки, что отправлялась в Ставрополь. Под брезентовый верх над кузовом влез Лёлик и кто-то из его кентов, тоже в самоволку.

Грузовик выехал за ворота и погнал в город по мокрой после недавней грозы дороге. Асфальт вдоль обочин был сплошь лотки да ямы, полные дождевой воды, поэтому белая Волга, что выпрыгнула из-за поворота, шпарила по центру дороги.

Водитель УАЗа увернулся, соскочил правыми колёсами грузовика на грязь обочины. На него мчал дорожный поворот, он ударил по тормозам и крутанул руль влево. Грузовик вспрыгнул обратно на асфальт и — пошёл "юзом" в свободном стиле.

Водитель, по левую руку от меня, вертел руль быстрее, чем колесо рулетки, туда-обратно, и опять туда. Грузовик продолжал скольжение вперёд — то левым, то правым бортом, ноль внимания, что там вытворяют с его рулём. Под конец нас развернуло лицом в обратную сторону и, проскользив сколько-то ещё задом-наперёд, грузовик опрокинулся под откос…

Откос был невысоким, метра два, так что и перевернулись мы только пару раз.

Находясь в кабине кувыркающегося грузовика, испытываешь странное ощущение рыбы в аквариуме. Наверное, это и есть невесомость. Мимо тебя медленно проплывает шофёр, зависший над сидением, руль, дверь, опять шофёр…

Я прилунился на него, когда движение прекратилось. УАЗ неподвижно лежал на боку. Однако через окно над головой, первым выбрался водитель. И уже следом вылез я.

Ребята из кузова стояли рядом с водителем. Повезло… На дороге завизжал тормозами «козёл» Комбата. Чтобы упростить им оценку ситуации, я смешался с зеленью листвы на опушке леса.

— А это кто был?

— Не знаю. Солдат из Отдельной роты попросился до города.

~ ~ ~

Через два километра лес кончился, а у меня улеглась напряжённая дрожь в руках, и я вошёл в Ставрополь. Чтобы снять прилив адреналина, двинул в кино. Это был «Как Украсть Миллион» с Питером О'Тулом. Или, всё-таки, «Повторный Брак» с Бельмондо?

Не! После Бельмондо я встретил Надю, студентку чего-то там.

Мы долго гуляли, обнимались, тут и там, но когда я перешёл к поцелуям, она укусила меня за язык. «Я знаю, на что ты намекаешь!»

Ах-у-э! Какие там намёки? Больно так, что и говорить уже не мог, пока провожал до какой-то хаты, где она снимала комнату.

Она зашла к себе на минутку и вынесла банку сгущённого молока типа как бы подсластить страдания изувеченного воина.

Я обнял её на прощание, но целовать поостерёгся. Оставшись один, посмотрел на банку в руке, потом на стену хаты.

Ни один гвоздь не вытарчивал… Оставалось лишь поставить угощение на перила крыльца и уйти, унося восвояси прокушенный язык, не причастившийся усладой…

* * *