самое-пресамое
финальное произведение

Директор школы № 13, Пётр Иванович Быковский, в отличие от своего однофамильца, космонавта Быковского, сложение имел былинно богатырское. Когда вся школа выстраивалась в длинном—от Учительской и аж до спортзала—коридоре, то доски пола под красной краской жалобно вспискивали под под его мерными шагами вдоль построения учеников. Мощный купол черепной коробки с парой длинных, но редких прядей поперёк необъятной лысины, возвышался на полголовы над самым рослым, выпускным, классом. А полусонный взгляд тяжеловеких глаз, скользнув по твоему, окаменелому в общем строю лицу, заставлял стиснуться всё нутро, хотя оно и знало наверняка, что полученное школой письмо из Детской Комнаты милиции – не про тебя, и не тебе сейчас скажет Директор выйти вперёд и обернуться ко всем, чтобы возложить отечески увещевательную руку на загривок, хотя выражение обёрнутого лица не оставляет сомнений, что туда опустилась шпала и похлопывает.

И не удивительно, что когда наша Классная, Альбина Григорьевна, сказала мне остаться после уроков и зайти в кабинет Директора, сердце моё ёкнуло… В таком невыносимо стиснутом состоянии—с ёкнутым сердцем и поджавшейся селезёнкой—кротко постучал я в белую краску высокой двери его кабинета сопровождаемый непонимающими, но явно прощальными взглядами Кубы и Чепы… Подвела тебя твоя карма, братан, свидимся в будущей жизни, возможно...

В длинной узкой комнате с единственным окном в дальней стене, Пётр Иванович сидел за столом, что стоял в профиль к двери и малость не доставал до пояса Директора в сидячей позе. Лёгким движением подбородка он отослал меня на стул в рядочке выстроенных под стеной, лицом к его столу.

Я исполнил немой приказ, а он поднял тонкую тетрадку со своего стола и застыл в угрожающем сверлении страниц хмурым взором. Время от времени, тик раздражённости вздёргивал его толстые, чётко очерченные, губы.

– Это твоё сочинение по Русской литературе,– объявил он наконец,– и ты тут вот пишешь, будто летом небо не такое, как осенью.– Он проконсультировался с тетрадкой и вычитал,– ...летом оно как бы пропылённое по краям… Хмм… Где это ты видел такое небо, вообще?

Я опознал неполную цитату из первого предложения в моём сочинении на вольную тему «Я сижу у окна и думаю...», что нам задали на дом неделю назад.

– На Нежинской,– сказал я.

Он начал мне втолковывать, что абсолютно не имеет значения на Нежинской это или на Профессийной, да хоть даже и на Деповской, но небо всегда остаётся одинаково голубого цвета, как в центре, так и по краям. А голубой, он всегда голубой и летом он голубой, и осенью тоже голубой, потому что голубой он и есть голубой.

На мою робкую попытку поиметь несколько иной взгляд на возможность градации голубизны, он заново выкатил свои увесистые аргументы, и я сдался.

– Да, одинаковый,– сказал я.

– Вот и хорошо, значит мы согласились, что это предложение у тебя неправильное.

И тем же неукоснительным образом, мы продолжили утверждать ошибочность моих воззрений. С неоспоримой неуклонностью, он вдрызг разносил каждое из предложений в моём сочинении, не упуская ни единого, одно за другим и, после непродолжительного, заранее обречённого сопротивления, я сдавал их, одно за другим...

Из левого нижнего угла в окне, тонкие прутья железной решётки в белом веерно расходились кверху, стены стискивали высокий потолок коридорообразного кабинета, тумбовый стол нависал над строем стоящих стульев и сидящего меня, выпуклолобая сфера Директорской головы парила над столом и пряди зачёса не могли скрыть, а лишь облепляли лысину, как пропылённая паутина поверх неподвижного глобуса под замком в комнате Завхоза школы.

И я отрёкся, строка за строкой, от самого начала сочинения и до последней точки, от всех и каждого из слов, что казались такими верными и правильными мне, когда писал. Да, Пётр Иванович, вы правы, а я совершенно наоборот...

Я неправильно отказался от шаблона, предложенного нашей учительницей для плавного начала сочинения: «Идя по улице, я услышал детей споривших о Татьяне Лариной из бессмертной поэмы Пушкина “Евгений Онегин”, а придя домой, я сел у окна и снова стал думать о Татьяне, анализировать её социальное происхождение и её любовь к Русской природе...» Да, и совершенно неправильным было утверждать, будто школьники будут спорить о мотоциклах, каратэ и рыбалке, но только не о характерных чертах Татьяны Лариной. Это совершенно необдуманно и ошибочно...

Когда я согласился с ним по всем пунктам, он отдал мне мою тетрадь и сказал, что я могу идти, но должен ещё раз подумать.

Я вышел в опустевшую школу. От входной двери доносилось звяканье жестяных вёдер о железо раковин и шум воды из испускавших её кранов—уборщицы уже начали мыть полы. Я оглаушенно прошёл мимо всех пяти кранов, не взглядывая на своё отражение поочерёдно проходящее через пять зеркал над пятью раковинами.

С высокого крыльца, спускался с незнакомым ощущения круженья головы из-за того, что я был как бы не совсем я и не знал теперь что, и как, и вообще куда. Должно быть Галилео испытывал нечто подобное, только что предав своё открытие.

У ворот я остановился и раскрыл тетрадку. Под сочинением стояла дробная оценка: в числителе (за содержание) – пусто, а в знаменателе (за грамматику) – 4. Пониже оценки-незавершёнки, теми же красными чернилами, Зоя Ильинична накатала своим округло красивым почерком четыре страницы её персонального сочинения, что я выставил Советскую молодёжь в неверном свете. Мне следовало вспомнить крылатое выражение из романа Н. Островского Как Закалялась Сталь, а также героев Краснодонского подполья, а ещё беззаветных героев Красной Армии, которые...

~ ~ ~