Мир в Конотопе как, наверное, уже говорилось – это площадь перед кинотеатром «Мир», в конце Проспекта Мира.
Площадь Мира, перед одноимённым кинотеатром, окружала загородка из длинных параллелепипедов жилых пятиэтажек. В центре её имелось широкое круговое углубление с бортиками из гранита и железными трубами на дне. Фонтан включался раз в два года, взметнуть брандспойтно белую струю на полчасика.
Асфальтные дорожки под тёмной зеленью линейно взращённых Каштанов, брали начало от широких ступеней фасада Кинотеатра Мир и расходились к дальним углам Площади отделённым от Проспекта параллельными ему рельсами трамвайного пути, тротуаром и рядом Каштанов, которые выжили. Газоны запущенной травы под каштанами пересекались парой-другой самовольных тропинок, которые нарушали стройный замысел первоначальной планировки, но сокращали путь между аллеями, за что их хорошо утоптали. В каждой аллее под сенью деревьев прохлаждались две длинные скамьи тёмно-зелёной окраски и ещё пара той же породы паслись на незатенённом асфальте вокруг ненавязчиво усохшего фонтана.
Тёплыми вечерами Площадь превращалась в место... – что? променада? Ха! В Конотопе умеют называть вещи своими именами и поэтому: тёплыми вечерами Площадь превращалась в место «блядохода». Густые волны променадников неторопливо прохаживались по аллеям. Кругами. Не покидая Площади. Они рассматривали лица и одежду на публике циркулирующей в противоположном направлении и на тех, кому повезло с местом на скамьях.
В своём равномерном течении, они шелестели. Мягкий шелест неспешным шагам придавал тёмный слой—густеющий вокруг скамеек, но и в прочих местах неслабый—потому что как блядоходцы, так и сидячие наблюдатели сосредоточенно, споро и неустанно грызли семечки, сплёвывая чёрную несъедобную шелуху себе под ноги…
Иногда после фильма и я вливался в попутные струи до угла, за которым остановка трамвая. Случалось такое не часто, потому что от одной серии Фантомаса до следующей приходилось ждать по полгода.
В дневное время скамьи, в основном, пустовали, хотя один раз меня с Кубой подозвали пара жлобов лениво откинувшихся на спинку. Они потребовали отдать им копейки. Куба тут же начал божиться, что у нас такого добра нет и близко, а я предложил им: –«Сколько выпадет – всё тебе!», и вывернул карман штанов, ещё и прихлопнул по свесившемуся мешочку. Это был левый карман, потому что правый беспокоить не стоило с его десятью копейками на трамвай.
Жлобяра в тёмных очках оглянулся по сторонам и пригрозил избить меня, но со скамьи не встал. Его лень мы истолковали как разрешение проваливать и пошли дальше. Куба читал мне яростную проповедь за наглость, с которой я нарываюсь схлопотать по моей тупой морде…
Наверное, он был прав, а я не подумал, в порыве сделать изысканный жест – выдерг пустого кармана… Что выручило? Наверно, жлоб решил, что я под крышей блатных с авторитетом, а ещё с чего бы мог я так внаглую борзеть?.
– Явление Сергея Огольцова из Конотопа!– объявила Раиса, когда мы с Чепой ступили через порог в Детский сектор. Заметив, что я не понял юмора, она протянула журнал Пионер раскрытый на странице, где внизу, чётким чёрным шрифтом, стояло «Сергей Огольцов, город Конотоп».
Я уже и думать забыл про две тетрадные странички, где вёл беседу с болтливым гномиком, который примерещился задремавшему мне. Полгода прошло, как я отправил их на конкурс фантастических рассказов. А тут – хватит дрыхнуть, проснись, нас обокрали!
Журнальные страницы источали сладостный запах свежей типографской краски, от которого медленно закружилась голова. Ноги мои как бы ослабели и я ощутил мягкий удар в затылок, но почему-то изнутри. Осторожно, опустился я в среднее сиденье обшарпанного тандема-на-троих, возле балетного поручня под окном и прочёл публикацию, где из того, что я посылал на конкурс, остались лишь рожки да ножки.
Да, гном всё ещё сидел верхом на авторучке, но трепался про какого-то кинорежиссёра Птушко, неведомого мне ни сном ни духом. Однако ни в Детском секторе, ни дома я даже и не заикнулся, что моего в рассказе – гном да ручка, потому что не каждый день твоё произведение печатают в толстом журнале...
Летом мать потолстела и отец, с каким-то смущённым хмыком, спросил нас—их троих детей—что если нам завести ещё одного братика, а? Дали бы ему хорошее имя типа Алёшки. Ну, как?
Наташа сморщила свой нос и только фыркнула, Сашка тоже отмолчался, а я пожал плечами и спросил: –«Зачем?»
Предложенное прибавление в состав семьи казалось лишним не угрозой ухудшения условий жизни, но из-за вопиющей возрастной разницы между младенцем на повестке дня и предстоящими родителями. Так что отец убрал со своего лица заискивающую ухмылку и больше эту тему не затрагивал.
Через пару недель я случайно услыхал разговор матери с Тётей Людой: –«Я приняла таблетку, а тут ещё в ларёк бочки с пивом завезли, их тоже покатала и – всё». Так количественный состав семьи не изменился, но мать так и осталась толстой навсегда...
Её ларёк—будка из листового железа под жестяной крышей—был выгодно расположен на главной, заасфальтированной аллее Городского Парка Отдыха напротив Площади Мира. Висячий замок с задней двери заносился внутрь, поднималась остеклённая фрамуга окошка над торчащим снаружи прилавком и – ларёк готов к торговле в тени могучих Тополей…
Помимо разливного пива из крана внутри ларька, который мать соединяла толстым шлангом с бочками из потемневших пород дерева, одну за другой, в перечень ассортимента входили пачки печенья по 200 и 400 грамм, пара разновидностей развесных конфет-карамелек, табачные изделия, бутылочное ситро и вино в бутылках – Украинское фруктово-ягодное «Бiле Мiцне», тёмно-красное Грузинское «Ркацетели» и ещё какое-то, непонятной национальности, по имени «Рислинг», которое никто никогда не брал. «Белое Крепкое» не застаивалось и расходилось как горячие как бы пирожки, всё благодаря цене – 1 руб. 02 коп. вместе с тарой, которую потом ещё можно сдать за 12 коп. Сигареты-папиросы тоже шли неплохо, но основным двигателем торговли являлось разливное пиво. Когда случался перебой и бочки с пивом долго не завозили с торговой базы ОРСа, он же Отдел Рабочего Снабжения, мать начинала вздыхать и жаловаться заранее, что и в этом месяце торговый план её ларьком не выполнится и получку ей опять срежут.
Жизнь моя катилась своими маршрутами, которые редко пересекались с Городским Парком Отдыха, хотя мои брат-сестра иногда хвастались, что выпили в ларьке у мамы бесплатного ситра. Но случился один день, который я отбыл в том ларьке от звонка до звонка, из-за Советского разведчика Александра Белова под псевдонимом Иоганн Вайс...
В те бездонно минувшие времена подписаться на журнал Роман-Газетане представлялось возможным. Этот ежемесячник оправдывал своё имя рыхлой газетной бумагой и текстом в две колонки на страницу, но толщиной не уступал журналам Пионер, или Юность. И хотя в отделениях почты в списках подписной периодики Роман-Газета не значился, его всё ещё удавалось обнаружить на полках библиотек или одолжить у счастливого обладателя, который в свою очередь, выклянчил его у предыдущего счастливчика… Если какой-то роман оказывался слишком длинным для одного номера, его продолжение допечатывалось в следующем. Иногда, игнорируя название журнала, в нём помещали рассказы, или даже (крайне редко) стихи, по паре авторов на номер.
И вот, прослышав, что Роман-Газета недавно напечатал Щит и Меч Вадима Кожевникова, я рванул в библиотеку Клуба, где мне сказали, что все три номера с романом уже выдан кому-то на руки и у них составлен список желающих получить шедевр в порядке очереди.
Есессна, когда мать помянула, между прочим, что кто-то из её коллег дал ей все номера эпической шпионской саги, мои привычные маршруты выдрались из своих наезженных мест—с неслышным слуху тектоническим содроганием—развернулись, пересобрались и шмякнулись (опять-таки неслышно) до середины Городского Парка Отдыха, под стволы Тополей затенявших асфальт центральной аллеи вокруг стандартной будки торгового ларька, куда я и прибыл на следующее утро чуть ли не раньше его открытия.
Первый номер я прочёл в ларьке, сидя на жёстком проволочном ящике для пустых бутылок, пока не поумнел настолько, чтоб выдвинуться на ближайшую скамью снаружи, откуда возвращался лишь для смены номеров и посидеть за мать, пока она ходила в туалет парка, когда я что-то там ещё и продал.
К концу роман-газетного дня я целиком прожил карьеру Советского разведчика, он же Иоганн Вайс, от рядового Германского Вермахта до офицера по спецзаданиям в Германской разведывательной службе Абвера.
Торговля в тот день двигалась вяло, потому что пиво в ларьке уже два дня как закончилось и пустые бочки толпились снаружи вокруг задней двери. Однако с наступление сумерек, когда я вернулся в будку добивать последний номер под светом тусклой лампочки висевшей с потолка—в самом конце Второй Мировой войны—наплыв покупателей начал возрастать.
Ну вот!. И рухнувший Третий Рейх был аккуратно сложен в стопку с остальными номерами на ящик с пустой стеклотарой у двери. Я обернулся и увидел толпу рук вскинутых в Нацистском приветствии над прилавком, с мятыми рублёвками и пригоршнями копеек.
Мать обернулась ко мне и, в утешение, сказала: –«Подожди немного, я закрываюсь через полчаса, домой поедем вместе».
Я откинулся до упора спиной в железный занавес двери, чтоб не мешаться в её снование по ларьку за тем и этим… Объявленные полчаса минули, но хоровод у прилавка не утихал.
– Мамаша! Две бутылки «Биомицина» и печенье, маленькую!
– Тётя! Тётя! Пачку «Примы»!
– Сестричка! Бутылку «Крепкой Блондинки»!
– Белое кончилось.
– А шо ото в том ящике?
– Это Ркацители, по рубль 37.
– А, да хрен с ним! Шобы дома не трандели, будем пить Рыкацытели!
Наконец, Грузинское тоже кончилось, толпа рассосалась. Мать опустила фрамугу окошка, но пришлось поднимать опять – под жёлтым светом фонарей аллеи примчался рысью опоздавший и—с горя, что всё кончилось—купил бутылку непонятного дорогого «Рислинга» за один рубль 78 копеек, пусть и на 30 минут позже времени установленного для торговли спиртным.
Когда мать заперла ларёк и мы топали на остановку трамвая, я спросил, каждый ли день у неё тут такой дурдом.
– Нет, Серёжа. Просто сегодня воскресенье.
вверх-скок