И всё же мой архитектурный зуд не унимался. Следующее, неповторимое творение создавалось уже в одиночку и не совсем во дворе.
Сарайчик над земляным погребом Дузенко и халабуда над нашим стояли не вплотную, а на полуметровом удалении друг от друга, со стороны двора промежуток этот был грубо заколочен горбылями в позиции стоймя, однако заход к ним с тыла (протиснуться вдоль забора соседей из № 21) открывал доступ в узкую расселину между глухих дощатых стенок. Там-то я и создал свой персональный кабинет.
Кусок фанеры горизонтального закрепления поперёк упомянутых горбылей стал несомненным письменным столом в самом конце узкого тупичка. Кусок доски впёртый между тесных стен—пониже упомянутой фанеры—стал табуретом, который нужно переступить, а уж потом садиться. Отсутствие какой-либо иной мебели наполняло интерьер откровенно Спартанским духом и, следовательно, уберегало кабинет от непрошеных визитов со стороны моих брата-сестры и юных Архипенко. Ну допустим, кто-то проник в моё отсутствие и – что дальше, шантрапа?
Разумеется, Наташа не преминула всё равно наведаться, чтоб после фыркнуть своим любопытным носом и сказать «фи!» на шедевр моего зодчества—воистину жемчужина кабинетного дизайна, уютное решение для закутка в междосочном пространстве.
По завершении соорудительных работ, снова поднялся тот же сволочной вопрос: что дальше, а?. Ну… допустим… ага! Будет место для уединённых умосозерцаний не приметных ни для кого, кроме Жульки, которому никак не нравилось, что я навис над его территорией, пусть даже крепко ограждённый горбылями. Он с нескрываемым презрением вставал на лапы и удалялся в будку, при этом громко втаскивал вслед звенья своей цепи—как бы дверью перед твоим носом шарах!—как только я протискивался сзади в мою Спартанскую щель…
Однако ж для чего конкретно применить уютно уединённый уголок, созданный со столь завидной изобретательностью?
И тут я дал волю своему ещё одному (издавна зудящему) зуду – графомании. Не знаю как научным жаргоном классифицируется конкретно мой случай—латентная, или выраженная графомания?—однако я всегда испытывал страстное томление в присутствии нетронутых тетрадок, альбомов, блокнотов и прочих изделий писчебумажности. Так вот и тянет разложить пошире и покрывать их невинную чистоту судорожным подрыгиванием моего корявого почерка.
Так что, дело стояло за малым – найти контент для таких вот—ошалело скребущих—строк, а это чепуха для выраженного (или латентного?) графомана. Берёшь книжку про приключения цирковых артистов посреди бурных лет Гражданской войны, берёшь ручку, берёшь толстую тетрадь, что не успела кончиться на протяжении учебного года, и отправляешься в Спартанский как бы кабинет, куда вход сзади.
(…стоит отметить странный, но интересный с научной точки зрения, факт – как только в школе давали письменное задание на дом, моя графомания переживала резкий спад и напрочь испарялась…)
А там, над книгой и тетрадью разложенными на столе неполированной фанеры, я приступил к переписыванию содержания одной в другую. Меня не занимал вопрос целесообразности такой писанины. Какая разница? Тащишься от самого процесса, вот попробуй – приколешься…
Спустя неделю или около того, процесс достиг середины второй главы, когда нагрянувшее ненастье сделало мой кабинет слишком сырым и промозглым для самозабвенного наслаждения и печатная версия приключенческой повести осталась недопереписанной от руки….
А для хорошей погоды у меня имелся читальный зал на одну персону, но зал нерукотворный...
Земельные наделы, беря начало от стен общего сарая и погребников, подразделялись узкими межами, они же (по совместительству) дорожки меж кустов смородины всех трёх её цветов, оставляя основную площадь под грядки для садово-огородных культур. Однако грядки эти не сливались в массивы принадлежащие тому или иному землевладельцу из-за изменчивости исторических процессов и в результате использования земли в качестве платы за товары и услуги в отношениях между владельцами сопредельных наделов. Как следствие, землевладение превратилось в чересполосицу довольно сложной географической конфигурации.
Например, наша помидорная грядка, начинаясь под стеной общего сарая, два метра спустя граничила с грядкой Дузенко, а та, в свою очередь, сменялась снова нашей грядкой с огурцами и подсолнухами вокруг будки нашей уборной по соседству со сливной ямой, а картошку мы сажали после Пилютиной полосы, в заключительном из всех наделов хаты, под старой развесистой Яблоней.
По ту сторону нашей картофельной грядки начинался, а вернее заканчивался земельный надел хаты на улице Коцюбинского, которая шла параллельно Нежинской и, таким образом, земельные наделы позади хат трёх улиц и одного переулка составляли обширную площадь покрытую грядками и фруктовыми деревьями разных пород.
Яблоня, на чьих полого расходящихся ветвях я с книгой коротал дни напоённые солнцем в зените синего купола неба с недвижными глыбами белейших облаков по краю горизонта, называлась Антоновкой. Длина некоторых её ветвей позволяла вытянуться, лёжа, во весь рост и слегка покачиваться всем телом, пока из жарких далей не прибежит чуть слышный ветерок.
А если твёрдость гамака начинала донимать мои бока излишней монотонностью, я спускался на грешную землю со скромным вкрадчивым визитом на клубничную грядку, где-то между №№ 15 и 13. В попутных огородах встречались иногда обрывки ветхих заборов, служившие межевыми вехами владений, но не помехой тихому налёту…
И снова уносили меня прочь из окружающих просторов Межзвёздные Дневники Йона Тихого и Возвращение Со Звёзд Станислава Лема, Ходжа Насреддин Владимира Соловьёва, Одиссея Капитана Блада Рафаело Саббатини и масса прочего бессистемного чтива для подрастающих поколений.
Но затем, ни с того, ни с сего, я вдруг решил пойти навстречу требованиям школьной программы и принялся заучивать наизусть роман в стихах Пушкина, Евгений Онегин, хотя из него на Русской литературе не задают напамять больше начальных десять строк. Вопреки скромным предписаниям программы, вызубрив первую строфу, я перешёл к дальнейшим и день за днём бормотал Яблоне Антоновке про неусыпность часов фирмы Брегет, и про убыточность обмена товарами с щепетильным Лондоном, и про плачевный дефицит стройных женских ног в России целой...
Когда количество заученных строф перевалило за два десятка, я начал сбиваться в несчётных тропах строк при пересказе всех подряд, пока меня не выручила мать. Вернувшись с воскресного посещения Базара, она сказала, что встретила там Людмилу Константиновну, учительницу Русского языка и литературы из нашей школы, и та спросила, не захочу ли я поехать в Ленинград с экскурсией школьников за умеренную цену.
Ещё как захочу! Но откуда у меня деньги? Мать заплатила и ещё дала с собой в дорогу неслыханную сумму из 10 руб. Я принял твёрдое решение, потратить их ни на что другое, а только на покупку миниатюрного бильярда типа того как в Детском секторе, на котором мы играли разнокалиберными шариками из разломанных подшипников.
(…а теперь, не как последовательный повествователь, но в качестве профана от археологии, укутанного в мой спальный мешок тут, в утлой палатке посреди жутковатой симфонии разгульной жизни ночного леса – смогу ли я докопаться до причины самоистязательного запоминания шедевра Пушкина?
Похоже, что только теперь и именно отсюда таки смогу.
Начать с того, что парадигма «я решил и начал...» ко мне никак не применима. Нет, с ней всё в порядке, она модель полезная, но только в моём случае всё строится наоборот. Я сначала действую, а уж потом начинаю подводить како-нить логическое обоснование всем тем дровам, что наломал. То есть, вместо того, чтоб мотивироваться чётким решением, я поддаюсь влиянию порыва.
Но кто или что, в таком случае, подсовывает мне этот порыв? Какие такие тайные пружины-побудители? Ответ прост – это результат моей доверчивости и чрезмерной податливости воздействию печатного слова. Да, именно то, чего я начитаюсь, программирует мои последующие деяния.
Эпизод, когда Советский разведчик Александр Белов заставляет Дитриха, офицера Фашистской разведки, пролистать папку секретных документов перед его, Александра, сосредоточенным взглядом, а затем на явочной квартире диктует своему помощнику сотни адресов, имён и цифр по памяти, становится потаённой причиной моей попытки запомнить рифмованные строки Александра Пушкина.
Нет, я не купился на «слабó» и не устраивал проверку своих способностей, побудительный стимул заложен в голом факте моего доверчивого чтения Роман-Газеты с произведением Кожевникова, которое, по совести, и романом-то не назвать.
Или возьмём другой случай, когда—под впечатлением от книги Барон на Дереве, про аристократа, который отказался ходить по земле вообще и ушёл жить на деревьях—я взобрался на кучу кирпичей под неохватным Американским Клёном и уже с такого возвышения перебрался на менее недоступную часть ствола.
Затем я стал подниматься всё выше и выше, к самым облакам, которые плыли довольно низко в тот день, почти что цеплялись за крону. При взгляде с тонких верхних ветвей, хаты на далёкой земле под деревом казались не крупнее спичечных коробков. Сдерживая страх и головокружение, обозревал я с высоты птичьего полёта Базар и Завод, который не могла уже загородить бетонная стена вдоль улицы Профессийная, а также Вокзал по ту сторону Завода.
Волшебная сила печатного слова Итало Кальвино сделала меня податливым как воск, начала вить из меня верёвки и вознесла на макушку Американского Клёна…
Конечно, тайные пружины порою холостят, ну как, чёрт побери, могу угнаться я за Д’Артаньяном и проскакать двадцать лье за один день, уморив трёх лошадей, когда у меня и одной-то нет? Как говорится – по одёжке протягивай ножки.
Вот за что я люблю этот спальный мешок. Он такой безразмерный…)
вверх-скок