самое-пресамое
финальное произведение

Самое правильное время включать радио — это после полуночи. Во-первых, начинают передавать «Концерт после полуночи», в котором не только арии Георга Отса, но и хиты Дина Рида тоже крутят.

За концертом начинается следующий: «Для Тех, Кто в Море» — с часу до двух — для моряков торгового флота и рыболовных траулеров. И там такие рок-н-роллы врубают — закачаешься. Ну, оно и понятно, потому что те моряки западную жизнь повидали, в загранку ходят, им одной Людмилы Зыкиной на все 24 часа в сутки уже мало.

А с четырёх и почти до шести — джаз. Всего два-три музыканта — пианино, контрабас, барабаны, но какую делают музыку!

«Прослушайте, пожалуйста, этюд "Весеннее настроение"…», и такое сбацают — улёт!..

Ну а в шесть ноль-ноль зазвучал гимн Советского Союза, и пошла обычная шарманка — «Маяк» с Иосифом Кобзоном в концертах по заявкам…

. .. .

Однажды я не спал всю ночь с определённой целью, потому что перед рассветом надо было смотаться на Болото за сеном — там вдоль Рощи много стогов заготовлено — и привезти, сколько уместится на велике, для нашей пары кроликов.

Этих кроликов Чепа дал, у него их аж пять клеток, и отец сказал мне обеспечить кормами дарёную живность.

А после набега, я подумал, что день-то всё равно уже начат, но интересно — сколько я смогу без сна продержаться? Так что где-то около полудня, когда я с Серёгой Чаном в шахматы играл, на крыльце его хаты, на Гоголя, рядом с колонкой, смотрю — звуки разговоров ко мне как-то издалека доходят или как бы через ватную стенку, а к тому же толком уже не врубаюсь, кто, конкретно, мне, что говорит.

Но я всё равно смог отыскать свою да… чу... на купей… ной полке… только вот залезть на сарай… секции на...

И вот я просыпаюсь, а за дверью сарайной секции разливается дневной свет — это уже или всё ещё?

Я пошёл на кухню хаты. Часы с кукушкой мотают маятником и показывают полшестого, а в отрывном календаре на стене — дата нового дня. Так я, выходит, проспал больше суток!..

Все смеются — ну ты здоров спать! Чемпион по беспробудности! Правда, потом оказалось, что это Дядь Толик, для смеху, лишний листок в календаре оборвал, пока я там дрых…

В общем, те кролики у нас тоже совсем как-то недолго продержались.

~ ~ ~

В то воскресенье я снова подался на Сейм на велике, но уже в одиночку. Знакомый путь резво катил навстречу спицам в колесе, тем более что я гнал совсем налегке, потому что Саша и Наташа тоже собирались на Залив, двухчасовой электричкой, искупнуться, ну и подвезти мне чего-нибудь пожевать.

Я ведь не знал, что после велопробега и купания аппетит вообще звереет. К полудню мой желудок ввалился до самого хребта, и я уже смотреть не мог, как семейные компании скликают своих разновозрастных членов на покрывала, разостланные по песку, садятся в кружок и кормят друг друга всякой всячиной, что привезли на пляж. Прямо-таки в рот закладывают.

Ну, а мне сколько ещё маяться?!.

И я навострял уши, когда из разных точек пляжа, разные приёмники, настроенные на один и тот же «Маяк», передавали Всесоюзно точное время, после шестого сигнала «пи-и-и!»

. .. .

Наконец, двухчасовая на Хутор Михайловский прогромыхала через мост над Сеймом. Минут через десять первые группки подъехавшего народа показались из далёкого Сосновника за полем. Однако ни в первой волне новоприбывших, ни в остальных моих брата-сестры не оказалось. Какого хрена? Ведь договорились же — жду на Пляже! Жрать охота!

Тут Саша Плаксин, что живёт на улице Гоголя, напротив колонки, подошёл ко мне сказать, что Наташа ему сказала передать мне, что они не приедут, потому что все идут на день рожденье к Дяде Ваде, а мне тоже надо ехать прямо туда.

— Всё? Больше ничего не передавала?

— Нет.

Ну это тоже правильно, зачем перегружать желудок, если идёшь на день рожденья? И я стартовал в Конотоп с полным вакуумом пониже диафрагмы…

Путь, хоть и знакомый, уже не казался коротким. Педали налились тяжестью, и я уже не спринтовал, а скрипел ими под унылую песнь разбойников из кинофильма «Морозко», что натужно крутилась в уме:

“Ох, и холодно нам!.

Ох, и голодно нам!.”

Лес кончился, а за ним и тропа вдоль высокой насыпи, а впереди ещё половина пути. Никогда прежде мне не доходил полный смысл слов «я голодный!»

Когда на дальнем повороте дороги замаячил высокий жестяной квадрат с красавицей в Украинском уборе и надписью «Ласкаво просимо!», которая отмечала черту города, я уже не мог терпеть эти муки, и свернул в заросшую травой канаву, что тянулась к лесополосе.

Вдоль всей этой канавы не нашлось ни единой съедобной травинки из тех, которые мы показывали друг другу на Объекте. Сплошь один лишь спарыш, да несъедобные одуванчики… ну ещё эти, хрен их знает, на сухих колких стеблях, с метёлочками наверху…

Я вытащил часть стебелька из его нижней секции, пожевал мягкое окончание. Нет, это не еда… Ладно, чуть отлежусь тут, меж несъедобных трав, перед финишным броском к Дяде Ваде…

Я явился первым из гостей. До этого лета, я всегда нос воротил от сала, и мать обычно говорила: «Может, пану марципанов на серебряном блюдечке?» Но с того дня я знаю, что нет ничего вкуснее ломтя сала на краюхе чёрного ржаного хлеба.

~ ~ ~

В июле мы втроём, мои сестра-брат и я, поехали в военно-патриотический лагерь в городе Щорс. Путёвку предложили в школе, почти забесплатно. Так что пришлось мне опять повязаться пионерским галстуком…

Щорс отстоит вдалеке от основных магистралей, и тащиться туда четыре часа пришлось, дизель-поездом. По месту отдыха началась обычная колея пионерского лета: с линейками, «мёртвым часом» после обеда, с редкими проходами через городишко, чтоб искупаться в узкой речке под железнодорожным мостом. Хорошо хоть библиотека была при лагере...

Правда, выдался один непохожий день. Утром в столовую пришли одни ребята. Пионервожатая объявляет — наших девочек похитили, выступаем в поиск после завтрака! Ух-ты! Старая пацанская игра «Козаки-Разбойники», но вместо стрелок-указателей мелом по бетону окружной дороги, они тут выцарапаны сучком в грунте лесных тропинок.

Когда лес кончился, сменяясь рядочками Сосенок лесопосадки, следопыты-спасатели разделились на мелкие поисковые партии и разошлись по всем направлениям от рисунка солнышка со стреловидными лучами на рыхлом песке раздорожья.

В компании с парой ребят, я свернул вправо. Дорога вывела к опушке, а вдоль неё к одинокой хате за невысоким штакетником. Наверное, жилище лесника.

Во дворе ни души, даже собаки нет. Гнетущая тишь. А под Дубом, поближе к хате, гроб стоит, выжидающе открытый, и крышка во весь свой рост на ствол над гробом приопёртая.

Ну, а и как будто у тебя есть хоть малейший выбор, если Баба Марфа тебе в детстве «Русские Былины» регулярно вслух читала. Конечно, лёг я в гроб и попросил ребят накрыть меня крышкой той. Как Святогор просил своего напарника, Илью Муромца.

Просьбу тут же удовлетворили. Я полежал немного в тесной темноте. Совсем не страшно, приятный запах свежих стружек. Потом стал сдвигать крышку, а она не шелохнулась, — наверняка сверху уселись и старательно сдерживают свой счастливый смех идиотов.

Орать я не стал и уж тем более не колотил в крышку. Мне слишком хорошо было известно, что от каждого крика гроб опояшется дополнительным железным обручем, как от ударов меча Ильи Муромца по гробу со старшим товарищем, который оказался капканом коварным, точь-в-точь по росту Святогора.

Молча, полежал я ещё в темноте, а потом, без лишних усилий, сдвинул крышку, и та уронилась в пустую безлюдную тишь подворья. Не удивительно, что у тех придурков мороз пошёл по коже от сидения на зловеще молчащем гробу, вот они и смылись…

Когда я вернулся к перепутью, все уже были в сборе, включая похищенных девчонок, потому что в лагере всех дожидался обед…

. .. .

Но конец лагерной смены в Щорсе наступил в моё отсутствие, потому что Старшей Пионервожатой позвонили из Конотопского Горкома Комсомола и сказали, что мне надо ехать в Лагерь Подготовки Комсомольского Актива в городе Сумы.

В последний перед отъездом вечер, в лагерь явились местные щорсовцы, чтобы меня отмудохать. Они даже всовывались в окна палаты и откровенными жестами намекали, что мне уже хана по полной.

Наверное, я слишком остроумно возразил кому-то из них при купании в речке, а может какая-то из местных девочек, которые тоже томились в лагере, пожаловалась им, что я слишком выделываюсь и много о себе воображаю.

Однако штурмовать окно хлопцы не решились из-за присутствия в палате Старшей Пионервожатой. Чуть позже она меня сопроводила в отряд моих брата и сестры, чтобы мы попрощались, потому что дизель отправлялся слишком ранним утром.

~ ~ ~

В Лагере Подготовки Комсомольского Актива в Сумах мы, четверо ребят из Конотопа, жили в одной палатке с четырьмя железными койками на песчаном полу, а наши две землячки делили комнату в длинном здании барачного типа с девушками из других мест.

Помимо того здания, на территории имелась отдельная столовая и сцена-раковина перед рядами скамеек из брусьев, в окружении молодых, но уже полуусохших Сосен, задушенных нитями густой паутины. Каждое утро на тех скамьях мы конспектировали лекции, которые нам читали... убей, не помню о чём.

Потом весь день мы валялись поверх армейских одеял на наших койках в палатке, которая была всего-навсего палаткой — (в давнем пионерлагере За Зоной, палатка старшего отряда была частью зачарованного пространства из трепетанья резных теней по нагретому солнцем брезенту), — без никакого волшебного театра теней ни на одной из стенок.

В Конотопской группе, я был младше и мельче всех, и только слушал степенную болтовню старших меня на полгода, что «Волга» намного превосходит устаревшую «Победу», и как правильнее производить объездку мотоцикла, и что какой-то парень, с ними по соседству, женился, когда ему исполнилось восемнадцать лет.

Во придурок, а?! Женился, хотя ещё должен с ребятами футбол во дворе гонять...

Растянувшись на своей койке, я знал, что мне нечего добавить в элитарную беседу солидных людей, и просто наблюдал, как мчится Батуринское шоссе под колесо моей новенькой «Явы», которую вывел на первую объездку, видел зелень травы на лугу рядом с Мусоркой на Объекте, и нас, пацанву, как мы гоняем за мячом, не слыша и не слушая, кто кому вопит: «Мне! пас!»

И я неслышно хмыкал, вспоминая наивные россказни друг другу про богатыря футболиста, с красной повязкой на правом колене, потому что ему запрещалось бить правой ногой, и судьи строго за этим следили, не то штанги ворот разлетались в мелкие щепы, а неуспевших увернуться вратарей замертво уносили с поля на носилках, после его «пушечного» удара правой.

Нет, подобный детский лепет не вписывался в сырую пещеру палатки с комсомольскими активистами, обронёнными на их койки, тем более, что я никак не мог вспомнить как же его звали-то по фамилии, того футболиста…

. .. .

Один из нашей палатки умел играть на гитаре, которую одалживал где-то в длинном барачном здании. Весь репертуар насчитывал ровно две песни — баллада про город, куда не найти пути, а жители там любят споры, потому что мысли у них поперёк, зато руки любимых вместо квартир; и сменявший её романтичность весёлый рок про скелетов, что радостно мотают головой и бродят кругами после хорошей анаши.

Однако даже настолько ограниченная программа имела своих фанатов. Бренчанье гитары неизменно скликало активистов из палаток по соседству, и девушек из их спален в длинном здании.

Я попросил его научить меня игре на гитаре, и он показал пару известных ему аккордов, и как играется бой «восьмёрка»...

Глубокие борозды от гитарных струн пропахали подушечки пальцев на левой кисти. Давить ими струны становилось больней и больней, но больно уж хотелось научиться...

В игре КВН против команды активистов из областного города Сумы, мы проиграли, но только не в конкурсе Приветствий, который я ниоткуда не сдирал.

Мы вышли в роли заблудившихся инопланетян:

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~