самое-пресамое
финальное произведение

Всё в Ленинграде оказалось прекрасным, как и положено Колыбели Революции. Погода снова наладилась, и на первом этаже Морского Музея стоял Ботик Петра Великого, размером почти с бригантину, а на втором висели картины, полные воды и дыма славных побед Российского Флота, начиная с битвы в Синопской бухте.

На первом этаже Зоологического Музея громадился скелет из костей кита, а на втором раскинулась панорамная композиция про жизнь в Антарктиде, за стеклянной перегородкой, но и через неё доходил холод полярного континента.

На заднике вырисовывались снега в белом поле, а ближе к стеклу стояли несколько взрослых пингвинов и, задравши клювы, нюхали морозный воздух. Их обступал детсад из пингвинят различного размера. Для наглядности перемен в строении их тел по мере роста.

Сначала они мне очень понравились — такие пушистые милашки, но всё испортила непрошенная мысль, что это ведь всё чучела. Три дюжины живых птиц убиты в образовательных целях.

Мне перехотелось смотреть дальше, и я спустился к скелету кита, тоже обглоданного ни за что. Пришлось просто покинуть музей.

В остеклённом киоске, за пару шагов от Зоологического Музея, мне встретилась шариковая ручка — в Конотопе таких ещё не продавали. К ней я прикупил ещё пару запасных ампул, поговаривали, будто одной хватает на целый месяц...

. .. .

В тот день, я первым поел в столовой и вышел на соседний мост над Мойкой, дожидаться остальных. Меж высоких стен реки осторожно пробирался белый катерок, раздвигая чёрную воду на две длинные бугристые волны. Пожилой человек поднялся в центр моста, где я стоял, и предупредил, что у меня штаны сзади выпачканы.

Мне эта новость уже надоела, потому что за пару дней до этого я где-то сел на скамейку, которая оставила на заднице штанов беловатое пятно, как от Сосновой смолы. Неприятно носить такую метку сзади, но все попытки как-то отскрести пятно кончались неудачей, как у леди Макбет, так что я старался просто про него не думать.

Он спросил, откуда я.

— Мы на экскурсию приехали. С Украины.

Его лицо вдруг угрюмо осунулось: «Украина», — сказал он. — «Мне там, в войну паяльной лампой бок сожгли».

Мне вспомнился истошный визг Машки, когда пришли её зарезать, гуденье синего пламени из сопла паяльной лампы, трещины в почернелой шкуре неподвижной туши.

Он неподвижно смотрел на что-то в своём прошлом. Молчал и я, чувствуя себя виноватым, что приехал оттуда, где его истязали пытками. Хорошо хоть наша группа вывалила, наконец-то, из столовой.

. .. .

Полтавская группа уехала на два дня раньше нас. В свой последний Ленинградский вечер мы посещали цирк-шапито. Места оказались на самом верху, где ветер колыхал брезентовую крышу…

Это было совместное представление цирковых артистов из братских стран социализма. На арену вытащили как бы детсадовские качели. Пара Монгольских акробатов дружно прыгали на конец доски, чтобы подкинуть другим концом третьего.

Запущенный артист делал сальто в полёте и приземлялся на плечи силача-акробата, поджидавшего его на арене. Потом толкачи запускали ещё одного, а вслед ему третьего — три человека навалены на нижнего, точь-в-точь как после битвы при Калке.

Гимнасты из ГДР выступали на четырёх турниках, расставленных квадратом. Накрутив «солнце», они спортивно перелетали на турник напротив.

Потом пара Чешских дрессировщиков вывела группу шимпанзе. Те приставали к дрессировщице с голыми ногами и норовили пристроиться друг к другу, и ей с её напарником всё время приходилось их растаскивать. В конце концов, обезьяны пожалели Чехов, стали вести себя культурнее и начали вертеться на турниках, брошенных Немцами, только куда смешнее.

. .. .

На следующий день мы уехали не заходя в столовую, наверное, проели уже все свои талоны. Был очень удобный поезд без пересадок, через Оршу и Конотоп. Только он отправлялся вечером, а у меня после всего съеденного за экскурсию мороженого, покупки шариковой ручки и платы за цирковой билет, от десяти рублей, что выдала мать, осталось 20 коп.

В обед я съел пару пончиков с повидлом, но к пяти часам, когда мы на вокзале уже сидели в зале ожидания, Людмила Константиновна заметила моё уныние и спросила в чём дело. Я признался, что голоден, а деньги кончились, и она одолжила мне один рубль.

В гастрономе неподалёку от вокзала я купил хлеба и рыбину в коричневато жирной шкурке, и вся она обвязана тонкими бечёвками. С провиантом обёрнутым синей бумагой, я поспешил на вокзал, где наш поезд уже подавался на посадку.

Зайдя в вагон, я тут же сел за столик под окном и начал есть. Очень вкусная оказалась рыба, легко крошится, но не такая жирная, как ожидаешь. Суховата для такой промасленной на вид шкурки. Половину я съел, а что осталось, завернул обратно, и синий свёрток поднял на третью полку. Она всё равно не предусмотрена для пассажиров, а только для багажа.

Какой-то одиночный попутчик, по виду старше меня на пару лет, достал колоду карт и предложил сыграть с ним в подкидного дурака. Мне карта шла неслабо и, когда он тасовал в очередной раз, я выдал одну из будничных Кандыбинских подколок в эту тему: «Не умеешь работать головой, работай руками».

Он оглянулся на пару девочек из нашей экскурсионной группы, что сидели в купе через проход, и раздражённо отвечал: «Меньше транди, целее будешь». Я заметил явную злость в его взгляде, а когда снова выиграл, то отказался продолжать игру, да он и не настаивал...

. .. .

Мы прибыли в Конотоп утром следующего дня, после небывало проливного дождя. Всю ночь он заливал стекло в окнах вагона, которому не удавалось убежать из этих тропиков.

Возможно, эта небывалость повлияла как-то на мои туфли, но размер их явно уменьшился. Мне их насилу получилось натянуть, когда объявили Конотоп, и то не до конца, — часть пяток осталась нависать снаружи.

Болезненно ковыляя на каждой из крутых ступенек, я спустился из вагона на перрон, где и стоял в ожидании, пока вернувшиеся на родину экскурсанты скроются, наконец, в подземном переходе к Вокзалу.

Потом я снял туфли и в одних носках пошлёпал по мокрой Четвёртой Платформе, до самого её конца, к знакомому пролому в ограде вокруг привокзальной территории.

Через дорогу от пролома по-прежнему стоял Железнодорожный Техникум. Я обогнул его, и очень скоро топал уже по Базару, который тоже выстоял под небывалым ливнем.

По пути никто не пялился на мои мокрые как хлющ носки, потому что не было ни пешеходов, ни транспорта, и только расстилавшиеся повсеместно лужи.

За Базаром, земля совершенно исчезла под водной гладью объединившей множество в одну. Я плюхал вперёд по головке рельса трамвайного пути, едва выступавшей над поверхностью арены для канатоходца-одиночки, без цирковых зрителей вокруг. А уж когда дошёл до Нежинской — попёр вброд, что уж там осталось…

. .. .

Позднее мать посмеивалась, пересказывая соседкам, что из двух столиц я заявился с туфлями в руках, а и те на один сантиметр короче…

Никогда мне не приходилось ни слышать, ни читать нигде, что есть возможность увеличения ступни на целый сантиметр за всего только одну ночь…

. .. .

Первого сентября мать дала мне один рубль, вернуть долг. Однако на торжественной линейке в школьном дворе Людмилу Константиновну не было видно. В Учительской мне сказали, что она болеет, и объяснили, как найти её квартиру в двухэтажке рядом с Базаром, куда я и отправился.

У себя в квартире, она всё повторяла, ах, да зачем такая спешка. Мне как-то даже показалось, что ей не хочется, чтоб я вернул этот долг вообще. А когда в комнату вошёл её отец, я очень удивился — ведь это Константин Борисович, киномеханик Клуба! Вот какая теснота царит в мире.

. .. .

Однако до чего же прав был Ленин в каком-то из своих томов: нет силы мощнее силы привычки…

Взять, к примеру, альбомы светских барышень XIX века, куда Евгений Онегин, небрежным росчерком пера, врисовывал бакенбардистый профиль своего автора, на странице вслед за автографом какого-нибудь поручика Ржевского.

Менялись моды, поколения, но всякая мало-мальски приличная девица держала — в качестве сосуда для слива излияний несмелой девичьей души и сокровенных её мечт, и для экспромтных творческих секреций своих гостей и визитёров — такой альбом.

Нет, не довелось мне прикоснуться к увядшим, и всё ж исполненным невинного очарования страницам, но тем не менее, у большинства девиц из одного со мною класса альбомчики имелись. Неистребимые как тараканы. А всё почему? Читай по губам: при!-выч!-ка!

Конечно, после массы войн, трёх революций и радикальных перемен в укладе общественной жизни, борьба за существование обучила этих сентиментальных наперсников HДД (=непостижимой девичьей души) хитро́ маскироваться. Никаких тебе шёлковых бантиков на обложке, никаких кремовых страниц.

Толстая тетрадь, 48 листов линованной бумаги общего назначения, дерматиновая обложка, цена — 38 коп. Таким был среднестатистический внешний облик альбома HДД в нашем классе.

На смену длинноносым автопортретам светских вертопрахов, пришли вырезки из цветных иллюстраций журнала «Огонёк», посаженные, для надёжности, на щедрую смазку из канцелярского клея…

А вот стихи умудрились таки сохраниться:

И, конечно же, всякие, изукрашенные завитушками, глубокие мысли и крылатые выражения доказали свою бессмертность:

«Кто любит — всё простит»

«Измена убивает любовь»

Когда такой HДД альбом, случайно забытый на парте, попадал в руки кого-то из ребят, тот, пролистав пару страниц, шлёпал его назад — ОДХ (=обычная девчачья херня)! Но для меня, не знаю уж зачем, эти альбомы были интересны, и я погружался в глубокое их созерцание.

В результате среди школьных однокашников за мной закрепилась обидная кликуха — «бабочка».

Никто ни разу не назвал меня этим словом в глаза, хотя при построении ребят на уроке Физкультуры я стоял всего только четвёртым (впрочем, замыкающий, Витя Маленко, мог побороть меня на матах, под презрительные хаханьки девчонок).

Нет, услышать эту кличку мне не довелось, но если твои брат и сестра ходят в одну с тобой школу, нет в ней секретов для тебя про тебя же, о которых бы ты не знал...

* * *