самое-пресамое
финальное произведение

Директор школы № 13, Пётр Иванович Быковский, в отличие от своего однофамильца, космонавта Быковского, сложение имел былинно богатырское. Когда вся школа выстраивалась в длинном — от Учительской и аж до спортзала — коридоре, то доски пола под красной краской жалобно вспискивали на каждый его мерный шаг вдоль шеренги учащихся.

Мощный купол черепной коробки с парой длинных, но редких прядей поперёк необъятной лысины, возвышался на полголовы над уровнем самого рослого, выпускного, класса. А полусонный взгляд тяжеловеких глаз, скользнув по твоему, окаменелому в общем строю лицу, заставлял стиснуться всё нутро, пусть даже оно на все 100 % знало, что письмо, направленное в школу Детской Комнаты милиции — не про тебя, и не тебе сейчас Директор скажет выйти вперёд и обернуться к строю, чтоб возложить отечески увещевательную руку на ученический загривок, хотя выражение обёрнутого ко всем лица страдальчески орало немым текстом про шпалу, навалившуюся на позвонки, под видом ласковых прихлопов.

Не удивительно, что когда наша Классная, Альбина Григорьевна, после звонка с последнего урока, сказала мне зайти к Директору, сердце моё ёкнуло…

Именно в этом, нестерпимо стиснутом состоянии — с ёкнутым сердцем и поджатой селезёнкой — я робко стукнул пару раз по белой, кой-где облупленной краске на высокой двери его кабинета. Из пещеры донёсся невнятный рык циклопа.

Последнее, что помнится... два мушкетёрских взгляда... прежде чем дёрнул ручку на себя... пара непонимающих, но откровенно прощальных взглядов... от Кубы и Чепы…

«Подвела тебя твоя карма, братан, свидимся в будущей жизни. Возможно...»

В длинной узкой комнате, куда свет падал через единственное окно в дальней стене, Пётр Иванович сидел за столом, развёрнутым в профиль к двери. Стол едва доставал по пояс Директору, в его в сидячей позе. Минималистским вздрогом подбородка, Пётр Иванович послал меня в рядочек стульев выстроенных под стеной, лицом к его столу.

Я выполнил безмолвную команду, а он своей шпалой сгрёб тонкую тетрадку с обшарпанной столешницы и застыл, сверля страницу грозно хмурым взором. Время от времени его толстые, чётко очерченные губы раздражённо встряхивались.

— Это твоё сочинение по Русской литературе, — объявил он, наконец, — и ты тут вот пишешь, будто летом небо не такое, как осенью. — Он проконсультировался с тетрадкой и вычитал, — ..."летом оно как бы пропылённое по краям"… Хмм… Где это ты видел такое небо, вообще?

Я опознал неполную цитату из первого предложения в моём сочинении на вольную тему «Я сижу у окна и думаю...», что было задано на дом неделю тому назад.

— На Нежинской, — сказал я.

Он начал мне втолковывать, что абсолютно не имеет значения на Нежинской это или на Профессийной, да хоть даже и на Деповской, но небо всегда остаётся одинаково голубого цвета, как в центре, так и по краям. А голубой, он всегда голубой — и летом он голубой, и осенью тоже голубой, потому что голубой он и есть голубой.

На мою робкую попытку поиметь несколько иной взгляд на возможность градации голубизны, он заново выкатил свои увесистые аргументы, и я сдался.

— Да, одинаковый, — сказал я.

— Вот и хорошо, значит, мы согласились, что это предложение у тебя неправильное.

И тем же неукоснительным образом, мы продолжили утверждать ошибочность моих воззрений. С неоспоримой неуклонностью, он вдрызг разносил каждое из предложений в моём сочинении, не упуская ни единого, одно за другим и, после непродолжительного, заранее обречённого сопротивления (прощальные вздроги антилопы, чью глотку вскрывают клыки льва), я сдавал их, одно за другим...

Из левого нижнего угла в окне, тонкие прутья железной решётки белым веером расходились кверху... стены стискивали высокий потолок коридорообразного кабинета... тумбовый стол нависал над строем стоящих стульев и сидящего меня... выпуклолобая сфера Директорской головы парила над его столом, и пряди зачёса, не скрывая, только лишь облепляли лысину, как пропылённая паутина параллели обездвиженного глобуса... под замком в комнате Завхоза школы.

И я отрёкся, строка за строкой, от самого начала сочинения и до последней точки, от всех и каждого из слов, что казались такими верными и правильными мне... когда писал.

Да, Пётр Иванович, вы абсолютно правы, а я совершенно наоборот...

Я неправильно отказался от шаблона, предложенного нашей учительницей для плавного начала сочинения: «Идя по улице, я услышал детей, споривших о Татьяне Лариной из бессмертной поэмы Пушкина “Евгений Онегин”, а придя домой, я сел у окна и снова стал думать о Татьяне, анализировать её социальное происхождение, и её любовь к Русской природе...» Да, и совершенно неправильным было утверждать, будто школьники могут спорить о мотоциклах, каратэ и рыбалке, но только не о характерных чертах Татьяны Лариной. Это совершенно необдуманно и ошибочно...

Когда я согласился с ним по всем пунктам, он отдал мне мою тетрадь и сказал, что я могу идти, но должен ещё раз подумать.

Я вышел в опустевшую школу. От входной двери доносилось звяканье жестяных вёдер о железо раковин, и шум воды из испускавших её кранов — уборщицы уже начали мыть полы. Я оглаушено прошёл мимо всех пяти кранов, не взглядывая на своё отражение, — поочерёдно проходящее через пять зеркал над пятью раковинами.

С высокого крыльца, спускался с незнакомым ощущением круженья головы из-за того, что я был, как бы, не совсем я и не знал теперь: что, и как, и вообще куда. Должно быть, Галилео испытывал нечто подобное, только что предав своё открытие.

У ворот я остановился и раскрыл тетрадку. Под сочинением стояла дробная оценка: в числителе (за содержание) — пусто, а в знаменателе (за грамматику) — 4. Вслед за недоделанной оценкой, теми же красными чернилами, округло красивым почерком Зои Ильиничны, катили четыре страницы её персонального сочинения, что я выставил Советскую молодёжь в неверном свете. Мне следовало вспомнить крылатое выражение из романа Н. Островского «Как Закалялась Сталь», а также героев Краснодонского подполья, а ещё беззаветных героев Красной Армии, которые...

. .. .

Не всякая из Конотопских школ могла похвастаться столь современно оборудованным кабинетом Физики. Синие плотные шторы на железных колечках свисали с проволочных растяжек над окнами. Шторы сдвигались при демонстрации учебных фильмов по тому или иному предмету из школьной программы. Причём, экрана не было, фильмы проецировались на большой квадрат матового стекла в широкой раме над классной доской, прикинь? Телевизор 2 х 2 метра!

Но и кинопроектора в классе не было! Он стоял в глухой задней комнате, за стеной с матовой рамой.

Кроме помянутого проектора и круглых белых жестянок с фильмами, полки вдоль стен потайной комнаты — (вход не из коридора, а через дверь возле классной доски) — ломились под грузом всевозможных линз, штативов, реостатов, разновесов и прочих несметных сокровищ в коробках, ящичках, футлярах — для проведения лабораторных работ по Физике и Химии. А на отдельном табурете стояла серая бандура магнитофона «Сатурн» с плёнкой на полпути из одной белой бобины на вторую.

Киномеханик и хранитель всех этих несметных богатств — учитель Физики Эмиль Григорьевич Бинкин, спокойный красавец лет тридцати, с бровями чуть вздёрнутыми на его прямой лоб, навстречу курчавым чёрным прядям, хорошо гармонирующим с его смуглым цветом лица. Во время перемен, он складывал и перераскладывал содержимое этой сокровищницы, а заодно негромко насвистывал всевозможные мелодии, прозрачно и тонко, без малейшей фальшивинки…

Моё к нему отношение отличала определённая настороженность. Во-первых, он пресёк читальный беспредел на своих уроках…

. .. .

Книги из библиотеки Завода посещали школу вместе со мной, для контрабандного чтения. В ходе урока, закреплённая петлями часть крышки парты откидывается, книга кладётся на полочку для школьных портфелей и — полный вперёд, Капитан Блад! На абордаж!

Учителям, конечно, в радость иметь такого тихого ученика в коллективе класса. Хотя кое-кто временами посягал на эквилибриум безмятежного сосуществования. Потому что видно же — занят чем угодно, но только не их уроком. А это заедает.

— Огольцов! Что я только что сказала?

Однако при погружении вглубь приключений на всяких Марсиано-Тропико-Антарктических мирах, мои отключки от реалий и перипетий текущего урока не зашкаливали в полный абсолют. Малый буёк, на самом краешке сознания, продолжает воспринимать, как отдалённо приглушённый фон, звуки окружающей среды.

— Огольцов!

...ага, пора выныривать…

Память отматывает запись фона на полминуты в обратную сторону.

— Вы, Алла Иосифовна только что сказали, что ‘read’ это неправильный глагол.

— Садись!!

А потом на родительском собрании пожалуется матери: «Вот и вижу ведь, что совсем не тем занят, а поймать не могу!»

. .. .

У Бинкина проблем с отловом нет. Он не требует что-то повторить, он просто задаёт вопросы:

— Ну, и что из этого следует? Огольцов?

И тут уже никакая отмотка записанных шумов фона не выручает. Какие уж там выводы неизвестно из чего, да ещё под прицелом тёмных ироничных глаз поверх тонкой оправы его очков?

Он убивал своей гляциальной невозмутимостью и знал, казалось, на какой странице раскрыта собственность библиотеки. Так что пришлось хоть иногда готовить домашку по Физике, а в школе перенести левое чтение на Химию с Алгеброй и прочие науки. Нет, с Бинкиным, легкомыслию — ¡No pasarán!

Всего только раз я осмелился его оспаривать, на почве термодинамики. Он спросил про температуру картошки и окружающего её супа — одинаковы или нет? Я сказал, нет, разные.

— Увы, законы Физики утверждают, что — да, одинаковые.

— А я вот вчера суп ел и — ничего, но раскусил картошку, в нём же плавала, так чуть язык не обжёг. Чёт, Физика не очень следит, чтоб законы её соблюдали.

Класс заржал в поддержку солидарности, чем вызвал цепную реакцию нескончаемого, всё подминающего своим грохотом звонка на перемену...

Вот отчего я так изумился, когда наша Классная, Альбина Григорьевна, объявила, что в воскресенье, в 11 утра, я должен явиться в школу № 11 на Городскую Олимпиаду по Физике...

* * *