Мир в Конотопе как, наверное, уже говорилось — это площадь перед кинотеатром «Мир», в конце Проспекта Мира.
Границей Площади, помимо одноимённого кинотеатра, служило ограждение из длинных параллелепипедов жилых пятиэтажек. Широкая окружность впадины, с бортиками из гранита и железными трубами на дне, служил её центром. Фонтан включался раз в два года, взметнуть брандспойтно белую струю на полчасика и вновь пропасть на пару лет. (Своими затяжными погружениями Моби Дик оставлял китобоев с носом...)
Асфальтные дорожки, под тёмной зеленью линейно взращённых Каштанов, брали начало от широких ступеней фасада Кинотеатра «Мир» и лучевидно расходились к дальним углам Площади, отделённой от Проспекта Мира параллельными ему рельсами трамвайного пути, тротуаром и рядом Каштанов, из тех, что выжили в неблагоприятных — (свет фонарей, мешающий спать по ночам, днём рельсогрохот) — условиях.
Газоны травы, жившей своей независимой жизнью между деревьями, пересекались парой-другой самовольных троп, которые нарушали стройный замысел первоначальной планировки, но в то же время сокращали путь между аллеями и тротуаром, за что их хорошо утоптали. В каждой из двух лучевых аллей — (узаконенных архитектурным планом и покрытых утверждённым сметой асфальтом), — под сенью широколистых Каштанов, прохлаждались две длинные скамьи, тёмно-зелёной масти. Одна одичалая пара той же породы паслась на незатенённом асфальте, вокруг усохшего фонтана.
Тёплыми вечерами Площадь превращалась в место... — что? променада? Ха! Такие умные мы, да? С безразмерным запасом вокабулярных слов! Но, нет. В Конотопе умеют называть вещи своими именами и поэтому—
Тёплыми вечерами Площадь превращалась в место «блядохода».
Плотные волны променадников неторопливо прохаживались по аллеям. Кругами. Не покидая Площади. Они рассматривали лица и одежду на публике, циркулирующей по кругу в противоположном направлении, и на тех, кому повезло с местом на скамьях. Забесплатно.
В своём равномерном течении, волны шелестали. Мягкий шелест из-под ног неторопливых волн производился чёрным слоем поверх асфальтного покрытия дорожек. Перед скамейками слой утолщался, однако и в прочих местах променада не утрачивал своей солидной густоты.
Потому что как блядоходцы, так и сидячие наблюдатели сосредоточенно, споро, неустанно грызли, грызли, грызли семечки... Частыми, гигиенически сухими плевками посылая (чистая пневматика, подходя технически) чёрную несъедобную шелуху в её растущий на асфальте слой…
Иногда после вечернего сеанса и я вливался в струи, попутные до угла Площади, за которым остановка трамвая. Случалось такое не часто, потому что от одной серии «Фантомаса» до следующей приходилось ждать по полгода.
. .. .
В дневное время скамьи, обыкновенно, пустовали, но не на постоянке.
Один раз, у фонтана, лениво откинувшись на выгоревшую краску спинки, сидела таки пара жлобов. Жлоб слева окликнул меня с Кубой, требуя отдать ему бывшие при нас копейки.
Куба тут же начал божиться, что у нас такого добра и близко нет. Откуда?!
А я внёс предложение, для наглядности: «Сколько выпадет — всё тебе!», — и вывернул карман штанов, ещё и прихлопнул типа пыль стряхнуть из свесившегося мешочка.
Это был левый карман, потому что правый беспокоить не стоило, чтобы не выпал «десюлик» на трамвай.
Жлобяра сдвинул свои тёмные очки на лоб и, оглянувшись по сторонам, пригрозил выбить мне бубну, однако подыматься со скамьи не стал. Его вялое бездействие мы истолковали, как разрешение проваливать, и двинули дальше.
Куба на ходу читал мне яростную проповедь за наглость, с которой я нарываюсь схлопотать по моей тупой морде…
Наверное, он был прав, а я опрометчиво поддался порыву сделать элегантный жест — выдерг пустого кармана… Что выручило? Скорее всего, жлоб решил, что меня «крышует» блатной резак с авторитетом, а то с чего бы я позволял себе так внаглую борзеть?
~ ~ ~
— Явление Сергея Огольцова из Конотопа! — объявила Раиса, когда мы с Чепой ступили через порог в Детский сектор.
Заметив, что я не понял юмора, она протянула журнал «ПИОНЕР», распахнутый на странице, где внизу, чётким чёрным шрифтом, стояло «Сергей Огольцов, город Конотоп».
Я уже и думать забыл про пару тетрадных страниц, где собеседовал с болтливым гномиком, что примерещился задремавшему мне.
Полгода минуло с момента их отправки на конкурс фантастических рассказов. И вот — проснись! Чё дрыхнешь? У нас мешки украли!
Журнальные страницы источали сладкий аромат свежей типографской краски, от которого медленно закружилась голова. Ноги как-то невнятно ослабели, и ощутился мягкий удар в затылок. Почему-то изнутри.
Осторожно и бережно, я опустил себя на среднее сиденье в обшарпанной троице под окном. В этой позиции, балетный поручень прикрывал мой затылок, и я прочёл печатную страницу, где из когда-то посланного на конкурс, не оставалось даже рожек с ножками.
Да, гном всё ещё сидел верхом на авторучке, но трепался про какого-то Птушко, который кинорежиссёр каких-то киносказок!
Однако ни в Детском секторе, ни дома я даже и не заикнулся, что моего в рассказе — только гном да ручка, потому что не каждый день твоё произведение печатают в толстом журнале...
~ ~ ~
Летом наша мать потолстела и отец, с каким-то смущённым хмыком, спросил нас троих, ну, типа, что если нам завести ещё одного братика, а? Могли бы Алёшкой назвать… или как?
Наташа сморщила свой нос и только фыркнула, Сашка тоже отмолчался, а я пожал плечами и спросил: «Зачем?»
Предложенная добавка в состав семьи казалось ненужной не потому, что грозила ухудшить условия жизни, но из-за вопиющей возрастной разницы между младенцем на повестке дня и его будущими родителями.
Так что отец стёр со своего лица заискивающую ухмылку, и больше эту тему не затрагивал.
Через пару недель я случайно услыхал разговор матери с Тёть Людой: «Я приняла таблетку, а тут ещё в ларёк бочки с пивом завезли, их тоже покатала, и — всё».
В итоге количественный состав семьи не изменился, но мать так и осталась толстой, навсегда…
. .. .
Её ларёк (будка из листового железа под жестяной крышей) занимал выгодную позицию в Городском Парке Отдыха, возле Площади Мира, — на главной, заасфальтированной аллее.
Висячий замок с задней двери заносился внутрь, остеклённая фрамуга окошка над торчащим спереди прилавком поднималась, и — ларёк был готов к торговле под сенью могучих Тополей…
На внутреннем продолжении прилавка, справа от окна, размещался кран разливного пива, чей толстый шланг мать переставляла из бочки в бочку тёмной древесины, по мере их опустошения, которое не заставляло себя ждать.
В ассортименте предлагаемых товаров имелось печенье в пачках, расфасованное по 200 и 400 грамм, два сорта развесных карамелек, табачные изделия, бутылочное ситро, и вино в бутылках — Украинское фруктово-ягодное «Бiле Мiцне», тёмно-красное Грузинское «Ркацетели» и ещё какое-то, неизвестной национальности, с наклейкой «Рислинг», которое никто никогда не брал.
«Белое Крепкое» не застаивалось. А раскупалось типа горячих пирожков. Конечно же, благодаря цене — 1 руб. 02 коп., вместе с тарой, которую потом ещё можно сдать за 12 коп.
Сигареты-папиросы тоже шли неплохо, однако основным двигателем торговли служило разливное пиво. Когда случался перебой, и с торговой базы ОРСа, он же Отдел Рабочего Снабжения, долго не завозилось бочковое пиво, мать начинала загодя вздыхать и жаловаться, что и в этом месяце торговый план её ларьку никак не выполнить, и ей опять срежут получку…
. .. .
Жизнь моя катилась колеёй своих маршрутов, которые редко пересекались с Городским Парком Отдыха, хотя мои брат-сестра порой могли похвастаться, что выпили в ларьке у мамы бесплатного ситра. Однако наступил день, который мне пришлось отбыть в материном ларьке от звонка до звонка. А всё из-за Советского разведчика Иоганна Вайса, который на самом деле — Александр Белов...
В те бездонно ужурчавшие времена, подписка на журнал «РОМАН-ГАЗЕТА» являлась тестом: тянешь ли ты на сверхчеловека? Вообще?
Этот ежемесячник оправдывал своё имя тем, что текст на его страницах шёл в две колонки, и он печатался на рыхлой газетной бумаге. Однако его толщина не уступала параметрам журналов «Звезда», «Москва» и прочее такое.
В списках подписной периодики через отделения почты, «РОМАН-ГАЗЕТА» не значился. Однако он встречался на полках библиотек, и его удавалось одолжить у счастливого обладателя, который, в свою очередь, выклянчил номер с крутым романом у предыдущего счастливчика…
В номерах не печатали посторонней шелухи из непрошенных статей и прочего такого. Газетная бумага, от доски до доски, отводилась только под роман. Если же он не укладывался в рамки одного номера, продолжение допечатывалось в следующем.
Иногда, вопреки названию, в журнале помещали рассказы, а то и (крайне редко) стихи, — не меньше пары авторов на подобный номер...
Когда разнёсся слух, что вышел «РОМАН-ГАЗЕТА», где напечатан «Щит и Меч» Кожевникова, я рванул в библиотеку Клуба. Библиотекарши мне терпеливо пояснили, что все три номера с эмблемой КГБ в названии романа уже пошли по рукам. И у них даже составлен список желающих упиться (эстетически) шедевром, в порядке очереди на полторы страницы.
Ну, и какие могут быть сомнения, что когда мать вскользь помянула какую-то из её коллег, которая дала ей все (!) номера эпической шпионской саги, то я обомлел!
Все мои привычные маршруты тут же выдрались из своих наезженных мест — (с неслышным слуху тектоническим содроганием) — развернулись, пересобрались и шмякнулись (опять-таки неслышно) до самой середины Городского Парка Отдыха, под стволы Тополей, затеняющих асфальт центральной аллеи вокруг стандартной будки торгового ларька… Куда я и прибыл на следующее утро, чуть ли не опередив его открытие.
Первый номер я прочёл в ларьке, сидя на жёстком проволочном ящике для пустых бутылок, пока не поумнел достаточно, чтоб выдвинуться на ближайшую скамью в аллее, откуда возвращался лишь для смены номеров, да посидеть за мать, пока она ходила в туалет парка, когда я что-то там ещё и продал.
Под конец роман-газетного дня, карьеру Советского разведчика А. Б., он же Иоганн Вайс, я прожил целиком — от рядового Германского Вермахта до офицера при исполнении спецзаданий от разведслужбы Германского Абвера.
Торговля в тот день двигалась вяло, потому что пиво в ларьке уже два дня как выпили, и пустые бочки толпились снаружи, вокруг задней двери.
Однако с наступлением сумерек, когда я вернулся в будку добить последний номер под светом тусклой лампочки, висевшей с потолка — уже в самом конце Второй Мировой войны — наплыв покупателей начал возрастать.
Ну вот! И рухнувший Третий Рейх аккуратно лёг на пару предыдущих номеров, поверх ящика у двери, с пустой стеклотарой. Ха!
Я обернулся и — ахх… нул, узрев толпу рук, вскинутых в Нацистском приветствии над прилавком, — с мятыми рублёвками и пригоршнями копеек в каждой. Sieg Heil!
Мать оглянулась на мой испуг и изумление, и утешающе сказала: «Уже недолго, через полчаса закроюсь, домой вместе поедем».
Я вжался спиной в железный занавес двери, до упора, чтобы никак не мешать её метанию по ларьку за тем и этим…
Заявленные полчаса истекли, но хоровод перед прилавком не унимался.
— Мамаша! Две бутылки «Биомицина» и печенье! Маленькую!
— Тётя! Тётя! Пачку «Примы»!
— Сестричка! Бутылку «Крепкой Блондинки»!
— Белое кончилось.
— А шо ото, в том ящике?
— Это «Ркацители», по рубль 37.
— А, да хрен с ним! Шобы дома не трандели, будем пить Рыкацытели!
Наконец, Грузинское тоже кончилось, толпа рассосалась. Мать опустила фрамугу окошка, но пришлось поднимать опять — под жёлтым светом фонарей аллеи примчался рысью опоздавший и, с горя, что всё кончилось — купил бутылку непонятного дорогого «Рислинга», за один рубль 78 копеек. Хотя установленное для торговли спиртным время скончалось, полчаса тому назад.
Когда мать заперла ларёк, и мы потелипали на остановку возле Площади, я спросил, эт, што ли, каждый день тут у неё тут такой дурдом.
— Нет, Серёжа. Просто сегодня воскресенье.
вверх-скок