самое-пресамое
финальное произведение

В то утро смолк звяк битков по копейкам.

В то ясное апрельское утро, ребята стояли и спорили, и никто никого не слушал.

Все ждали подтверждения радостного слуха про ошибку, допущенную вчера Центральным Телевидением в программе теленовостей.

Глупая ошибка. Потому что один парень слышал от ребят школы № 10, что вчера вечером какой-то человек опустился на парашюте в Сарнавский лес, на окраине Конотопа.

И скоро приедет Саша Родионенко, он же Радя, из Города, куда недавно переехал со своими предками, но всё так же учится в нашей школе.

Да не ори ты! Вот, приедет Радя, он подтвердит, в Городе уж точно знают.

Я помнил полёт Гагарина. Или как вскоре после него, Герман Титов летал по орбите весь день, а вечером сказал: «Всем спокойной ночи. Я иду спать».

И отец восторженно хихикнул и сказал настенному радио: «Во дают!»

Наши космонавты всегда были первые, а мы, младшеклассники, до хрипоты доказывали друг другу, кто из нас первым услышал объявление по радио про полёт Поповича, или Николаева, или первой женщины-космонавта Терешковой...

Саша Родионенко приехал, но ничего не подтвердил. Значит — это правда. А программа Время вовсе не ошиблась.

И солнце померкло в трауре...

Космонавт Владимир Комаров…

В спускаемом модуле…

При входе в плотные слои атмосферы…

Погиб…

~ ~ ~

Потом приехал отец, а следом, неделей позже, контейнер с нашими Объектными вещами прибыл на Товарную станцию. Оттуда бортовой грузовик привёз его к воротам Нежинской № 19.

Их разложили по всему двору. От ворот до погребника Пилюты: и шкаф, с зеркалом на двери, и раскладной диван-кровать, и два кресла с подлокотниками под жёлтым лаком, и телевизор, и всякую другую утварь. Прибыл также старомодный диван с дерматиновой спинкой, который в хату даже и заносить не стали, — некуда.

На ночь, мы с братом укладывались на раскладном диване, в ногах у нас — Наташа, поперёк.

Свои ноги она выпрямляла на стул, придвинутый вплотную. Наши, мои и Сашкины, приходилось подтягивать чуть ли не до подбородка, не то сестричка разбурчится в темноте, начнёт стучать родителям, на их кровати под стеной напротив, что мы брыкаемся.

Ничего себе, а?! Сама может тянуть ноги сколько душе угодно, а если предлагаю местами поменяться — ей со мной, так она только носом крутит…

Семья Архипенко и Баба Катя спали на кухне…

. .. .

Параллельно Нежинской, метров через триста, шла улица Профессийная. Улица с одной только стороной.

Вместо второй протянулась бесконечная стена из высоких бетонных плит, оборонявших Конотопский Паровозо-Вагоно-Ремонтный Завод. Однако в естественном межчеловеческом общении, это аномально бесконечное название подменялось кратким и благозвучным КаПэВэРЗэ.

Именно завод (когдатошние Механические Мастерские) стал причиной факту, что окраинная часть Конотопа, лежащая до Путепровода-Переезда наименовалась Посёлком КПВРЗ. В просторечии кратче, — «Посёлок».

По ту сторону Завода, такая же плито-бетонная стена отделяла его от множества железнодорожных путей Конотопской Пассажирской Станции, а также от прилегающей Товарной, где длинные товарные составы дожидались очереди тронуться по своим разным направлениям, потому что Конотоп — крупный железнодорожный узел.

Товарняки не только ждали, но и формировались в Конотопе. Для этого на Товарной станции имелась сортировочная горка — насыпь с пологим уклоном, на несколько метров выше остальных рельсовых путей. Маневровый локомотив втаскивал на горку вереницу товарных платформ и вагонов, от которой там, наверху, отцепляли, сколько требуется, и те катились обратно, вниз, своим ходом.

Поодиночно, или сцепками скатывались отпущенные части вереницы, перенаправляясь стрелками на нужные пути в сортировочных колеях, где, визжа железом тормозных башмаков, тяжко гахкали об уже отсортированные вагоны, под неразборчивые крики громкоговорителей на столбах, орущих про тот или другой состав, на том или ином сортировочном пути.

Однако при свете дня симфония сортировочной горки не слишком донимала. Её трудовой пульс куда отчётливей всплывал на фоне ночной тиши, по мере затухания прочих трудовых и бытовых озвучек причастных к светлой части суток...

Независимо от времени дня и ночи, когда ветер дул со стороны Поповки (село напротив данной окраины), воздух наполнялся характерной аромой отходов тамошнего спиртзавода.

С лёгкой руки анонимного сентименталиста среди жителей Посёлка, данный атмосферный феномен именовался "Привет Поповки". Звучит не хуже "Красной Москвы", и уж куда как понежней, чем Hugo Boss...

Смрад не то, чтоб наповал убойный, однако лучше не принюхиваться. Во всяком случае, насморк по таким дням считай за дар небес.

— О! Чуешь, как из Поповки приветом потянуло?

— У бедя дасббогг.

— У, блин, везунчик!

. .. .

С Профессийной, Улица Нежинская сообщалась сетью частых улочек.

Первой в ряду связующих транспортных артерий являлась (считая от школы № 13) улица Литейная, поскольку споконвеку выходила к бывшему литейному цеху на заводской территории, но впоследствии упрятанному за бетонную стену.

Затем шла улица Кузнечная, предлагавшая выгодный обзор высокой кирпичной трубы заводской кузни (за уже упоминавшейся стеной).

Потом от Нежинской ответвлялась (это уже миновав нашу хату в № 19) улица Гоголя, невзирая на отсутствие великого классика по ту или иную сторону бетонной стены Завода.

Перечисленные три улицы отличала некоторая прямота, но последующие проулки, до и после Нежинского магазина, являли собой клубок неупорядоченной неразберихи. Распутываясь, он, в конечном итоге, выводил к бетону всё той же стены. При условии общего знакомства с навигацией по переулочным шхерам и фиордам…

. .. .

Нежинский магазин удостоился своего имени за то, что стоял на улице Нежинской. Он был самым большим из трёх магазинов на Посёлке. Которые помельче именовались по их номерам…

Нежинский магазин располагался в одноэтажном, однако высоком здании кирпичной кладки. При нём имелся проезжий двор без ворот, зато со складскими сараями.

Магазин состоял из четырёх отделов, каждый со своей отдельной дверью на улицу. Замутнённые течением времени жестяные вывески над дверями указывали — куда, за чем заходить: «Хлеб», «Промышленные товары», «Бакалея», «Рыба-Овощи».

«Хлеб» (в первой двери от левого угла) открывался утром и работал до того момента, пока не раскупятся батоны белого и кирпичики чёрного. Исполнив заявленное вывеской назначение, отдел спокойно запирал дверь к своим опустошённым полкам.

Во второй половине дня, по прибытии крытого жестью грузовика-фургона Конотопского хлебзавода, с надписью «ХЛЕБ» на борту, который привозил следующую партию кирпичей-батонов, отдел был вынужден открываться снова. На час-полтора.

Следующий, он же самый просторный из магазинных отделов — «Промышленные Товары».

К пыльному стеклу пары — (симметрично расположенных по обе стороны могучей двери) — витрин, плотно прижимались изнутри многозначительные украшения, исполненные в виде белых коробочек сигнализации о взломе.

За товарами, приговорёнными к пожизненному заключению под стеклом витрин-прилавков, следили три надсмотрщицы-продавщицы, в полуживом от скуки состоянии. С 9 до 6, к ним заглядывали две-три пары покупателей. От силы.

Аборигены Посёлка предпочитали съездить в Город, если возникла надобность в каком-то из товаров промышленной отрасли.

А вот пара продавщиц в отделе «Бакалея» трудились весь день как пчёлки. Иногда к ним даже выстраивалась очередь. Особенно по дням, когда в отдел завозили масло, и ножом, размером с меч гладиатора, они шматовали этот жёлтый куб, взгромозжённый на прилавок около весов. Чтобы отвесить твои двести грамм, включая упаковочный квадрат рыхло-синей слегка влажноватой бумаги.

Когда же в «Бакалею» заходил рабочий Завода КПВРЗ, его обслуживали вне очереди, потому что копейки, зажатые в его кулаке, неоднократно загодя посчитаны. Точняк на бутылку, без сдачи, хоть штангельциркулем проверь.

К тому же, ему надо по быстрому вернуться на рабочее место. Он даже замазутченную спецовку не переодел, чтоб не томились товарищи по труду.

Выбор водок в отделе отличался разнообразием оттенков и наименований. Тут тебе и «Зубровка», и «Ерофеич», и «Ещё по одной...» и так далее. Но все неизменно покупали лишь «Московскую», с бело-зелёной этикеткой.

Дверь в заключительный отдел, «Рыба-Овощи», размещалась за углом магазинного здания. Здесь хранился дух сухой земли от проданной в прошлом году картошки, и длился акт совместной летаргии початой бочки солёных огурцов и запылённых пустых полок. Потому его вообще не открывали. Сердоболие — исконно славянская черта.

А за Нежинским магазином шла улица Слесарная, и улица Колёсная и, в неисследованных пока ещё глубинах Посёлка, другие улицы, переулки, и тупики...

~ ~ ~

В первое же воскресенье после нашего приезда, Тётя Люда вывела меня и моих сестру с братом, по улице Кузнечной, на Профессийную, единственную заасфальтированную улицу Посёлка. По ней мы двинулись в направлении Базара и через пять минут вышли к цели — Клуб КПВРЗ, с киносеансом для детей в три часа дня.

Клуб Завода смотрелся импозантно — здание из двух этажей, но высотой в обычные четыре. Кладку стен и окон разнообразили выступы, арки, столбики, оставляя впечатление кружев из кирпича старинного копчения. Бетонная стена Завода не упустила заграбастать в свою территорию тыл Клубного особняка.

На маленькой площади перед фасадом Клуба, стояло здание Главной Проходной, в таком же изощрённо дореволюционном стиле кладки. Напротив заводского входа-выхода, в архитектуре шёл переход к современной двухъэтажности.

Смену стиля утверждал мутно-стеклянный куб Заводской Столовой. С чахлого газона на левом фланге от стекло-кубизма, за пешеходами присматривал бюст в пенснэ. Без всяких стёкол разумеется, а с дужкой, как у Чехова, изваянной на носу, для понятки.

Степан Радченко — конотопчанин-революционер. Среди сочувствующих делу революции оказалась всего пара выходцев из Конотопа — Степан да его старший брат.

Впрочем старшему деваться было некуда с его нелегальной должности казначея подпольной РСДРП — (для тех, кто при понятиях, объясним по-людски — братан, каррочи, общак держал бригадный, и не дожил до Октября) — до её раскола на меньшевиков и большевиков. Однако у прохожих такие подробности лучше не выспрашивать…

. .. .

По ступеням внутри гулкого тамбура, мы взошли в узкий, но высокий вестибюль Клуба КПВРЗ.

Его переполняла разновозрастная, но одинаково крикливая детвора, толпясь в очереди к обитой жестью двери. Через квадрат окошка, распахнутый посреди неё, велась продажа билетов на сеанс.

Какой-то пацанёнок, с виду второклассник, начал приставать к Тёте Люде, пытаясь выканючить 10 копеек на билет. Однако она гаркнула разок, и он заткнулся.

Тёть Люду заметно тешила царящая тут атмосфера, радовал случай окунуться в позабытый галдёж малолеток перед дневным кино...

Так я освоил маршрут в Клуб, где, среди прочего всего, размещалась библиотека Завода.

Столы в её просторном зале-прихожей ломились под многослойными залежами подшивок широкополосных центральных газет. У городской, РАДЯНСЬКИЙ ПРАПОР, при её более чем скромных габаритах, имелся отдельный стол.

Сквозь стекло в дверцах высоких шкафов проглядывали знакомые ряды никем не читанных работ Ленина-Маркса-Энгельса, и прочих многотомников равносильной популярности.

Следующий зал заполняли широкие ряды стеллажей с книгами для чтения. Излишне долго объяснять, что я мгновенно записался, потому что пара полок с макулатурно затрёпанными сказками, в Пионерской комнате школы № 13, фальсифицировали суть и назначение библиотек.

~ ~ ~

Первого мая наша школа вышла на общегородскую праздничную демонстрацию.

Колонну оживляла красочность парадной формы юных пионеров (верх — белые рубашки, красные косынки галстуков, низ — чем темнее, тем лучше). Прикиды учащихся старших классов отличала общая бесформенность.

Однако юноши в шагающе-вопящей толпоколонне школы № 13 декорировали её весомым украшением из несомых ими голов Членов Политбюро Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза.

Каждый из насаженных на струганные палки кровавого окраса чёрно-белый голово-портрет поручался группе из трёх-четырёх Членоносцев. Они сменяли друг друга, постепенно смываясь, пока почётное бремя нести и украшать не оставалось на самого тупого.

Вслед за группой педагогов, сплотившихся вокруг Директора будто его личная охрана, мы прошагали по ухабам булыжного покрытия улицы Богдана Хмельницкого до Базара, где Профессийная делилась своим асфальтом со спуском в туннель Путепровода.

Подъём в конце бетонированного туннеля вливался в Проспект Мира, который как по струнке пролегал к далёкому мосту в изумительно высокой насыпи железнодорожного полотна. Нырнув под мост, проспект мгновенно выныривал в жилмассиве Зеленчак, чтобы, минуя его кирпичные пятиэтажки, выйти на неоспоримый центра города — Площадь Мира.

Пронзив Площадь Мира по касательной, Проспект Мира отделял от неё здание Горсовета, и без того задвинутое в сквер из густых Каштанов.

Но даже и оттуда, оно продолжало безотрывно смотреть в сторону гранитного кольца вокруг фонтана посреди отделённой Площади.

Фонтан же из кольца и носа не показывал, никогда, чтоб не мешать Горсовету пялиться на замыкающее Площадь здание Кинотеатра «Мир». Кстати, фасадные ступени у него тоже из гранита. Однако, в отличие от некоторых гранитоокольцованных, кинотеатр работал, причём — без выходных.

Средняя из трёх Каштановых аллей сквера, что прямиком вела к ступеням входа в Горсовет, перекрывалась на каждый Божий всенародный праздник. Её баррикадировала высокая красная трибуна, мимо которой прошагивал весь город праздничными колоннами трудовых коллективов. За исключением жильцов пятиэтажек, обступивших Площадь, которые наблюдали демонстрации по-патрициански — свысока. Со своих балконов. Везёт же людям, а?!

По пути к Площади Мира, колонну школы № 13 подстерегали частые стояния на месте, всерьёз и надолго. Приходилось ждать, пока школы предыдущих номеров подтянутся и пройдут вперёд.

Однако трудовые коллективы предприятий пропускали нас, как, например, Локомотивное Депо или, скажем, Дистанция Пути Юго-Западной Железной Дороги.

Белые буквы, рельефно вырезанные из пенопласта, объявляли, контрастно выделяясь поверх малинового бархата щитов с велосипедными колёсами, принадлежность их колонн.

В честь демонстрации, ни одно средство передвижения не шло на риск показаться, хоть случайно, на всём протяжении Проспекта Мира.

Не-а. Ни трамвай, ни грузовик, ни даже легковушка.

Вокруг только люди, множество людей, шагающих в потоке колонн во всю ширь Проспекта или же запрудивших тротуар, чтобы стоять как живые берега, глазея на общее течение.

И это делало Первомай таким особенным, непохожим на другие дни...

На финишной прямой, войдя на Площадь Мира, мы вдруг подменяли торжественную маршировку фривольной рысью.

Мы бежали, как в атаку, задыхаясь от смеха и бега, со скособоченными Членами наперевес, потому что, как всегда, с колоннами случилась перепутаница и нас передержали.

А поскольку школа № 13 занимала предпоследнее место в нумерации школ города, то к моменту, когда мы, в смеси с галопирующим табуном школы № 14, миновали красную трибуну, репродукторы кричали сверху: «На Площадь вступает колонна Конотопского Железнодорожного Техникума! Ура, товарищи!»— И приходилось уракать не себе.

После Площади Мира, Проспект дотягивал до входа в Городской Парк Отдыха, но на большее его уже не хватало. Вправо начинался уклон к улице Ленина, впрочем, до такого мы не опускались.

В ближайшем же из переулков, мы сваливали Политбюрократических Членов и свёртки красных транспарантов в кузов грузовика, который увозил их на Посёлок. Под замок в комнате Завхоза школы. Срок в полгода — до следующей демонстрации.

И мы тоже отправлялись обратно, пешком, далеко огибая Площадь Мира, потому что проходы между домов её периметра перекрыты пустыми автобусами. Лоб в лоб. В просветах между мордами кабин виднеется широкое безлюдье вокруг сухой огранитченной ямы фонтана, и лениво бродящие фигуры ментов-одиночек.

И всё же это был праздник, потому что перед выходом на демонстрацию, мать уделяла каждому из нас по пятьдесят копеек, с которых даже оставалась сдача.

Мини-кирпичик Пломбира в тонкой бумажной обёртке стоил 18 коп., а Сливочное вообще 13.

Женщины в белых халатах продавали мороженое, стоя над фанерными ящиками, с двойным дном и стенками, на каждом перекрёстке Проспекта Мира, свободного от всех видов транспорта.

. .. .

Когда я вернулся домой, струйки учащихся в белых рубашках и алых галстуках пионеров-ленинцев всё ещё шагали вдоль Нежинской, растекаясь по Посёлку с демонстрации.

И тогда я совершил первый подлый поступок в моей жизни. Самый первый.

Я вышел на улицу и выстрелил из своего шпоночного пистолета в ни в чём не повинную белую спину пионера, прошагавшего мимо.

Он погнался за мной, но я убежал во двор, к Жулькиной будке. Войти он побоялся, и только сыпал руганью в распахнутую калитку. Ему в ответ, Жулька дёргал свою цепь как бешеный, разрываясь в остервенелом лае...

* * *