Ближе к лету родители купили козу на Базаре, потому что, когда на Заводе отцу выдали первую получку, и он принёс домой 74 рубля, мать растерянно посмотрела на бумажки в его руках и сказала: «Как? Это всё?»
Предполагалось, что животное облегчит жизнь, но на самом деле, коза её лишь усложнила. Теперь мне приходилось выгуливать рогатую скотину на верёвке, в улицу Кузнечную или Литейную, или во 2-й переулок улицы Коцюбинского, где она грызла пыльную траву под ветхими от погодных условий заборами.
Пить козье молоко я наотрез отказывался, несмотря на ласковые уговоры матери, что оно очень полезно для здоровья.
Спустя непродолжительный период времени, козу зарезали и перекрутили на котлеты. Их я даже и пробовать не стал.
. .. .
Иногда сын Бабы Кати, Дядя Вадя, в свой обеденный перерыв на Заводе, приходил к нам на хату в рабочей спецовке — цыганить у своей матери самогон, потому как хлопцы в цеху ждут. Но она умела отнекаться.
У Дяди Вади были чёрные волосы, гладко зачёсанные назад, и щёточка усов, тоже чёрных, а цвет лица с оливковым оттенком, как у Артура в романе Лилиан Войнич "Овод". На правой руке его не хватало одного пальца, который он утратил в начале своей трудовой карьеры.
— Я сперва не врубился. Ну ладно, вот это мой палец на станке валяется, но вода откуда? Тю! Так это ж у меня слёзы с глаз, прям на него: кап-кап!— Так вспоминал он этот случай.
Врачи очень хорошо зашили обрубок — гладко, без швов — так, что когда он скручивал дулю, получалось две. Двуствольная (2 в 1), она вызывала смех, и фига с два, чтоб кто-то выдал подобный номер.
Жил Дядя Вадя в доме своей тёщи, возле Автовокзала. На Украинском, проживающего в доме родителей жены называют «примак», от слова «принятый».
Горька примацкая доля! Дядя Вадя объяснял, что примак должен держаться ниже травы тише воды, к тёще обращаться исключительно на «Мама», и уступать дорогу курицам, которых она держит во дворе. И не забыть помыть всё тем же курвам ноги на ночь, когда отправляются спать на насест.
Мы все любили Дядю Вадю, потому что он всегда такой смешной и добрый, и улыбается всё время. Даже здоровался он, как никто другой: «Ну, как вы, детки золотые?»
Когда мать и младшие ходили к нему на день рождения, он подарил им коробочку с домино. Цвета слоновой кости, и коробочка, и домино. Такой изысканно желтоватый.
К сожалению, одной костяшки там недоставало. "Пусто-три". А так всё на месте.
Короче, играть получается. Мы проверяли. Правда, не очень долго. Если знаешь про недостачу, то на игру как-то уже не тянет. Но всё равно, сама игра ещё долго валялась в каком-то из ящиков стола. Несколько лет валялась. Аккуратная такая коробочка с тонкой пластмассовой надписью «Домино». И цвет изящный такой… Слоновый.
А сын у Дяди Вади уродился с разноцветными глазами — один синий, а другой зелёный…
В возрасте десяти лет, когда Немецкий штаб роты квартировал буквально за стенкой — на половине Пилюты — юный Вадик Вакимов беззаветно вскарабкался на забор, рядом с Вязом за хатой, и попытался обрезать телефонный кабель штабной связи оккупантов.
Немцы на него наорали, но не пристрелили, как принято у всех Немцев в кинушках про войну.
На мой вопрос, как он набрался такой смелости, Дядя Вадя отвечал, что он уж не помнит.
Однако вряд ли он мечтал стать юным пионером-партизаном, посмертным Героем Советского Союза. Скорее всего, его заманили тонкие проводки в разноцветной изоляции, из которых состоит телефонный кабель. А главное — из них плетут различные поделки: разноцветные столбики, перстеньки-колечки всякие...
~ ~ ~
По дороге в Нежинский магазин, меня обогнала пара ездоков на одном велосипеде. Сперва обогнали, а потом, который сидел на багажнике задом наперёд с ногами вразлёт, спрыгнул на землю и вкатил мне оплеуху.
Даже просто пощёчина является беспредельным оскорблением чести, а он с размаху так… а и к тому же, на полголовы ниже меня…
Однако я воздержался затеять драку, потому что второй уже слез с велика. Здоровенный такой бычара.
— Я ж говорил, что ещё получишь.— Сказал коротышка, и они укатили.
Тут мне дошло, в чью спину я стрелял.
. .. .
Сеансы в Клубе начинались в шесть и в восемь вечера. С билетом, купленным сквозь обтянутую жестью дверь на первом этаже, кинозритель восходил на второй, пользуясь парой прямых пролётов из толстенных досок под щедрым слоем красной половой краски.
На мелких плитках керамики в полу площадки второго этажа стоял сумрак. Постоянно.
Неясно откуда он брался, с учётом пары высоких окон в стене напротив кончившихся ступеней, но он никуда не уходил, несмотря на три двери вокруг него.
Дверь направо открывала доступ в небольшой холл с ящиком телевизора на закреплённой к стене полке. Высота от пола до ящика предоставляла желающему среднего роста возможность пощёлкать и покрутить ручки настройки.
Но зря он на это рассчитывал, слепо уставясь утухшим экраном на дюжину коротких рядов из неизменно пустых сидений. Желающего включить его не находилось.
За спиной отсутствующей аудитории, металл окрашенной чёрным арматуры круто взвивался перилами-ступенями лестницы к железной двери в кинобудку.
Холл был из породы проходных — по углам, в одной стене с коматозным телеком, две крупногабаритные двери открывались в один и тот же, бескрайний зал Балетной Студии.
Впрочем, с билетом на сеанс в кармане, там делать, практически, нечего. Так что — назад, в сумрак на площадке, окутавший пару, пока что неисследованных дверей.
Первая дверь по левую руку от всё тех же мощных ступеней никогда не открывалась, будучи дверью на балкон Клубного зала. Следующая за ней, заключительная в площадочной троице, стояла приглашающе распахнутой, пребывая под неусыпным контролем вечно угрюмой Тёти Шуры.
Своим тёмно-клетчатым платком, стоявшим (неизменно!) колом, она смахивала на витязя в дозоре, чья голова покрыта шлемом с шишаком. Оба — (и шлем, и шишак) — кованы из железа, как и положено по технике безопасности средневековья. Князь Владимир Красно Солнышко поставил её тут, чтоб обрывала контрольный кончик твоему билету, прежде чем впустить.
Пол необъятного зала полого уходил, неся с неприметным уклоном плотные ряды сидений из потемнелой древесины, к широкому белому экрану — от стены, до стены.
За ним таилась большая сцена с крылечком и входной дверью у каждой из боковых стен. Однако для концертов и представлений кукольного театра, киноэкран сдвигался влево, до упора, сменяясь тёмно-синим бархатом занавеса сцены.
Открытый балкон патио украшали гроздья алебастровой лепнины, пока он тянулся вдоль боковых стен.
Однако до сцены он ни с какого боку не дотягивался, заканчиваясь чёрно-головастыми стояками прожекторов, наподобие боевых треног марсиан, напавших на Землю благодаря горячечным фантазиям Герберта Уэльса.
Вдоль задней стены, балконы резко ныряли из обоих углов к своей запертой снаружи двери, чтобы не загораживать бойницы кинобудки.
. .. .
В вестибюле на первом этаже, между дверью с окошечком для продажи кинобилетов и дверью в кабинет Директора, вывешивался список кинофильмов на текущий месяц, писаный кистью по холсту на крепкой деревянной раме.
Фильмы менялись ежедневно, за исключением понедельника, когда их вообще не крутили. Список помогал заранее определиться — в какой день попросить у матери 20 копеек на билет…
Лето абсолютно аннулировало расходы на кино, потому что Парк КПВРЗ — отделённый от спуска в Путепровод длинным зданием в два этажа, жилым, несмотря на ветхость — был создан для экономии.
В Парке, помимо трёх аллей, запертой танцплощадки и протяжённо-объёмистой беседки пивного павильона, имелся также летний кинотеатр под открытым небом. Его дощатые, приличной высоты стены — (особенно задние, по обе стороны от кинобудки) — предоставляли желающему дыры и щели, расположенные на высоте достаточно удобной для кинопросмотра одним глазом...
Сеанс начинался в девять, когда в летние сумерки закрадывался намёк и обещание сгуститься. Конкретным сигналом начала служил обрыв музыки, которая лилась по парку из мощных динамиков на сцене кинотеатра с момента прихода киномехаников на своё рабочее месте.
Впрочем, этот же сигнал мог означать отмену сеанса, если кассе не удалось продать хотя бы четыре билета.
Казалось бы — как?! Не наскреблось две пары зрителей? Увы, но да, когда новое поколение избирает просмотр фильма из-за пределов кинотеатральной загородки.
Однако полтора часа переминаться с ноги на ногу, пока твой нос уткнут в занозы досок, ошершавленных неумолимым временем и плохо воспитанной погодой… Нет, язык не повернётся назвать такое «комфортным запонением досуга».
А с другой стороны, киномана, сиганувшего через забор, неизбежно обнаружит бдительная тётя Шура (с первого же прочёсывания аудитории на скамейках зала под открытым небом) и выведет, бубня свои негромкие, но угрюмые нотации. Вся из себя такая — педагогиня с шишаком витязя.
В подобных обстоятельствах, истинный фанат киноискусства предпочтёт усесться на какой-нибудь из старых Яблонь, чья молодость прошла, когда кинобудки ещё и в проекте не было.
Если развилка, в которую ты втиснул свой тощий зад, узковата или же сук под задницей чересчур узловат, в следующий раз почешешься прийти пораньше, занять более ВИПное древокресло...
Фильм крутится. объятый тёплой темнотой, уже сгустившейся вокруг двух-трёх фонарей в аллеях Парка…
В просветах меж непрглядностями в яблоневой листве, помигивают звёзды летнего неба...
На серебряном экране чёрно-белые "Весёлые Ребята" Леонида Утёсова мутузят друг друга барабанами и контрабасами, а в менее уморные моменты запускаешь руку в переплетения яблоневых веток, чтоб нашарить, где-то в районе созвездий Андромеды и Кассиопеи, несъедобное яблочко, и мелко покусывать его твердокаменный, убойно кислый бок, поглядывая на пляшущие ножки Анюты в исполнении Любови Орловой...
После хорошего фильма, ну, как тот, с Родионом Нахапетовым, где нету драк, войны и Немцев, а просто про жизнь, про смерть, про любовь и красивую езду на мотоцикле по морскому мелководью, зрители выходили за ворота Парка, на неровный булыжник в мостовой улицы Будённого, без обычных бандитских посвистов или кошачьих воплей, а притихшей негустой толпой людей умиротворённых, словно бы сроднившихся за сеанс.
И они шли сквозь темень тёплой ночи, редея рядами на раздорожьях в переулки, к одиночному фонарю столба у перекрёстка улиц Богдана Хмельницкого и Профессийной, напротив Базара…
~ ~ ~
Но главное, что делает летнюю пору самым притягательным из времён года, — это, конечно же, купание.
Открытие купального сезона на Кандыбине, в конце мая, — знак наступившего в Конотопе лета.
Кандыбино — это ряд озёр для разведения зеркального карпа, и там же, заодно, берёт начало река Езуч.
Когда-никогда, по разделяющим озёра дамбам, проедет обходчик на велосипеде, чтобы хлопцы не слишком-то браконьерили своими удочками. Однако в одном из озёр карпа не растят, оно отдано на произвол пляжников.
Однако для хождений на Кандыбино, надо сначала знать, как туда дойти. Мать сказала, что хотя девушкой она там и бывала, объяснить всё равно не сможет, а лучше спросить Дядю Толика, который и на работу, и с работы, и везде, фактически, ездит на своей «Яве», уж он-то все дороги знает.
Кандыбино, по его наводке, найти проще простого. Гонишь в Город по Проспекту Мира, за мостом железнодорожной насыпи — первый поворот направо; пропустить невозможно — это шоссейка на Ромны.
Потом прямо, до перекрёстка, и там тоже направо, до железнодорожного шлагбаума, за колеёй — налево, вот оно тебе и Кандыбино...
Младшие, дело ясное, тоже увязались. Мы взяли старое постельное покрывало, чтобы на чём-то загорать, сунули его в сетку-авоську, добавили бутылку с водой, и пошли на Переезд-Путепровод, где начинается Проспект Мира. До железнодорожной насыпи дорога вполне нам известна, после первомайской демонстрации.
Мы прошли под мостом и сразу увидели её, — дорогу вправо вдоль основания крутой высокой насыпи.
Вообще-то на шоссейку она не слишком-то похожа, асфальта нет. Однако довольно широка, к тому же — первая направо. Так что мы свернули и потопали, там дальше перекрёсток должен быть, нет?..
Но чем дальше мы шли, тем у́же становилась дорога, превращалась в широкую тропу вдоль насыпи, потом просто в тропку, а там — и совсем пропала.
Не оставалось ничего другого, как только взобраться на высокую, заросшую травой насыпь, вытряхнуть песок из сандалий, и шагать по шпалам или по бесконечно протяжённой головке рельса. Правда, идти по ней хотя б минуты две — не хватит равновесия, а неравномерно уложенные шпалы из бетона вынуждали делать настолько же неравномерные шаги.
Но мы упорно продолжали путь.
Наташа первой замечала настигавшие нас поезда. Мы сходили на россыпь гравия в обочине, уступая путь слитному грохоту проносящихся вагонов, хлеставших нас тугими клочьями скоростного ветра.
Когда мы дошли до следующего моста, то внизу не оказалось ни проспекта, ни улицы, а только другие железнодорожные пути. Наша насыпь заворачивала вправо, в пологий уклон, параллельно с остальными, к далёкому Вокзалу.
Стало понятно, что мы идём в обратном направлении, а вовсе не на пляж.
Впрочем, приуныть мы не успели, потому что далеко внизу, под нашей насыпью, и под насыпью путей, проложенных под мостом, различили небольшое поле.
Две группы, крохотных на таком расстоянии, ребят в лёгких летних одёжках и с такими же, как у нас, авоськами, шагали к зелёной роще за полем, а и с ними, к тому же, был мяч. Куда же ещё, если не на пляж?
Мы спустились с двух высоких насыпей, и пошли по той же тропе через поле, как и предыдущие ребята, которые давно пропали из виду.
Потом мы миновали Осиновую рощу, с очень удобной для шагания веткой железнодорожного пути, с ровно утоптанной землёй вместо гравия между широких деревянных шпал.
За рощей — шоссе с парой шлагбаумов, задравшихся по обе стороны от колеи.
Перейдя дорогу, мы свернули на широкую, местами вязкую тропу средь поросли ярко-зелёных трав. Грудь расправилась осторожным ликованием: Ага, Кандыбино! Не уйдёшь! Потому что той же тропой шли люди явно пляжного вида, в обоих направлениях, но туда больше, чем обратно.
Тропа вывела к широкому каналу тёмной воды между берегом и невысокой противоположной дамбой рыбных озёр.
Однако на этом она не закончилась, а пошла дальше вдоль берега. Мы шагали по ней среди деревьев, покрытых молодой зелёной листвой, для контраста с белыми облаками и солнцем, в лазурной сини неба.
Правильные ряды фруктовых деревьев ничейно-заброшенного сада взбирались на пологий склон вправо от тропы. А канал слева раздался вскоре в озеро с белым песком вдоль берега.
Несколько Сосен сбились в тенистую группу на пригорке, перед которым песок прибрежной полосы сменялся травой, утоптанной вокруг высоких кустов смородины бесхозного сада.
Мы выбрали свободный кусок травы под наше покрывало, быстренько разделись и — бросились по обжигающе горячему песку к воде, летящей, со всех сторон и по всем направлениям, сверкая брызгами, плеща в лица десятков купальщиков, которые вопили, орали, хохотали и, в безудержном веселье, колошматили Кандыбино до белопенности…
Лето! Ах, Лето!..
Как выяснилось позже, Дядя Толик даже и не знал про ту исчезающую дорогу, вдоль подножия насыпи, ведь его мотоцикл, с рёвом выскочив из-под моста на Проспекте Мира, за две секунды долетал к повороту на Ромны, а ногами там топать метров сто с гаком.
вверх-скок