великие творения
                   былого

В аквариуме две рыбки застыли, изображая знак Рыб, голова к хвосту, и совсем не движутся. Пенелопа сидит, уставившись в их мир. Там есть маленький затонувший галеон, фарфоровый ныряльщик с аквалангом, красивые камни и ракушки, которые она и сёстры привозили с моря.

Тётя Джессика и дядя Роджер на кухне, целуются и обнимаются. Элизабет дразнит Клэр в прихожей. Их мама в туалете. Кошка Сути спит на кресле, чёрная туча переменяется в разное всякое, которое как раз сейчас похоже на кошку. Это первый день после Рождества. Последняя бомба-ракета была час назад, где-то к югу. Клэр получила роскошную куклу, Пенелопе достался свитер, а Элизабет в подарок – платье, которое перейдёт Пенелопе.

Пантомима, куда дядя Роджер водил их всех сегодня днём, называлась Гансель и Гретель. Клэр сразу же спустилась под стулья, где остальные уже передвигались тайными тропами, иногда мелькнёт косичка или белый воротничок между высокими внимательными дядями в военной форме или под спинками сидений, обвешенных шинелями. На сцене Гансель, который должен быть мальчиком, а на самом деле высокая девушка в штанишках, грустила в клетке. Смешная старая Ведьма кричала до упаду и карабкалась на декорации. Красивая Гретель выжидала возле Печи удобный момент...

Потом Немцы сбросили ракету на ту же улицу, где и театр. Некоторые малыши начали плакать. Они испугались. Гретель, которая как раз вертела свою метлу, чтобы ударить Ведьму прямо в зад, остановилась: опустила метлу, в сгустившейся тишине шагнула к лампам на полу сцены и запела:

(Шёпотом и стакатто):

Кресло отца Пенелопы в углу, возле стола с лампой. Ей видна ажурная шаль на спинке, множество узелков серых, кирпичного, чёрных, коричневых, с необыкновенной ясностью. В узоре, или перед ним что-то шевельнулось: поначалу не более, чем дрожание, как будто от источника тепла перед пустым креслом.

– Нет, – шепчет она громко. – Я не хочу. Ты не он. Я не знаю кто ты, но ты не мой отец. Уходи.

Его подлокотники и ножки напряжённо молчат. Она всматривается.

Я только хочу навестить тебя.

– Ты хочешь сделать меня одержимой.

Демонические одержимости не новость в этом доме. Это вправду Кайт, её отец? его не стало, когда она была вдвое моложе, чем теперь, и вот вернулся не человеком, которого она знала, а только скорлупой — с мягким мяском слизня души, что улыбается и любит, и чувствует свою смертность, либо выгнившую, либо отодранную шестерёнками смерти-при-исполнении-долга — процесс, в котором живые души не по своей воле становятся демонами, которых основы традиционной магии Запада именуют Клипотами, Скорлупой Мёртвых...То же самое нынешнее устройство мира делает с пристойными мужчинами и женщинами ещё целиком по эту сторону могилы. Ни в том, ни в другом случае нет ни достоинства, ни жалости. Матерям и отцам создаются условия для предумышленной смерти каким-нибудь из самых расхожих способов: довести себя до рака или сердечного приступа, попасть в автокатастрофу, пойти на Войну и погибнуть — бросив своих детей посреди леса, одних. Тебе будут твердить, будто отец «отошёл» или «прибран», но отцы всегда только бросают — вот как оно на самом деле. Все отцы друг друга выгораживают, вот и всё. Может даже и лучше присутствие этого, что натирает комнату до стеклянной сухости, заскальзывая в кресло и оттуда, чем такого отца, который ещё не умер, человека, которого любишь, а приходится видеть, как оно совершается...

На кухне, вода в чайнике бьётся, пищит и вскипит через секунду, а снаружи дует ветер. Где-то, на другой улице, сорвало лист шифера крыши, падает. Роджер сжал холодные кисти Джессики, чтобы согреть их у себя на груди, притиснул, чувствует их, ледяные, сквозь свитер с рубашкой. Но она стоит отстранённо, дрожит. Он хочет согреть её всю, не только смешные ладошки, хочет вне пределов разумной надежды. Сердце его колотится как вскипающий чайник.

Уже мало-помалу доходит: насколько запросто может она уйти. Впервые осознал – это всё равно, что расстаться с жизнью, и отчего так тянет расплакаться, когда она уходит. Он научился определять моменты, когда её ничто уже не держит, кроме его тощих рук мощностью на 20 отжиманий... Если она уйдёт, то станет уже без разницы, куда падают ракеты. Но совпадения карт девушек и ракетных ударов немо проникли в него, молчаливые, как лёд и молекулы Квислинга, просыпались сквозь решето — заморозить его. Если бы он мог чаще бывать с нею… пусть бы это случилось, когда они вместе — когда-то это прозвучало бы романтично, просто в культуре смерти определённые ситуации излюбленная тема — но они слишком часто не вместе...

Если её не отнимут ракеты, всё равно остаётся её Лейтенант. Чёртов Бобёр/Джереми, он-то и есть Война, воплощение любой и каждой из посылок когда-либо выдвинутых ёбаной Войной — что наше предназначение в работе и службе правительству, в бережливой экономности: и что это всё должно стать превыше любви, мечты, духа, чувств и прочей неважной ерунды, какая только может взбрести на ум в часы безделья и бездумного бодрствования... Да пошли они со своей трепотнёй. Они безумцы. Джереми заберёт её, словно сам Ангел в своё безрадостное выдро-сословное прозябание, а Роджер будет забыт, забавный маньяк, но неуместный в рационализированном ритуале власти, которым обернётся близящийся мир. Она станет подчиняться приказам своего мужа, превратится в домашнюю управляющую, младшего партнёра, и будет вспоминать Роджера, если вообще будет, как ошибку, которую, слава Богу, она не совершила... О, он чувствует, как накатывает вал неистового бушевания — как, чёрт побери, выжить ему без неё? Она утепляющие Британские прослойки на его сутулых плечах, и зазимовавший воробей, которого он держит в своих ладонях. Она его глубочайшая невинность в пространствах сена и кущей, из времён до подразделения желаний отдельными наименованиями, как предусмотрительная осторожность на случаи, что могут ведь и не состояться, и она его гибкая парижская дочка радости, пред вечным зеркалом, с изменчивым ароматом, в декольте от подмышек, которая запросто может пойти на это: обездолить его ради более стоящей любви.

Ты бродишь во мне из одного сна в другой. Достигла самого мусорного из моих уголков и там, в отбросах, обнаружила жизнь. Мне уж не разобрать, какое среди всех слов, образов, снов или духов «твоё» а какое «моё». Поздно сортировать. Мы теперь оба кто-то новый, кого не было прежде...

Его подвиг веры. На улице ребятня распевает:

На каминной доске сын Сути, Ким, страшно толстый косоглазый сиамец, затаился, чтоб отчебучить свою самую теперь излюбленную хохму. Больше чем жратва, дрёма или ебля, нравится ему вспрыгнуть или свалиться на свою мать и вцепиться там, ухохатываясь, пока она с воплями бегает по комнате. Нэнси, сестра Джессики выходит из уборной прекратить то, что уже переходит в полномасштабную ссору между Элизабет и Клэр. Джессика делает шаг назад от Роджера, чтобы высморкаться.

Звук знаком ему, как пение птички, ип-ип-ип-ип НГАННГГ, и платочек прячется… «О, суббер дуббер», – говорит она, – «бахоже я батхватила простуду».

Ты подхватила Войну. Она заразная, мы с тобой не знаем, как уберечься. О, Джес. Джессика. Не покидай меня...

* * * * * * *