великие творения
                   былого

(1)

ВЗ Палата Абреакции

Госпиталь Св. Вероники

Бончеплгейт, Е1

Лондон, Англия

Зима 1944 - - - - - - -

Парнишке из Кеноши

Общая Почта

Кеноша, Висконсин, США - - - - - - -

Дорогой сэр,

Я хоть раз в жизни Вас о чём-то просил?

Искренне Ваш,

лейт. Тайрон Слотроп

Общая Почта

Кеноша, Виск., США

несколькими днями позже - - - - - - -

Тайрону Слотропу, Эскв.

ВЗ Палата Абреакции

Госпиталь Св. Вероники

Бончеплгейт, Е1

Лондон, Англия - - - - - - -

Дорогой м-р Слотроп:

Такого не случалось.

Парнишка из Кеноши

(2) Вёрткожопый юнец: А, я делал все эти старомодные танцы, я делал «Чарльстон», а и «Большое Яблоко» тоже!

Старый-танцор ветеран: Спорим, ты никогда и разу не заделал «Кеношу», паренёк.

(2.1) В.Ю.: Блин! Я делал все те танцы, я делал «Касл Вок», и я делал «Линди» тоже!

С.Т.В.: Спорим, ты никогда и разу не заделал того «Парнишку из Кеноши».

(3) Младший сотрудник: Ну, он избегал меня, и я подумал, может это из-за Дела Слотропа. Если он считает меня виновным —

Старший (заносчиво): Тебя! Да никогда Парнишка из Кеноши и разу не подумал бы, что ты…

(3.1) Старший (изумлённо): Тебя? Да никогда ! И разу Парнишка из Кеноши не подумал бы, что ты…?

(4) И в конце того великого дня, когда огненными письменами в небесах изъяснил он нам все нужные слова, которым изумляемся мы и поныне, и наполняем ими наши словари, кроткий голос малыша Тайрона Слотропа, восславляемого с той поры в легендах и песнях, раздался, возносясь к слуху Парнишки: «Ты никогда не делал этого, Парнишка из Кеноши!»

Все эти варианты сочетания слов «Ты никогда не делал Парнишку из Кеноши» завладели вниманием Слотропа, когда из белизны над головой склоняется доктор, отвлечь и приступить к сессии. Игла вскользнула безболезненно в вену точно за сгибом локтя: 10% Sodium Amytal, один cc в одной дозе, как надлежит.

(5) Ты мог профукать Филадельфию, обручить Рочестер, обжулить Жолиет, но ты никогда не заделал парнишку из Кеноши.

(6) (День Вознесения и жертвы. Отмечается повсеместно. Жир выжаривается на жаровнях, набрызги крови выгорают до солоновато-коричневого…) Ты делал Шарлотвилского подсвинка, голубчик, Форестхилского жеребёнка, голубчик. (Отсюда и далее утихая…) Ларедского ягнёнка. Голубчик. О-го. Погоди. В чём дело, Слотроп? Ты никогда не делал парня из Кеноши. Очнись, Слотроп.

ПРПУК: Сегодня мы хотим поговорить о Бостоне чуть подробнее, Слотроп. Помните в прошлый раз мы затронули негров Роксбери. Понятно, что это вам не очень-то приятно, однако постарайтесь, соберитесь. Итак — сейчас вы где, Слотроп? Вы что-нибудь видите?

Слотроп: Ну, не так чтобы очень…

Вжиик! по эстакаде подземки, направлением в Бостон, сталь и углеродный саван жмутся к древней кирпичной кладке —

Чёрные лица, белые скатерти, взблески очень острых ножей под краями тарелок… дым табака и «плана» мешаются густо, глаза на лоб лезут, нады́хаисся такенной дури, дак аж и мазги утюжит, в шесть сек, бу спок!

ПРПУК: И в натуре «бу спок», Слотроп?

Слотроп: Да ладно вам, парни… чё вы так уж сразу…

Белые юнцы из колледжа, орут заказы группке джазменов на возвышении. Голоса из восточных частных школ, выговаривая «жопа» чуть округляют губы, и выходит жииопя… они оттягиваются, отрываются. Аспидистры, здоровенные филадендроны, широченная зелень листьев, джунгле-пальмы завесили полумрак… пара барменов, один весьма светлокожий Западо-Индианец, хрупкий, с усиками, его напарник по беготне, чёрный, как рука в обтяжке вечерней перчаткой, бесконечно снуют в океанической глубине зеркала, заглотившего большую часть зала в свой металлический сумрак… сотня бутылок, чуть приглушив свой блеск, уплыли в зеркальность… у пригнувшегося прикурить сигарету, пламя отражается вспять закатным тёмно-оранжевым. Слотропу и не высмотреть белый круг своего лица. А тут женщина за столом обернулась взглянуть на него. Глаза её тут же ему говорят, что он из себя такое. Губная гармошка, торча из его кармана, налита медной инерции. Лишний вес. Дурацкая принадлежность. Но он без неё никуда.

Наверху, в мужской уборной Бального Зала Роузленд кончается он, коленопреклонённый над унитазом, выблёвывая пиво, гамбургеры, домашнее печенье, фирменный салат с Французским соусом, полбутылки Мокси, послеобеденные сласти, плитку Кларка, фунт солёного арахиса, и целку одной девушки из Радклифа, старомодной. И без предупреждения, пока слёзы застят его глаза, ПЛЮСЬ! выпала гармошка в, ййееееххк, отвратную дыру! Мигом выпорснули пузырьки вдоль её блестящих боков кверху, вдоль коричнево деревянного края, местами ещё в лакировке, а где и повытертом уж губами, эти серебристо мелкие зёрнышки взбухают в ходе спуска гармошки в белокаменную шейку матки и в последующую ниже ночь, там внизу… придёт день, и в армии США ему выдадут рубахи, чьи карманы на пуговках, но в те довоенные дни вся надежда возлагалась лишь на крахмал в его белоснежных Эроу, что тугая плотность карманов удержит вложенное от… Но нет же, нет, дубина, гармошка выпала, вспомнил? Нижний регистр гуднул кратко, трахнувшись о фаянс (где ещё дождь барабанил в окно, и доносился через вент-канал его стук по листовому железу крыши, наверху: холодный дождь Бостона), но поперхнулся водой в жёлчно-коричневых полосах и разводах его остаточных блёв. Уже не вернуть. Либо прощайся с гармошкой, своим серебряным шансом на песню, или двигай следом за ней.

Следом? Негр, чистильщик-бой Красный, выжидающе застыл у своего сиденья пропылённой кожи. Вся обслуга в Роксбери – негры. «Чероки» вопленно доносится из танцзала внизу, покрывая хай-хэт, контрабас, тысячу пар ног, где кружащий розовый свет представляет не бледных юнцов из Гарварда с их подружками, но толпу в пух и прах нарядившихся краснокожих. Сама же песня – ещё одна инсинуация о преступлениях бледнолицых. Немало музыкантов забредали в течение «Чероки», да не все прошли её всю из конца в конец. Все эти длинные, долгие ноты… что они замышляют длясь там, внутри? это индейский духовный заговор? В центре Нью-Йорка, гони скорей успеть к последнему шоу — 7-я Авеню, между 139-й и 140-й, сегодня «Ярдбёрд» Паркер поделится открытием, как удалось ему взять верхние ноты всё тех же аккордов и разложить мелодию в охреневающе ёбаный пулемёт, по полной, мэн, уму непостижимо, он слетел с катушек тридцать вторые ноты тридцатьвторушки произнеси это очень (тридцатьвторушка) быстро и лилипуточным голоском, если ты в состоянии вааще врубиться, на выходе из Чилли Хауз Дэна Волза, и вдоль по улице — блядь, вдоль любой из улиц (как он вписался к '39-му, чётко к началу: в глубине его самых основных соло уже крячет неспешно насмешливое дам-де-ду-дамканье госпожи ёб твою Смерти, собственной персоной) по радиоволнам, в развлекательных программах, а в своё время просочится и в упрятанные динамики городских лифтов и во все маркеты, опрокинуть колыбельные Человека, подмять изматывающий хлам бесконечных, струнно трусливых звукообращений… Так что это — даже и пророчество тут, на дождливой Массачусетс Авеню, начинает сейчас уже сбываться в «Чероки», саксофоны снизу выдают, ух, ты! охрененно улётную хрень...

Если Слотроп бростися в унитаз за гармошкой, то это возможно только головой вниз, что не совсем правильно, потому что жопа его зависнет в воздухе без всякой защиты, а среди негров именно такое тебе как раз таки и ни к чему, лицом где-то там, в зловонной темноте, пока коричневые пальцы, твёрдые, умелые, вмиг расстегнули пояс, раздёргивают ширинку, сильные руки разводят ноги врозь — он чувствует холодящий, из-за Лизола, воздух на своих ляжках, а его короткие трусы сдёрнуты, ну прямо-таки моментально, с цветастыми блёснами на окуня и мухами на форель по голубому полю. Он бьётся втискиваясь в дыру унитаза, и туда же глухо, сквозь вонючую воду, доходит топот всей тёмной банды жутких негров, наперегонки, радостно вопя, в мужскую уборную для белых, толпятся вкруг несчастного извивающегося Слотропа, да ещё и свингуют, как у них водится, припевают, «Припудри меня тальком, Малкольм!» А чей же ещё откликнулся им голос, если не Красного, боя-чистильщика, который наяривал чёрные патентованные Слотропа раз двадцать, на коленях, прихлёстывая бархаткой в такт оркестру… вот он, Красный, высоченный, тощий, в экстравагантно перекрашенных волосах, бой-чистильщик, который был просто «Красным» для гарвардских студентов: «Эй, Красный, у тебя в ящичке презерватив найдётся?», «Как насчёт счастливого телефонного номерка, Красный?» — тот самый негр, чьё настоящее имя только сейчас, наполовину в унитазе, дошло, наконец, до ушей Слотропа — пока толстенный палец с каплищей очень скользкого желе или крема вскальзывает меж половинок в дыру его жопы, размазывая волосню, будто обводы волнистых гор вокруг речной долины — его на самом деле зовут Малкольм, и его знают все чёрные хуи, Малкольм, который знал его всё время — Красный Малкольм Несусветный Нигилист грит: «Боже ж мой, у него жопа больше, чем он сам, не?» Ну, Слотроп, ты влетел, как тебя угораздило в такую позу! И хоть ему удалось протиснуться уже настолько вниз, что наверху торчат одни лишь ноги, а ягодицы вывернулись, всколыхаясь чуть ниже уровня воды, как бледные купола льда. «Держи его, братва, уходит!» «Ах, ты ж!» Отдалённые руки вклещились ему в икры, щиколотки, срывают подвязки и тянут за клетчатые носки, что мама связала ему в Гарвард, но они довольно плотные или же он настолько далеко впихнулся в унитаз, что почти даже не чувствует их рук...

Потом он их сбрыкнул, захват последнего из негров остался позади, наверху, а он — свободен, скользкий, как рыба, его девственная жопа спасена. Тут кто-то может сказать, ого! благодари Бога за это, а другие прокряхтят, эх жаль, но Слотроп не сказал ни так ни эдак, потому что он ничего особо так и не прочувствовал. А и его потерянную гармошку всё ещё нигде не видать. Свет здесь, внизу, тёмно-серый и довольно тускл. По прошествии некоторого времени он различает говно, накрепко схватившееся по сторонам этого керамического (на данный момент уже металлического) тоннеля, в котором и он тоже: такое говно невозможно смыть, смешалось с минералами жёсткой воды по ходу всего натужно коричневого моллюско-витого маршрута, узоры полные значений, придорожные рекламные знаки сортирного мира, привязчиво липкая крипто-глиптика, эти формы выпячиваются и сглаженно отстают, пока он продвигается вдоль длящейся линии повитой туманом канализации, звуки «Чероки» всё ещё, но всё глуше, пульсируют над головой, сопровождая его к морю. Он выявил в себе способность к распознанию некоторых говённых отметин, явно принадлежащих тому или иному из его гарвардских дружков. Какая-то часть, бесспорно и наверняка, негритянское говно, но всё оно такое схожее. Оба-на, ну, а вот это точно уж «Проглота» Бидла, с той ночи, когда ели чоп-суей в «Промашке Фью», потому что вон те бобовые ростки, и даже отдаёт тем же соусом с добавкой дикой сливы… тут, похоже, какие-то из чувств явно обостряются… ух-ты… «Промашка Фью», это ж ого сколько месяцев тому назад. А и вон то от Виларда Дампстера, у того запор недавно был, не так ли — вон-вон то чёрное говно противное, как резина, постепенно выкристаллизируется навсегда до тёмно-янтарного. В этих приглаженных, цепких мазках по стене (реверсивно излагающих степень своей затверделости) он может, с возникшей в нём удивительной говно-чуткостью, считывать изложение мук, терзавших утробу бедняги Дампстера, который пытался покончить с жизнью в последний семестр: дифференциальные уравнения ни в какую не складывались у него во что-либо элегантное, мать в шляпке с короткими полями и в шёлковых гольфах наклонилась через стол Слотропа в «Большом Жёлтом Гриле» Сиднея — докончить за него бутылку канадского эля, девушки Редклифа его мудохали, чёрные профессионалки, которых присоветовал ему Малкольм, и те оказывали ему эротическую жестокость за доллар или на сколько мог стерпеть, или, если чек Мамы запаздывал, на сколько он мог себе позволить. Торчащий позади, вверх по течению, барельеф от Дампстера теряется в сером сумраке, а Слотроп минует уже меты Вилла Стониблока, Джо Питера Питта, Джека Кеннеди, сына посла — нет, но где, чёрт побери, сегодня этот Джек? Если кто-то и мог бы спасти тогда гармошку, так это уж точно Джек. Слотропа испытывает к нему непредвзятое восхищение — такой спортивный, и добрый, и один из самых уважаемых парней на курсе Слотропа. Хотя глупо, конечно, что так получилось. Джек… удалось ли бы Джеку перехватить любой из её выбрыков, вопреки закону притяжения? Где-то тут, в этом проходе к Атлантике, запахи соли, водорослей, разложения доносятся к нему издалека, как и шум прибоя, да, Джек, похоже, смог бы, стопудово. Во имя всех несыгранных мелодий, миллионов блюзовых строк, ради нот превосходящих возможные частоты, и всех тех вывертов, на которые у Слотропа вобщем-то дыхалки не хватало… ну, пока что нет, но однажды… по крайней мере, если (когда…) он отыщет инструмент, тот будет хорошенько увлажнён, намного легче извлекать звуки. Утешение, чтобы нести в себе, уносимому по канализации.

И в тот же миг донёсся устрашающий плеск из верховьев линии, шум нарастает, будто накат мощнейшей приливной волны, вздымая плотную стену говна, блевотины, туалетной бумаги, мелкого дерьма, что присыхает на волосне вокруг жопы, в умопомрачающей мозаичности прёт на впавшего в панику Слотропа, как поезд столичной подземки на свою жертву. Бежать некуда. Оцепенев, пялится он вспять через плечо. Высокий гребень, с реющими над его верхом длинными стягами говнобумаги, целая цунами по пятам за ним — ГААХХ! в последний момент он попытался улизнуть дохленьким брассом, но паровозный тендер отходов уже саданул, тёмный, словно застывший говяжий холодец, ему в позвоночник, смёл, смял, бумага охлёстывает, обволакивает его губы, ноздри, всё пропало и пропахло говном, он вынужден смаргивать микро-какашки с ресниц, а это хуже, чем когда тебе япошки всадят торпеду! коричневая жижа прёт всё дальше, волоча его беспомощного… похоже, штопором в неупорядоченных кувырках — хотя толком не разберёшь, в этом тусклом урагане говна глазу не за что зацепиться… временами об него трётся колючий кустарник, но возможно — густые низкорослые деревца. Появилась мысль, что как-то уже прошло ощущение твёрдости стен, об которые он кувыркался, если так это можно назвать.

С какого-то момента коричневый мрак вокруг него начинает светлеть. Типа рассвета. Мало-помалу улеглось головокружение. Последние полосы сральной бумаги, связующие его с жижей, отваливаются… опечаленно расползаясь в клочья. Жуткий свет, разрастаясь, настигает его, мраморно глубоководный свет, только бы не очень надолго, его страшит предложение, которое этот свет, похоже, хочет ему сделать. Однако в этой местности с отходами живут «нужные». Люди известные ему. В скорлупе древних руин плотной кладки — обветшалые ячейки, одна подле другой, многие лишены крыш. В чёрных каминах горят поленья, вода вскипает в ржавых оптовых коробках фасоли лима, и пар вьётся к щелям дымоходов. А они уселись вокруг на разбитой брусчатке, чем-то заняты… ему трудно определить чем… чем-то довольно религиозным... Спальни обставлены полностью, мерцает полыхание огня, бархат завис по стенам, свисает с потолка. Всё, до самой последней синей бусинки, закатившейся, обросшей пылью под лакированной тумбой роскошного патефона, до последнего паучка и разнобойно взлохмаченного ворса ковров по полу жилищ, потрясает его своей перепутанностью. Здесь укрылись от катастрофы. Не факт, что от смыва в Унитаз — такое здесь не в диковинку, обыденно неизбежное неудобство, под куполом ветхих небес однотонно едкого оттенка — но и помимо что-то ещё до жути не так в этих краях, чего бедняге Слотропу не удаётся разглядеть или услышать… словно тут каждое утро с неба обрушивается невидимый Пирл-Харбор... В его шевелюре туалетная бумага, а в правой ноздре застрял мохнатый клок волосни с присохшим говном. Ве, ве. Упадок и разруха безмолвно гнетут этот ландшафт. Ни солнца, ни луны, лишь вытянуто сглаженные синусоиды света. Это говно какого-то негра, он готов поспорить — затверделое наощупь, как зимняя козюлина, когда он пытается вытащить. Ногти вцарапались до крови. Он стоит не приближаясь к этим всем коммунальным комнатам и уровням, снаружи, в его единоличном рассвете посреди пустыни, красновато-коричневый коршун, даже два, зависли на воздушном потоке, озирая горизонт. Холодно. Дует ветер. Он ощущает лишь только свою отстранённость. Они манят его к себе, но он не может присоединиться. Что-то не пускает: зайти внутрь, это как бы дать какую-то клятву на крови. Они ни за что его больше не выпустят. И кто знает, начнут вымогать нечто… что-то такое...

И вдруг все камни до единого, малейший обрывок фольги, каждое полено дров, пучок растопки или тряпка начали скакать вверх-вниз, взлетев на три метра, срываются вниз, с жёстким стуком бьют в мостовую. Свет густеет до цвета тёмно-зелёной воды. Обломки вдоль улиц прядают вверх и опадают совместно, словно во власти неясной неизменно глубокой волны. Невозможно хоть что-то увидеть сквозь этот вертикальный перепляс. Продолжительность стука по мостовой — одиннадцать битов, на двенадцатом пропуск, и цикл повторяется сызнова… это ритм какого-то из традиционных напевов Америки… На улицах ни души. Вокруг светает, возможно смеркается. Часть обломков, которые из металла, отблескивает упорным, почти что синим постоянством.

А вот уж и тот самый Крякфилд, или Крукфилд, западопроходец. Не «архитипичный» западопроходец, но единственный. Учти, он один-одинёшенек. Как и всего один индеец, с которым он сражался. Один бой, одна победа. И только один президент, и один убийца, и одни выборы. Ровнёхонько. От всего, что ни на есть, есть всего-навсего только лишь по одному. Ты решил, что речь о солипсизме, и вообразил структуру, заполненную — на твоём уровне — всего только, жутко представить, одним. И можешь даже не рассчитывать на какие-то ещё уровни. Но, как оказалось, оно не так чтоб очень уж и одиноко. Пустовато, да, однако намного лучше, по сравнению с полным одиночеством. По одному от чего бы то ни было вовсе не так уж и плохо. Половина Ковчега лучше, чем никакого. Этот самый Крукфилд, закоричневелый от солнца, ветра и грязи — возле тёмной коричневости досок амбара, а может, и конюшни, — древесина несколько иной породы и обстружки. Такой весь добродушный, крепко сбитый, на фоне лиловых склонов гор, и смотрит на солнце вполоборота. Его тень резко скошена вспять по дереву конструкции конюшни — брусья, косяки, стойки стойл, перекладины яслей, стропила, доски потолка пронизанные солнцем: небесная твердь слепяще лучезарна даже в этот неясный час суток. Кто-то играет на губной гармошке позади сортира во дворе — какой-то музыкоед, всасывающий ртом гигантские аккорды по пять нот в каждом, наигрывая только мелодию

О, стало быть это точно Красная Река, а если не веришь, спроси того «Красного», когда нарисуется (так я вам скажу, что такое Красные, чтоб вы знали, ФДРявские прихлебатели, они хотят всё захапать, а у женщин их волосы по всей ноге, всё им отдай, не то взрыв подстроят чёрной круглой железякой, посреди ночи кровавой, через Полаков, что ходят в серых шапках, через Оки-вахлаков, или ниггеров, да-да, особенно через нигеров…)

А тут уже, в общем, дружок Крукфилда как раз и выдыбал из сарая. Во всяком случае, дружок на текущий момент. Крукфилд оставил навал дружков с разбитым сердцем по всей этой широкой щелочной равнине. Одного чувачка в Южной Дакоте,

И так далее, и так далее, по одному от всего, он Белый Йобмен среди terre mauvaise и занимается этим с любым полом и со всяким животным, кроме гремучих змей (правильнее будет «кроме гремучей змеи» поскольку тут она всего одна), но в последнее время разыгрались в нём фантазии такого же рода даже и насчёт гремучей змеи! Клыки ласкающе щекочут залупу… бледный рот распахнут до отказа, и такая жуткая радость в прищуре глаз… Дружком у него на текущий момент — Ваппо, норвежский юноша мулат, фетиш которого — конская сбруя, любит, чтоб его хлестали арапником в пропахших потной кожей подсобных помещениях, куда бы не прибились в ходе своих блужданий, которым в этот день исполнилось ровно три недели, довольно длительный срок, чтоб обходиться одним всего дружком. Поверх штанов у Ваппо чехлы из шкуры импортной газели, купленные для него Крукфилдом в Игл Пасе у профессионального шулера в фараон с зависимостью к опиумной настойке, который пересекал великую Рио, чтоб навсегда пропасть в палящей топке дикой Мексики. А Ваппо ещё и приукрасился банданой пурпурно-зелёной, как ему было сказано (по общему предположению, у Крукфилда целая кладовая этих шёлковых шарфиков дома, на Ранчо Пелигросо, и да ни за что не поскачет он тебе в горную местность или по тропам вдоль русла рек, без плотной заначки из пары дюжин их в своих чересседельных сумках. А это ясно показывает, что правило один-от-всякого приложимо лишь к формам жизни типа дружков, но отнюдь не к предметам типа банданы.) Лоск высокой опереточной шляпы японского шёлка завершает Ваппо сверху. Он сегодня просто стиляга фактически, выступая прогулочно из конюшни.

— Ах, Крукфилд, — вскинув локоток, — до чего мило, что ты явился.

— Ты знал, что я заявлюсь, шельмец ты эдакий, — блядь, ух и ушлый этот Ваппо. Так и норовит цапануть своего босса, надеясь нарваться на рубец-другой от хлёсткого ремня поперёк этих его тёмных афро-скандинавских ягодиц, совокупивших каллипижную округлость, присущую расам Тёмного Континента, с напряжённо благородной мускулатурой крепкого Олафа, нашего северного кузена блондина. Однако на этот раз Крукфилд вновь пристально обозревает далёкие горы. Ваппо насупился. Его шляпа-цилиндр знак близящегося холокоста. И не пристало белому мужчине выдать, пусть даже вскользь и между делом, что-нибудь типа: «Торо Рохо готовится прискакать сегодня к ночи». Оба партнёра знают это. Ветер, с которым к ним доносится сыромятный индейский запах, красноречиво скажет это же кому угодно. О, Боже, тут предстоит перестрелка, к тому же чертовски кровавая. Ветер обернётся бурей, окропляя кровью северный бок деревьев. С краснокожим явится собака, единственная индейская собака посреди всех этих пепельных равнин — шавка схватится с малышом Ваппо и кончит тем, что повиснет на крюке мясника в лавке нараспашку с краю грязной плаза в Лос Мадрес, застыв широко раскрытыми глазами, однако шелудивая шкура целым-целёхонька, чёрные блохи скачут на фоне облитой потоком солнца цементной штукатурки каменной церковной стены по ту сторону площади, потемневшая кровь запеклась в глубокой ране на собачьей глотке, где зубы Ваппо порвали сонную артерию (а возможно, и пару сухожилий впридачу, потому что голова отвесилась набок). Крюк вонзён со спины между двух позвонков. Мексиканские дамы тычут в дохлого пса, и он неохотно покачивается в предполуденном рыночном запахе платанос для поджарки сладких морковок из Долины Красной Реки, мешаясь с запахом перемятой зелени всевозможных видов, тут и цилатро, отдающий мускусом животных, и крепкие белые луковицы, и дух забродивших на солнце ананасов, готовых вот-вот лопнуть, возле большущих пёстрых полок с горными грибами. Слотроп лавирует меж ларей и висячих тряпок, незримый, среди собак и лошадей, свиней, милиции в коричневой униформе, индианок с младенцами, вложенными в шали, слугами из белёных домов дальше по склону холма — плаза переполнена жизнью, а Слотроп изумлением. Разве не должно тут быть только по одному от всякого?

Отв.: Да.

Вопр.: Значит одна девушка индейка…

Отв.: Одна чисто индейка. Одна mestiza. Одна criolla. Затем: одна Якви. Одна Навахо. Одна Аппачи—

Вопр.: Минуточку! Начнём с того, что был только один индеец, которого Крукфилд убил.

Отв.: Да. Рассматривайте это как вопрос оптимизации. Страна в состоянии хорошо поддерживать только одного от всякого.

Вопр.: Тогда как же все остальные? Бостон. Лондон. Живущие в городах. Те люди реальны, или как?

Отв.: Некоторые реальны, а некоторые нет.

Вопр.: Ну, а реальные, они нужны? или не нужны?

Отв.: Это зависит от того, что вы имеете в виду.

Вопр.: Блядь, я ничего не имею в виду.

Отв.: Зато мы имеем.

На миг десять тысяч трупов, заметённых снегом в Арденнах, обретают лучезарно Диснейландовский вид пронумерованных младенчиков под белым шерстяным одеялом, дожидаясь, пока их пошлют осчастливленным родителям в такие места как Ньютон Апер Фолз. Это длится всего только миг. А в следующем кажется, будто все рождественские колокола этого мира вот-вот сольются в единый хор — что весь их разноголосый перезвон станет, в этот раз, управляемым, гармоничным, разнося весть совершеннейшего утешения, обретения счастья.

Но зарулим сегвей на склон Роксбери. Снегом забились его дуги, и рубчатые бороздки на его чёрных резиновых подошвах. Его снегоходы бряцают своими ступнями. Снег в этом трущобном сумраке похож на сажу в негативе… он втекает в ночь и вытекает прочь… Кирпичные плоскости при свете дня (он видит их только на рассвете, до боли втиснувшись в свои галоши, разглядывая машины вверх и вниз по Холму) обращаются в пылающую ржавчину, плотную, глубокую, скованную морозами, одним за другим: запечатлены, подобных ему никогда не увидеть на Бейсин-Стрит...

В тени, с узором чёрно-белых пятен панды по всему лицу, каждое из которых нарост или масса рубцующихся шрамов, ожидает его знакомый, ради встречи с которым он проделал весь этот путь. Лицо дряблое, как у домашней собаки, и у хозяина лица плечи в непрестанных вздрыгах.

Слотроп: Где он? Почему не пришёл? Ты кто?

Голос: Парнишку пришили. А меня ты, Слотроп, знаешь. Забыл или? Это ж я — Никогда.

Слотроп: (вглядываясь.)Ты, Никогда? (пауза) Сделал Парнишку из Кеноши?

* * * * * * *