великие творения
                   былого

(1)

Дорогой сэр,

Я хоть раз в жизни Вас о чём-то просил?

Искренне Ваш,

лейт. Тайрон Слотроп
 

Дорогой м-р Слотроп:

Такого не случалось.

Парнишка из Кеноши

(2) Хитрожопый юнец: А, я делал все эти старомодные танцы, я делал «Чарльстон», а и «Большое Яблоко» тоже!

Старый танцор ветеран: Спорим, ты никогда не сделал «Кеношу», паренёк.

(2.1) Х.Ю.: Блин! Я делал все те танцы, я делал «Касл Вок», и я делал «Линди» тоже!

С.Т.В.: Спорим, ты никогда не сделал того «Парнишку из Кеноши».

(3) Младший сотрудник: Ну он избегал меня, и я подумал, может это из-за Дела Слотропа. Если он считает меня виновным—

Старший (заносчиво): Тебя! Да никогда Парнишка из Кеноши и на секунду не подумал бы, что ты…

(3.1) Старший (изумлённо): Тебя? Да? Никогда! Парнишке из Кеноши хоть на секунду подумать, что ты…?

(4) И в конце того великого дня, когда представил он  нам, огненными письменами в небесах, все нужные слова, которыми восхищены мы  и поныне, и заполняем ими наши словари, кроткий голос малыша Тайрона Слотропа,  восславляемого с той поры  в легендах и песнях, раздался, возносясь и пробиваясь к вниманию Парнишки: «Ты это никогда не делал, Парнишка из Кеноши!»

На данных перефразировках слов «Ты никогда не делал Парнишку из Кеноши» сосредоточено внимание Слотропа, когда, из белизны над головой, склоняется доктор,  отвлечь и начать сессию. Игла вскальзывает, безболезненно, в ближайшую к сгибу локтя вену: 10% Sodium Amytal, один cc в одной дозе, как положено.

(5) Допустим, ты профукал Филадельфию, обручил Рочестер, обжулил Жолиет, но ты никогда не сделал парнишку из Кеноши.

(6) (День Вознесения и жертвы. Блюдётся повсеместно. При обжарке жира, окроплённость кровью   подгорает в солоновато-коричневый…) Ты мог сделать Шарлотвильского подсвинка, голубчик, Форестхилского жеребёнка, голубчик. (Отсюда и далее стихая…) Ларедского ягнёнка. Голубчик. О-го. Погоди. Что такое, Слотроп? Ты никогда не делал парня из Кеноши. Очнись, Слотроп.

ПРПУК: Сегодня хотелось бы чуть подробней поговорить о Бостоне, Слотроп. Помните, в прошлый раз мы затронули  негров в Роксбери. Для вас, естественно, это не очень приятно, однако постарайтесь, соберитесь. Итак — где вы. Слотроп? Вы что-нибудь видите?

Слотроп: Ну не так, чтобы уж вижу…

С воем вдоль эстакады подземки, направлением  в Бостон, сталь и углеродный саван, облачивший древнюю кирпичную кладку—

Чёрные лица, белые скатерти, мерцание очень острых ножей под боком  тарелок… дым табака и «плана» густо смешаны, глаза на лоб лезут, нады́хаешься этай дури дак прям аж мазги утюжит, с ходу, бу спок!

ПРПУК: Это было «бу спок», Слотроп?

Слотроп: Да ладно вам, парни… чё вы так вот сразу…

Белые ребята из колледжа, орут заказы группке джазменов на возвышении. Голоса из восточных частных школ, выговаривая «жопа», чуть округляют губы и выходит жииопя… оттягиваются, отрываются, па-полнай. Аспидистры, мясистые филадендроны, широкие зелёные листья и джунглевые пальмы свисают в полумрак… пара барменов, один очень светлый Западно-Индианец, хрупкий, с усиками, его напарник по беготне, чёрный, как рука в вечерней перчатке, безостановочно снуют перед океанически глубоким зеркалом, что заглотило большую часть зала в свою металло сень… сотня бутылок удерживает свой проблеск, на секунду, но вот уже отплыл в зеркало… и если даже кто пригнётся, прикуривая сигарету, пламя отбрасывается вспять, как тёмная оранжевость заката. Слотропу никак не удаётся различить свой белый круг лица. Вон женщина повернулась взглянуть на него, от стола. Её глаза ему, мгновенно, показали, что он из себя представляет. Губная гармошка вытарчивает из  нагрудного кармана, отягощая инерцией меди. Лишний груз. Дурацкая принадлежность. Однако без неё он никуда.

Наверху, в мужской уборной Бального Зала Роузленд, он умлевает, коленопреклонённый пред туалетным унитазом, выблёвывая пиво, гамбургеры, домашнее печенье, фирменный салат с Французским соусом, полбутылки Мокси, послеобеденные сладости, плитку Кларка, фунт солёного арахиса, и целку одной девушки из Радклифа, довольно старомодной. Без предупреждения, пока слёзы струятся из его глаз, ПЛЮХ! вывалилась гармошка в, ййееееххк, отвратную дыру! Мгновенно, пузырьки выскальзывают  вдоль её поблескивающих боковин, кверху, и вдоль коричнево деревянного края, кой-где ещё в лакировке, повытертой, в других кой-где, губами, эта мелко серебристая крупа разбухает, по мере спуска гармошки в белокаменную шейку матки и в  нижеследующую ночь, там внизу… Наступит день, и, в армии США, ему будут выданы рубахи с карманами, которые застёгиваются, однако, в те довоенные дни, он мог надеяться лишь на крахмал в своих белоснежных "Эроу", авось, плотно-тугие карманы уберегут содержимое от… Но чёрта с два, дурак, помнишь, гармошка выпала? Нижний регистр кратко запел, ударившись о фаянс (под стук дождя в окно, и, через вертикальный вент-канал, сверху,   по листу железа над крышей: холодный дождь Бостона), но поперхнулся водой, с полосами заключительных, жёлчно-коричневых разводов его рвоты. Уж не вернуть. Либо скажи "прощай!" гармошке, своему серебряныму шансу на песню, или отправляйся следом.

Следом? Негр, чистильщик-бой Красный, выжидает, как и его сиденье пыльной кожи. Негры по всему Роксбери ждут. «Чероки!», несётся вопль из танцзала, снизу, глуша барабан, контрабас, тысячу пар ног, где розово-вертлявый свет представил не бледных Гарвардских юнцов и их подружек, но толпу нарядных, в пух и прах, краснокожих. А песня — очередная фальш про преступления бледнолицых. Немало музыкантов забредали в течение «Чероки», да не все справились пройти полностью, из конца в конец. Все эти длинные, протяжные ноты… что замышляют длясь там, внутри? духовный заговор индейцев? В центре Нью-Йорка, гони скорей, успей на шоу, последнее — 7-я Авеню, между 139-й и 140-й, сегодня «Ярдбёрд», Паркер представит открытие, ему удалось разложить верхнии ноты этих аккордов в мелодию ебучего пулемёта, по-полной, мэн,  или не знаю даже что, он слетел с катушек, тридцать вторые ноты, тридцатьвторушки, повтори это очень ("тридцатьвторушка!тридцатьвторушка!") быстро и лилипуточным голоском, если ты в состоянии вааще врубиться, на выходе из "Чилли-Хауз" Дэна Волза, и вдоль по улице — блядь, да, вдоль любой из улиц (до чего чётко вписался он к '39-му, к началу:  внутрях его самых весёлых соло уже крячет неспешно насмешливое дам-де-ду-дамканье госпожи, ёб твою, Смерти, личной персоной) по радиоволнам, в развлекательных программах, а в своё время дотечёт и в невидные динамики городских лифтов, во все маркеты, опрокинув колыбельные Человека, подмяв нудный хлам бесконечного, трусливо струнного  звукообращения… Так что, это пророчество, даже здесь, на дождливой Массачусетс Авеню, наклюнулось уже в «Чероки», саксофоны снизу выдают, ух, крутяк! стоящую хрень...

Если Слотроп рванёт в унитаз, за гармошкой, то это получается только головой вперёд, что не совсем правильно, потому что жопа его вздёрнется кверху, беззащитной, но, в окружении неграми, тебе это как раз таки и ни к чему: лицом где-то там: в смердящей темноте, а коричневые пальцы, сильные и ловкие, мигом сдёргивают  пояс, ширинка расстегивается, сильные руки разводят   ноги врозь — он ощущает холодный от Лизола воздух на своих ляжках, пока стаскивают его короткие трусы, в одну тебе секунду, с цветастыми блёснами на окуня и мухами на форель, по голубому полю. Он бьётся, втискиваясь в дыру унитаза, и тут, глухо, сквозь зловонную толщу воду, доносится топот всей тёмной банды жутких негров, прут, радостно вопя, в уборную для белых мужчин, толпятся вкруг бедного, как угорь вьющегося Слотропа, при этом ещё и свингуют, как у них водится, припеваючи, «Где тальк, Малкольм? Припудри-ка меня!» А и чей же откликается им голос, если не Красного, боя-чистильщика, который наяривал чёрные патентованные Слотропа раз двадцать, на коленях, прихлёстывая бархаткой в такт оркестру… вот он, Красный, высоченный, тощий, в экстравагантно перекрашенных волосах, бой-чистильщик, который был всего лишь «Красным», для гарвардских студентов: «Эй, Красный, у тебя там, в ящичке, презерватив найдётся?», «Как насчёт счастливого телефонного номерка, Красный?» — тот самый негр, чьё настоящее имя, только что, сейчас, наполовину в унитазе, наконец, достигло слуха Слотропа — пока толстючий палец, с каплищей сверх-склизкого желе, или же крема, вскальзывает, меж половинок, в дыру его жопы, продирая волосы, как гряда волнистых гор, по сторонам речной долины— на самом деле, его зовут "Малкольм", и с ним знпкомы все чёрные хуи, Малкольм, который знал его всё время — Красный Малкольм, Несусветный Нигилист, грит: «Боже ж мой, у него жопа больше, чем он сам, не?» Охренеть, Слотроп, как тебя угораздило в такую позу! И хотя ему уже удалось протиснуться настолько вниз, что торчат одни только ноги, а ягодицы выкручиваются,   подёргиваясь чуть ниже уровня воды, как бледные купола льда. «Держи его, братва, уходит!» «Ах, ты ж!» Далёкие руки ухватывают его икры, щиколотки, обрывают подвязки и дёргают клетчатые носки, что мама связала ему в Гарвард, но они довольно плотные, или же он настолько  далеко пропхнулся в унитаз, что почти даже не чувствует уже их рук...

Потом он их сбрыкнул, оставляя за собой захват сверху последнего негра, и – свободен, скользкий как рыба, его девственная жопа спасена. Тут кто-то может сказать, ого! благодари Бога за это, а другие прокряхтят, эх жаль, но Слотроп не сказал: ни так ни эдак, потому что ничего особо как-то и не ощущает. Кроме того, его потерянную гармошку всё ещё нигде не видно. Свет тут, внизу, тёмно-серый и довольно слабенький. Но, на протяжении какого-то уже времени, он различает говно, накрепко укоренившееся по сторонам этого керамического (на данный момент уже металлического) тоннеля, в котором  и он тоже – тут: такое говно не промыть, слиплось с минералами жёсткой воды, на протяжении всей моллюскообразно туго свившейся коричневой части маршрута, узоры полны смысла, придорожные рекламные знаки туалетного мира, навязчиво приставучая крипто-глиптика, формы её выпячиваются и обтекаемо отстают, в продолжении его продвижения вдоль длинно-туманной линии канализации, звуки «Чероки» всё ещё, очень глухо, пульсируют над головой, сопровождая его к морю. Он обнаружил, что способен опознавать какие-то из говённых отметин, явно принадлежащих тому или иному гарвардскому парню, из числа его знакомых. Какую-то часть, несомненно, составляет негритянское говно, хотя всё оно такое похожее. Оба-на, а вот это уж, точняк, «Проглота» Бидла,  с той ночи, когда мы ели чоп-суей в "Промашке Фью", потому что вон тут те бобовые ростки, и даже отдаёт тем же соусом из дикой сливы… похоже, некоторые чувства явно обостряются… ух-ты… "Промашка Фью", это ж, выходит, сколько уже месяцев тому назад. А вот и Дампстера Виларда, его недавно запор мучал, не так ли — вон, то чёрное говно, противное, как резина, со временем, откристаллизируется в окончательно тёмно-медовый. В этих приглаженных, цепких мазках по стене (что реверсивно излагают степень своей сплочённости) ему удаётся, вот до чего уже поднаторелый говновед, прочесть минувшие муки, выстраданные утробой бедняги Дампстера, который пытался покончить с собой, в прошлом семестре: дифференциальные уравнения, ни в какую, не складывались для него во что-либо элегантное, мать, в шляпке с короткими полями и в шёлковых гольфах, склонилась над столом Слотропа, в "Большом Жёлтом Гриле" Сиднея, докончить за него бутылку канадского эля, девушки Редклифа его избегали, разрекламированные Малкольмом, чёрные профессионалки доставляли ему эротическую жестокость на доллар, или сколько в силах выдержать, или, если чек Мамы запаздывал, на сколько мог себе позволить. Торчащий позади, вверх по течению, барельеф от Дампстера теряется в сером сумраке, а Слотроп, тем временем, минует меты Вилла Стониблока, Джо Питера Питта, Джека Кеннеди, сына посла — нет, но где,  чёрт побери, сегодня этот Джек? Если кто-то и мог спасти, в тот момент,  гармошку, так это уж точно Джек. Слотроп восхищается им с позиции построннего — такой спортивный, и добрый, и один из самых уважаемых парней на курсе Слотропа. Хотя глупо, конечно, что так получилось. Джек… смог ли бы Джек перехватить её, хоть как-то,  выскочившую, встать на пути закона притяжения? Где-то тут, в этом проходе к Атлантике, запахи соли, водорослей, разложения доносятся к нему издалека, как и звук прибоя, да, похоже, Джек смог бы, стопудово. Ради всех несыгранных мелодий, миллионов блюзовых строк, ради нот, за пределом установленных частот, и всех тех вывертов, на которые у Слотропа, вообще-то, дыхания не доставало… ну пока что, нет, но однажды…  по крайней мере, если (когда…) он найдёт инструмент, тот будет хорошенько увлажнён, намного легче извлекать звуки. Утешительная мысль, чтобы нести с собой, уносясь по канализации.

И в ту же секунду донёсся этот устрашающий плеск, выше по линии, шум нарастает, как мощный прилив, взбурунив плотную волну говна, блевотины, туалетной бумаги, мелкого дерьма, что присыхает на волосне вокруг жопы и мчит, всю умопомрачительную мозаику, на паникующего Слотропа, как поезд столичной подземки на беспомощную жертву. Бежать некуда. Оцепенев, оглядывается он через плечо назад. Высокий гребень, с реющими над ним усищами говнобумаги, эта волна-цунами настигла его — ГААХХ! в последний миг он попытался улизнуть дохленьким брассом, но слив отходов уже саданул, тёмный, как холодный говяжий студень, по его позвоночнику, прищучил... бумага, охлёстывая, упаковывает его губы, ноздри, вся использованная, пропахшая говном, он вынужден промаргивать с ресниц микро-какашки, это хуже, чем когда тебе всадят  торпеду япошки! коричневая жижа прёт дальше, унося его, поверженного, похоже, он просто кувыркается, как попадя — хотя трудно что-либо утверждать, в этом тусклом урагане говна глазу не за что уцепиться…   временами об него трётся колючий кустарник, а возможно густые низкорослые деревца. Появилась мысль, что уже как-то не трахается о твёрдые стены, после того, как началось кувыркание, если это действительно то, что с ним творится.

С какого-то момента, коричневый мрак вокруг начинает светлеть. Типа рассвета. Мало-помалу уляглось головокружение. Последние полосы сральной бумаги, связующие его с  жижей, отваливаются… с грустью растворяясь прочь. На него падает, разрастаясь, жуткий свет, водянисто мраморный свет, только бы не слишком долго, его страшит то, что, похоже, этот свет хочет от него. Однако  в окружаюших отбросных пределах живут «нужные». Люди, которых он знает. В скорлупе древних руин плотной кладки — изношенные ячейки, одна подле другой, многие без крыш. Дрова горят в чёрных каминах, вода вскипает в ржавых оптовых коробках фасоли "лима" и пар сочится из щелей дымохода. А они сидят вокруг, на раздробленной брусчатке, заняты чем-то… ему трудно сказать чем… чем-то достаточно религиозным... Спальни обставлены полностью,   подсвечены  мерцанием огня, бархат свисает со стен и потолка. До самой последней синей бусинки, закатившейся, сплотившейся с пылью под лакированной тумбой роскошного патефона, до последнего паучка и беспорядочно взлохмаченного ворса ковров, эти жилища потрясают его своей неразберихой. Здесь прячутся от катастрофы. Не обязательно от смыва в Унитаз — подобное тут не в диковинку, буднично неизбежное неудобство, под куполом древнего неба  однотонно едкого оттенка — но есть ещё что-то, жутко неправильное в этих краях,  чего бедняга Слотроп не в силах разглядеть или услышать… как будто здесь, каждое утро, с неба обрушивается незримый Пирл-Харбор... В его волосах туалетная бумага, а в правой ноздре застрял мохнатый клок шерсти с присохшим говном. Ве, ве.  Весь ландшафт придавлен, немо, упадоком и разрухой. Ни солнца, ни луны, лишь плоско растянутые синусоиды света. Это говно какого-нибудь негра, он точно знает — затверделое, как зимняя козюлина, когда он попытался вытащить. Ногтями обцарапался до крови. Он стоит вне этих всех коммунальных комнат и уровней, снаружи, в своём личном, отдельном рассвете, посреди пустыни, красновато-коричневый коршун, даже два, зависли в потоке воздуха, озирая горизонт. Холодно. Дует ветер. Он чувствует лишь персональную отстранённость. Они зазывают к себе, но он не может присоединиться. Что-то не пускает: вхождение внутрь, это словно дать некий обет, клятву на крови. И никогда они его уже не выпустят. Начнут домогаться неизвестно чего, чтоб он делал… что-то такое...

И тут каждый отдельный камень, каждый кусок фольги, полено дров, пучок растопки или тряпка стали подскакивать, вверх-вниз, взлетая на три метра,   падая снова, грохоча жёстким стуком о мостовую. Свет погустел до цвета тёмно-зелёной воды. В каждой из улиц, обломки вкидываются и опадают, синхронно, словно ими овладела некая, глубинно неизменная волна. Нет возможности хоть что-то различить, за этой вертикальной пляской. Длительность стука по мостовой — одиннадцать битов, двенадцатый пропущен, и — пошёл следующий такт… это ритм какого-то традиционного Американского напева… На улицах ни души. Смеркается, или же близится рассвет. Часть обломков, те что из металла, блестят с упрямым, почти синим, постоянством.

А вот уже и тот самый Крякфилд, или Крукфилд, западопроходец. Не «архитипичный» западопроходец, но единственный. Учти, он один-одинёшенек. И всего один индеец, с которым он сражается. Один бой, одна победа. И только один президент, и один убийца, и одни выборы. Ровно столько. От всего, что только есть, всего лишь по одному. Тебе подумалось о солипсизме, вот и представил структуру наполненную — исходя с твоего уровня — всего-навсего, жутко представить даже, одним. И не рассчитывай, понапрасну, на какие-то дополнительные уровни. Но, как оказалось, не так уж тут оно и одиноко. Пустовато, да, но намного лучше, чем в полном одиночестве. От всего всего лишь по одному, вполне не так уже и плохо. Половина Ковчега лучше, чем никакого. Этот самый Крукфилд закоричневел от солнца, ветра и грязи — возле тёмно-коричневых досок амбара, если это не конюшня, где у каждой древесина несколько другой породы и обстружки. И такой весь добродушный, крепко сбитый, на фоне лиловых склонов гор, одной своейй половиной обёрнут к солнцу. Тень от его резко сдвинута назад, по деревянным конструкциям  конюшни — брусья, косяки, стойки в стойлах, перевязка яслей, стропил, досок в потолке пронизаны солнцем: слепяще сияет небесная твердь, даже в этот, непонятный час суток. Кто-то играет на губной гармошке, позади сортира во дворе — какой-то музыкальный проглот, что всасывает ртом гигантские аккорды из пяти нот, в ходе самой мелодии

Ух-ты, так это ж Красная Река, точно-точно, не веришь — спроси того «Красного», когда нарисуется (вам объяснить, что значит "красные", вы ФДРявские прихлебатели, они хотят всё захапать, а у женщин ноги волосатые, и всё отдай им, не то взорвут круглой чёрной железякой, посреди кровавой ночи, через их Полаков в серых шапках, через Оки-вахлаков, или ниггеров, да-да, особенно через ниггеров…)

Ну тут, в общем, Крукфилда дружочек выдыбал, как раз, из сарая. Во всяком случае, на данный момент дружочек. У Крукфилда за спиной, дружочков с разбитым сердцем — валом, по всей этой широкой щелочной равнине. Одного слабачка в Южной Дакоте,

И так далее, и так далее, по одному от всего, он Белый Йобмен, в terre mauvaise, и занимается этим со всяким полом и с любым животным, кроме гремучих змей (правильнее будет: «кроме гремучей змеи», поскольку тут она всего одна), но, в последнее время, в нём завелись такие же фантазии и насчёт гремучей змеи даже! Клыки ласковенько щекочут залупу… бледный рот широко раскрыт, жуткая радость в прищуре глаз… Дружком у него,  на текущий момент,– Ваппо, норвежский юноша мулат, у которого фетиш на конские принадлежности, любит, чтоб его хлестали арапником в пропахших потной  кожей подсобных помещениях, какое только подвернётся, по ходу их скитаний, которым ровно сегодня исполняется три недели, довольно значительный срок для одного дружочка продержаться столько. Ваппо одет в краги из шкуры импортной газели, которые ему купил Крукфилд в Игл Пасе, у профессионального шулера в фараон, со склонностью к опиумной настойке, тот собирался пересечь великую Рио и без следа исчезнуть в испепеляющем мареве дикой Мексики. Ваппо принаряжен также в бандану, пурпурно-зелёную, как и следовало ожидать (ходят упорные предположения, что у Крукфилда целый склад этих шёлковых шарфиков, дома, на Ранчо Пелигросо, и он, да ни в какую, не отправится  в горную местность, или по тропам вдоль русла рек, без заначки из пары дюжин их, рассованных по седельным сумкам. (Что подводит к выводу о приложимости правила "от-всех-по-одному" лишь к формам жизни типа дружков, но отнюдь не к предметам типа банданы.) А сверху Ваппо увенчан гламурным лоском высокой опереточной шляпы японского шёлка. Ваппо в этот день просто стиляга, фактически, когда вот так, прогулочно, придыбал из конюшни.

– Ах, Крукфилд,– вскидывая руку,– как мило, что ты явился.

– Ты знал, что я наведаюсь, шельмец ты эдакий,– блядь, этот Ваппо до того ушлый. Так и норовит подзадорить своего хозяина, надеясь, что схлопочет рубец-другой от хлёсткого ремня, поперёк этих тёмных своих афро-скандинавских ягодиц, совокупивших каллипижную округлость, присущую расам Тёмного Континента, с напряжённо благородной мускулатурой крепкого Олафа, нашего северного кузена-блондина. Но на этот раз Крукфилд вновь погружается в обзор отдалённых гор. Ваппо насупился. Его шляпа цилиндр пророчит надвигающийся холокост. Ведь белому человеку никак не к лицу высказывание, пусть даже   вскользь и между делом,    типа:– «Торо Рохо готовится прискакать сегодня к ночи». Оба партнёра знают это. Ветер, доносящий к ним сыромятный индейский запах, достаточно красноречив для кого угодно. О, Боже, не миновать перестрелки и, к тому же, чертовски кровавой. Поднимется жуткий ветрище, кровь окропит стволы деревьев, с их северной стороны. Краснокожий придёт не один, с ним будет собака, единственная индейская собака, посреди всех этих пепельных равнин — псина бросится на малыша Ваппо и кончит тем, что повиснет на крюке мясника, в его лавке, на грязной плаза в Лос Мадрес,  широко раскрыв глаза с застывшим взглядом, однако шкура шелудивая не повреждена, чёрные блохи прыгают всё так же резво, на фоне залитой солнцем цементной штукатурки каменной церковной ограды, по ту сторону площади, потемневшая кровь запеклась в ране на собачьей глотке, где зубы Ваппо порвали сонную артерию (и, может, пару сухожилий впридачу, потому что голова обвисла набок). Крюк вонзён со спины, между двух позвонков. Мексиканские дамы тычут в дохлого пса, и он неохотно покачивается в предполуденном запахе рынка, вобравшем арому панировочных платанос, сладких морковок из Долины Красной Реки, примятой зелени различных видов, цилатро, попахивающих мускусом животных, крепких белых луковиц, забродившихся на солнце ананасов, готовых вот-вот лопнуть, горных грибов на длинных пёстрых полках. Слотроп бродит меж лавок и висящих тряпок, невидимый, среди лошадей и собак, свиней, милиции в коричневой форме, индианок с младенцами вложенными в шали, слугами из побелённых домов, дальше по склону холма — плаза бурлит жизнью, изумляя Слотропа. Тут ведь должно быть всего по одному от всякой всячины?

Отв.: Да.

Вопр.: Значит одна девушка индейка…

Отв.: Одна чистокровная индейка. Одна mestiza. Одна criolla. Потом: одна Якви. Одна Навахо. Одна Аппачи—

Вопр.: Минуточку! Начнём с того, что был только один индеец, которого Крукфилд убил.

Отв.: Да. Рассматривайте это, как пример оптимизации. Страна в состоянии предоставить достаточное обеспечение лишь одному из всякого.

Вопр.: Тогда как же все остальные? Бостон. Лондон. Те, что живут в городах. Те люди реальны или как?

Отв.: Некоторые реальны, а кто-то – нет.

Вопр.: Ну а реальные, они нужны? или не нужны?

Отв.: В зависимости от того, что вы имели в виду.

Вопр.: Блядь, да ничего я не имел.

Отв.: Зато мы имели.

На миг десять тысяч трупов, заметённых снегом в Арденнах, преобразились в лучезарно Диснеландовских младенчиков, пронумерованных, под белым шерстяным одеялом, в ожидании отправки осчастливленным родителям, в места подобные Ньютон Апер Фолз. Картина продлилась только миг. На дальнейшем, похоже, все рождественские колокола этого мира вот-вот готовы слиться в единый хор — и весь их разноголосый перезвон станет, наконец-то, податливым, стройным, благовещающим о совершеннейшем утешении, о достигнутом счастьи.

Однако завернём сегвей на склон Роксбери. В его дуги понабилось снегу, как и в рубчатые бороздки, на его чёрных резиновых подошвах. Его снегоходы прищёлкивают своими ступнями. Снег, во мгле окружающей трущобы, похож на негатив сажи… он втекает в ночь и истекает прочь… Кирпичные плоскости в свете дня (он видит их только на рассвете, до боли стиснутый галошами, высматривая машины: вверх и вниз по Холму) преображаются в пылающую ржавчину, плотную, глубокую, скованную сменяющимися морозами: запечатлились   каких он не видал ни разу на Бикон-Стрит...

В тени, с узором чёрно-белых пятен панды по его лицу, каждое из которых нарост или короста рубцующихся шрамов, его ожидает знакомый, ради встречи с которым он проделал весь этот путь. Лицо дряблое, как у домашней собаки, а плечи владельца лица в непрестанной трясучке.

Слотроп: Где он? Почему не пришёл? Ты кто?

Голос: Парнишку пришили. А меня ты, Слотроп, знаешь. Забыл? "Никогда" — моё имя.

Слотроп: (вглядываясь) Ты, Никогда? (пауза) Сделал Парнишку из Кеноши?

* * * * * * *