великие творения
                   былого

В Германии, уже поближе к концу, трафаретной надписью по стенам стало was tust du für die front, für den sieg? was hast du heute für deutschland getan? По стенам в «Белом Посещении» пишет лёд. Граффити льда в пасмурный день остекляет тёмную кровь кирпича и терракоты, словно затем, чтоб сохранить дом свеженьким, в обтяжке прозрачной кожей какого-то   музейного пластика, архитектурный памятник, старомодный аггрегат, чьё назначение забыто. Толщина льда разнится, меняется, мутнеет, надпись дешифруется заправилами зимы, местными гласиологами, чтобы затеять диспут в их журналах. Вверх по склону, с приближением к морю, снег скапливается, словно подсветка, во всех наветренных закутках древнего аббатства, крыша давным-давно содрана, по маниакальному капризу Генри VIII, стены оставлены прочёсывать оконными проёмами, без святых, прореживать солёный ветер, веющий, в ходе неизменной смены времён года, отразиться в пучках травянистого пола от зелёного, к соломенному, к снегу. Из дома,   в палладинском стиле архитектуры, нахохлившегося  на дне  его вдавленной и сумрачной ложбины, пейзаж не блещет выбором: аббатство – либо же приглушённая пестрота волнистой возвышенности. Морскией виды исключаются, хотя по некоторым дням, в час прилива доносится его запах, нюхай вонь своего низкородного происхождения. В 1925, Рег Ле Фройд, пациент «Белого Посещения», сбежал — пронёсся через верхний город и встал, покачиваясь, на краю отвесного утёса, волосы и госпитальный халат трепещут на ветру, перед раскинувшейся, на многие мили, ширью южного побережья, бледнееющий мел скал, волноломы и морские променады теряются, направо и налево, в мареве над гладью моря. За ним пришёл констебль Стаглз, во главе любопытной толпы. «Не прыгай!»– кричит констебль.

– Я и не собирался,– Ле Фройд продолжает вглядываться в море.

– Тогда что ты тут делаешь? А?

– Хотел посмотреть на море,– объясняет Ле Фройд.– Я никогда не видал. Хотя и родственник, по крови, знаете ли, морю.

– Вон оно что,– хитрый Стаглз подбирается всё ближе,– значит, родственников посещаете, очень мило.

– Отсюда слышно Бога Моря!– кричит Ле Фройд изумлённо.

– Ну и ну, и как его зовут?– Оба, с мокрыми лицами, орут против ветра.

– Не знаю,– кричит Ле Фройд,– а какое подошло бы?

– Берт,– предлагает констебль и пытается вспомнить правой рукой хватать левую повыше локтя, или же левой за…

Ле Фройд оборачивается и в первый раз видит собеседника и толпу. Глаза его становятся круглыми и покорными.– «Берт хорошее имя».– Говорит он, и делает шаг, спиною вперёд, в пустоту.

Вот и всё, что горожанам Ик Региса досталось от «Белого Посещения» в виде развлечения — по сравнению с ежелетним глазеньем на румяный, или веснушчатый поток из Брайтона, Флотсома и Джетсома, что изливает каждый день беспроволочной истории в песню, на фоне закатов над променадом, где глазницы линз очерчены светом моря, разливающемся, то буйно, то утихомирено, в небе, и аспирина на ночь: тот прыжок Ле Фройда — единственный довоенный аттракцион.

С разгромом Польши, министерские кортежи стали вдруг помелькивать в направлении к «Белому Посещению» в любой час ночи, тихие как шхуны, моторы приглушены — чёрные машины, без хрома, различимы лишь своим контуром напротив света звёзд, а при их отсутствии, в другое время суток, замаскированы лицом, которое вот-вот вспомнится, где ж ты его, если бы память не подвела... Потом, с падением Парижа, на скале установили радиопередающую станцию, нацелив антены на Континент, под усиленной охраной, а наземные коммуникации скрытно протянулись по низинам к дому под круглосуточной охраной псами, специально обманутыми, битыми, мучимыми голодом, чтоб выработать рефлекс – прыгни и убей, при малейшем человеческом приближении. Может, кто-то на Самом Верху вознёсся ещё выше — в смысле, рехнулся? Или Наша Сторона пытается деморализовать Германского Зверя передачей сумбура из мозгов безумцев, изложением ему, в лучших традициях констебля Стаглза, в тот знаменательный день, глубинного, едва различимого? Ответом будет: да, всё из вышеперечисленного и много кой-чего ещё, к тому же.

Поинтересуйтесь, в «Белом Посещении», про стратегический план Майрона Грантона из Би-Би-Си, чей тающе шоколадный голос годы напролёт прокладывал путь из обтрёпанных динамиков беспроволочных приёмников к Английской Мечте, для затуманенных старческих голов и детей, почти безнадзорных… Ему приходилось постоянно отклоняться от заготовленного плана, полагаться, на первых порах, лишь на голос, не располагавший такой необходимой информацией, пытавшийся, без опоры на что-либо, затронуть немецкую душу, чем только подвернётся, тут и допросы военнопленных, и учебники МИДа, и братья Гримм, и собственные туристические воспоминания (флешбэки в молодую бессонную эру Довса, виноградники до того зелёные в потоках солнца, на южных склонах долин, вдоль течения Рейна, ночь в дыму камвольных кабаре столицы, подтяжки с оборочками, словно две косицы из гвоздик, шёлковые чулки, каждый высвечен своим контрастным светом…) Но наконец, пришли Американцы и контора, под названием ВКСЭС, и ошеломляющие суммы денег.

Проект поименован "Операция Чёрное Крыло". Охрененно чёткая схема, выстраивалась пять лет. Никто не смог бы назвать её своей, даже и Грантон. Генерал Айзенхауэр ввёл основополагающий принцип, идея «стратегии правды». Айк требовал чего-то «реального»: крючок на исклёванной стенке для расстрелов, чтобы было на что уцепить реальную историю. Пират Прентис из УСО вернулся с первыми неоспоримыми данными, что в Германии есть настоящие африканцы, Иреро, экс-угнетённые из Юго-Западной Африки, каким-то образом задействованные в программе секретного вооружения. Майрон Грантон, по вдохновению, однажды ночью выпустил в эфир абсолютно спонтанный пассаж, который нашёл отражение в первой директиве "Чёрного Крыла": «Германия обращалась со своими африканцами, как строгий, но любящий отчим, наказывала их, когда следовало, зачастую смертью. Помните? Но это было далеко на далёком Südwest, и с тех пор появилось новое поколение. Теперь Иреро живёт в доме своего отчима. Возможно ты, слушатель, видел его. Теперь он встаёт, несмотря на комендантский час, и смотрит на своего спящего отчима, невидимый, покрытый ночью того же цвета, как и он сам. О чём они думают? Где сегодняшней ночью Иреро? Что делают они в эту минуту, твои тёмные тайные дети?» И "Чёрное Крыло" даже нашли Американца, Лейтенанта Слотропа, согласившегося на лёгкий наркоз, с тем чтобы провентилировать тему расовых проблем у него на родине. Бесценное дополнительное измерение. С приближением конца, когда стали поступать более разносторонние  данные о чуждой морали — янки-социологи с блокнотами для опросов, обутые в скрипуче новенькие ботинки или галоши, что посещали, по мягкому снежку, освобождённые руины, стараясь докопаться до трюфелей истины, которые, как полагали древние, рождаются от удара молнии во время грозы — связному из Американского ОПВ удалось переправить копии и довести до сведения «Белого Посещения». Теперь уже непросто выяснить, кем предложен термин «Schwarzkommando». Майрон Грантон стоял за «Wütende Heer», тот самый взвод духов, что топтал пустоши неба в скачке бешеной ватаги с великим Вотаном во главе — Майрону пришлось признать, что это, скорее, северный миф. Эффективность в  Баварии может оказаться ниже оптимальной.

Они постоянно поминали эффективность, одну из Американских ересей, возможно даже сверх меры, в «Белом Посещении». Громче всех, как правило, м-р Пойнтсмен, часто применявший, в роли боекомплекта, статистику, представленную Роджером Мехико. К моменту высадки в Нормандии, Пойнтсмен переживал сезон глубокого отчаяния. Он пришёл к пониманию, что большие континентальные клещи были-таки обречены на успех. Что эта война, это состояние, чьим гражданином он начал себя чувствовать, будет отменено и переоформлено в мир — в котором, используя язык профессионалов, ему мало чего светит. Финансы направляются на всевозможные радары, волшебные торпеды, самолёты и ракеты, и на каких бобах остаётся Пойнтсмен в подобном раскладе? Он временный управляющий, вот и всё: его Отдел Исследований Абреакции (ОИА), в который удалось согнать десяток подчинённых, дрессировщика собак из театра варьете, пару студентов ветеринарии, и довольно крупную рыбину, эмигранта д-ра Поркиевича, который сотрудничал с самим Павловым, в институте в Колтушах, прежде чем начались чистки да репрессии. Сообща, команда ОИА получала, регистрировала, взвешивала, классифицировала темпераменты по Гиппократу, размещала по клеткам, а затем экспериментировала на дюжине свежих собак в неделю. Ну и плюс ещё коллеги, совладельцы Книги, нынешние все — сколько осталось из изначальных семерых — работают по госпиталям, где занимаются контуженными и доведёнными в боях до срыва, их привозят через Пролив, а также бомбо- или ракето-сдвинутыми, на этом берегу. Им приходится наблюдать столько абреакций, в эти дни усиленных V-бомбардировок, сколько докторам былого не доводилось наблюдать на протяжении несколько поколений, что и даёт им право предлагать новые подходы в исследованиях. УПП скупердяйски, по капле, вливает деньги, жалкий шелест бумажек через корпоративное сито, хватает, чтобы продержаться, достаточно, чтобы оставаться колонией в войне метрополии, чересчур мало для статуса государственности... Расходы на статистические графики Мехико, из расчёта капель слюны, веса тела, напряжения в вольтах, уровней громкости, частоты метронома, дозировки брома, количества отрезанных нервных окончаний, процента удалённой мозговой ткани, с датами и часами усыпления, оглушения, ослепления, кастрации. Поддержка поступает также от Секции Пси, этой колонии покладистых пофигистов, у которых вообще отсутствуют мирские интересы.

Старик Бригадный Генерал Падинг вполне способен уживаться с этой шайкой спиритуалистов, у него и самого уже тенденции в том же направлении. Но, при наличии Неда Пойнтсмена, с его неотвязными комбинациями по уловлению денег,— Падингу следует почаще оглядываться и не забывать о вежливости. Не такой рослый, как его отец, и уж точно не такой румяный. Служил в полку Громобоя Прода, словил кусок шрапнели в бедро, в Многоугольном Лесу, молча, пролежал семь часов, прежде чем его, и не пикнул даже, в той грязи, в той вонище, в, да, Многоугольный Лес… или может это — где это тот парень был жёлтоволосый, который спал не снимая шляпы? ааах, брось. В общем, Многоугольный Лес… но тоже как-то ускользает. Поваленные деревья, трупы, однотонно серое, расщепленноедеревокакзамёрзшийдым… жёлтый… гром… бестолку, без всякого грёбанного толку, ускользнуло, опять ускользнуло, опять, ох…

Возраст старого Бригадного Генерала неясен, хотя наверняка перевалил за 80 — призван из отставки в 1940, задействован в новом качестве, не только для полей битвы — где фронт каждодневно, ежечасно меняется, как удавка, как золотисто-мерцающие границы сознания (хотя, пожалуй, не стоит тут слишком злорадствовать, в точности, как они… так что, хватит и «как удавка») — однако такое же состояние войны, та же структура. Падинг задаётся вопросом, порою вслух и в присутствии подчинённых, в ком из его  врагов такая к нему ненависть, что добился его назначения в службу Политической Борьбы. Тут приходится согласовывать свои действия — но слишком часто в ошеломительном диссонансе — с прочими поименованными сферами Войны, колониями этого Материнского Полиса, охватывающего всё и вся, чья сфера производства это систематическая смерть: УПБ перехлёстывается с Министерством Информации, с Европейской Службой Би-Би-Си, с Управлением Спецопераций, с Министерством Экономической Борьбы и Отделом Политической Разведки при МИДе в Фицморис-Хаус. Среди остального прочего. С приходом Американцев, нужно координироваться с их ОСС, ОВИ и Армейским Отделом Психологической Борьбы. Недавно сформирован объединённый Отдел Психологической Борьбы при ВКСЭС, напрямую подчинён Айзенхауэру и, чтобы охватить всё это, Лондонский Совет Координации Пропаганды, у которого вообще ни малейшей реальной власти.

Кто не заблудится среди этого махрового лабиринта аббревиатур, стрелок Жирных и пунктиром, клеточек крупных и мелких, имён, напечатанных и заученных на память? Только не Эрнест Падинг — такое по плечу лишь Новым Парням, с их зелёными антенками, настроенными улавливать  излучения власти, чтобы, приспособившись,  использовать, натасканными в Американской политике (знают на зубок разницу между сторонниками Нового Курса в ОВИ и восточными, богатыми на деньги республиканцами из ОСС), которые держат в своём мозгу досье на бзики, слабости, привычки в еде, эрогенные зоны всех, кто может когда-то пригодиться. Эрнест Падинг был воспитан верить в буквальную Цепь Командования, как церковники ранних столетий веровали в Цепь Бытия. Новейшие геометрии сбивают его с толку. Величайший триумф его военной карьеры случился в 1917, в загазованной, армагеддонской грязи Иприйского клина, где он завоевал полоску ничейной земли, около 40 метров в ширину, потеряв всего лишь 70% личного состава своего подразделения. Его отправили на пенсию где-то с началом Великой Депрессии — сидеть в кабинете пустого дома в Девоне, в окружении фотографий старых боевых товарищей, чей взгляд как-то не получается уловить, и где он прикипел к определённой точке в комбинаторном анализе, излюбленном времяпрепровождению отставных армейских офицеров, со страстной увлечённостью.

Ему пришло в голову сосредоточиться на европейском балансе сил, по милости хронической патологии которого, он однажды очутился в глубоком, без надежд на пробуждение, кошмаре Фландрии. Он начал необъятный труд озаглавленный "Что Могло бы Случиться в Европейской Политике". Начиная, разумеется, с Англии, «Во-первых», написал он, «В начале начал: Рамсей МакДональд мог бы умереть». Пока он описывал возможные вытекающие партийные изменения и перестановки на постах в кабинете, Рамсей МакДональд умер. «Не угонишься»,– поймал он себя на бормотании, перед началом ежедневного труда,– «так и норовят вывернуться у меня меня. Ох, скользки, уж то того изворотливы».

Когда докрутилось до немецких бомб, в виде осадков на Англию, Бригадный Генерал Падинг отставил свою навязчивую идею и добровольно вызвался служить своей стране. Если бы он знал тогда, что это приведёт в «Белое Посещение»… не то, чтобы он ожидал пост полевого командира, понимаете ли, однако разве там не упоминалось что-то о разведывательной службе? Вместо этого, ему досталась заброшенная больница для умалишённых, с парой символических лунатиков, громадная свора краденых собак, клики спиритуалистов, актёров варьете, радиотехников, Куеистов, Успенскистов, Скинеристов, энтузиастов лоботомии, фанатиков Дейла Карнеги, все оторваны текущей войной от своих любимых затей и маний, катившихся, продлись мир дольше, к провалу в той или иной степени — но теперь их надежды сфокусировались на Бригадном Генерале Падинге и на возможном финансировании: надежды радужнее, чем  эта недоразвитая, до войны, отрасль, когда-либо могла предложить. Падингу остаётся лишь избрать позицию в духе Старого Завета, по отношению к ним всем, не исключая собак, и втайне изумляться и уязвляться тем, что представляется ему актом предательства со стороны высших штабных эшелонов.