великие творения
                   былого

В Германии, всё ближе к концу, письменами на стенах стало was tust du für die front, für den sieg? was hast du heute für deutschland getan? По стенам в «Белом Посещении» пишет лёд. Граффити льда в пасмурный день ламинирует тёмную кровь кирпича и терракоты, как бы храня дом свеженьким, в обтяжке некоей кожицей прозрачно музейного пластика, архитектурный артефакт, старозаветный агрегат, чьё назначение забыто. Толщина льда разнится, меняется, мутнеет, письмена для дешифровки повелителями зимы, региональными гласиологами, для жарких обсуждений в их журналах. Выше по склону, ближе к морю, снег скапливается, словно подсветка, во всех наветренных закутках древнего аббатства, крыша обрушена давным-давно по маниакальному капризу Генри VIII, стены оставлены, чтобы оконными проёмами, уже без святых, прочёсывать и ослаблять солёный ветер, что налетает в круговращении сменяющих друг друга времён года, колыхая пучки травяного пола — от зелёного, к соломенному, к снегу. Из дома в палладинском стиле архитектуры, на дне окружившей его глубокой сумрачной ложбины, единственный пейзаж — это аббатство либо же приглушённая пестрядь волнистой возвышенности. Морские виды исключаются, хотя по некоторым дням, с приливом, слышен его запах, нюхай вонь своего подлого происхождения. В 1925, Рег Ле Фройд, пациент «Белого Посещения», сбежал — прорысил через верхний город и встал, пошатываясь на краю отвесного утёса, волосы и госпитальный халат трепещут под ветром, над разметавшейся на многие мили ширью южного побережья, бледнеет мел скал, волноломы и морские променады теряются направо и налево в мареве над водами моря. За ним пришёл констебль Стаглз, во главе любопытной толпы. «Не прыгай!» — кричит констебль.

— Я и не думал, — Ле Фройд продолжает вглядываться в море.

— Тогда что ты тут делаешь? А?

— Хотел посмотреть на море, — объясняет Ле Фройд. — Я никогда не видал. Хотя и родственник, по крови, знаете ли, морю.

— Вон оно что, — хитрый Стаглз подбирается всё ближе, — значит, родственников посещаете, очень мило.

— Отсюда слышно Бога Моря! — кричит Ле Фройд изумлённо.

— Ну и ну, и как его зовут? — Лица обоих окропились, орут против ветра.

— Не знаю, — кричит Ле Фройд, — а какое подошло бы?

— Берт, — предлагает констебль и пытается вспомнить правой рукой хватать левую повыше локтя, или же левой за…

Ле Фройд оборачивается, и в первый раз видит собеседника и толпу. Глаза его становятся круглыми и покорными. — «Берт хорошее имя». — Говорит он, и делает шаг спиною вперёд в пустоту.

Вот и всё, что горожанам Ик Региса досталось от «Белого Посещения» в виде развлечения — помимо ежелетнего глазенья на румяный или веснушчатый поток из Брайтона, Флотсома и Джетсома, что каждый день беспроволочной истории переиначивал в песню, клонясь к закату над променадом с глазницами линз, в которых мерцает отблеск моря, разливающийся, то буйно, то кротко, в небе, и аспирина на сон грядущий — тот прыжок Ле Фройда явился единственным аттракционом до войны.

С разгромом Польши, вдруг стали замечаться министерские кортежи, катившие к «Белому Посещению» в любой час ночи, тихие как шхуны, моторы приглушены — чёрные машины без хрома, отражавшие свет звёзд, а в их отсутствие ы маскировке из лица, которое вот-вот вспомнится, где же ты его мог, если бы память не хромала... Затем, с падением Парижа, на скале установили радиопередающую станцию, с антеннами нацеленными на Континент, под усиленной охраной, а наземные линии скрытно протянулись по низинам к дому, круглосуточно охраняемому псами, которых нарочно обманывали, избивали, морили голодом, чтоб выработать рефлекс броситься и загрызть любого, кто попытается приблизиться. Может, кто-то на Самом Верху вознёсся ещё выше — в смысле, рехнулся? Или Наша Сторона пытается деморализовать Германского Зверя передачей бессвязных мыслей безумцев, изложением ему, всё в тех же традициях констебля Стаглза из того небывалого дня, глубинного, едва различимого? Ответом будет, да, всё из вышеперечисленного и много кой-чего к тому же.

Спросите их, в «Белом Посещении», про стратегический план Майрона Грантона из Би-Би-Си, чей шоколадно тающий голос год за годом прокладывал путь через изношенные динамики беспроволочных приёмников к Английской Мечте, для задурманенных старческих голов и детей почти беспризорных… Он постоянно вынужден был блуждать и отклоняться от приготовленного плана, полагаясь, на первых порах, только лишь на голос, лишённый такой, ой, до чего необходимой информации, стараясь, без всякого подспорья, затронуть немецкую душу, чем только подвернётся, тут тебе и допросы военнопленных, и учебники МИДа, и братья Гримм, и персональные туристические воспоминания (флешбэки в молодую бессонную эру Довса, невыразимая зелень виноградников, купающихся в потоках солнца, окаймлявших южные склоны по-над течением Рейна, ночь в дыму камвольных кабаре столицы, подтяжки с оборочками, словно пара косичек из гвоздик, шёлковые чулки, каждый выблескивает своим контрастным цветом…) Но наконец, пришли Американцы и контора под названием ВКСЭС, и ошеломляющие суммы денег.

Проект под кодом "Операция Чёрное Крыло". Охренительная чёткость схемы, отрабатывалась пять лет. Никто не может назвать её своей, даже Грантон. Генерал Айзенхауэр в качестве основного принципа ввёл идею «стратегии правды». Айк требовал чего-то «реального»: крючок в исклёванной пулями стене для расстрелов, чтобы было на что цеплять правду истории. Пират Прентис из УСО вернулся с первыми неоспоримыми данными, что в Германии есть настоящие африканцы, Иреро, экс-угнетённые из Юго-Западной Африки, каким-то образом задействованные в программе секретного вооружения. Майрон Грантон, по вдохновению, однажды ночью выпустил в эфир абсолютно спонтанный пассаж, который нашёл отражение в первой директиве Чёрного Крыла: «Германия обращалась со своими африканцами как строгий, но любящий отчим, наказывала их, когда следовало, зачастую смертью. Помните? Но это было далеко на далёком Südwest, и с той поры родилось новое поколение. Теперь Иреро живёт в доме своего отчима. Возможно ты, слушатель, видел его. Сейчас он встал, несмотря на комендантский час, и глядит на своего объятого сном отчима, невидимый, скрытый ночью того же цвета, как и сам он. О чём они думают? Где в эту ночь Иреро? Что они делают в эту минуту, твои тёмные утаённые дети?» И "Чёрное Крыло" нашло даже Американца, лейтенанта Слотропа, согласившегося на лёгкую наркотизацию, дабы провентилировать тему расовых проблем в державе, приславшей его. Бесценно дополнительное измерение. С приближением конца, когда начали поступать более обширные данные о чуждой морали — янки-социологи с блокнотами для опросов, в скрипуче новых башмаках или галошах, посещающие по мягкому снежку освобождённые руины, докапываясь до трюфелей истины, которые, по мнению древних, возникают от удара молнии среди грозы — связному из Американского ОПВ удалось переправить копии и довести до сведения «Белого Посещения». Теперь уже трудно установить, кто предложил погоняло «Schwarzkommando». Майрон Грантон стоял за «Wütende Heer», тот самый взвод духов, топтавший пустоши неба в бешеной скачке ватаги с великим Вотаном во главе — Майрон признал, что его предложение, скорее-таки, северный миф. Эффективность в Баварии может скатиться ниже оптимальной.

Они непрестанно поминали эффективность, одну из Американских ересей, возможно даже и сверх меры, в «Белом Посещении». Громче всех, как правило, м-р Пойнтсмен, часто пускавший в ход боекомплект статистики, составленной Роджером Мехико. К моменту высадки в Нормандии, Пойнтсмен переживал сезон глубокого отчаяния. Он пришёл к выводу, что всеохватно континентальные клещи были-таки обречены на успех. Что эта война, это состояние, чьим гражданином он начал себя чувствовать, постигнет отмена и переформирование в мир — и, выражаясь языком профессионалов, ему в нём мало чего светит. Финансы перенаправляются на всевозможные радары, волшебные торпеды, самолёты и ракеты, а на каких бобах остаётся Пойнтсмен при таком раскладе? Он временный управляющий, вот и всё: его Отдел Исследований Абреакции (ОИА), в который удалось согнать десяток подчинённых, дрессировщика собак из театра варьете, пару студентов ветеринарии, даже крупную рыбину, эмигранта д-ра Поркиевича, который работал у самого Павлова в исследовательском институте в Колтушах, прежде чем там пошли чистки да репрессии. Сообща, команда ОИА получала, регистрировала, взвешивала, классифицировала темпераменты по Гиппократу, размещала по клеткам, а затем экспериментировала на дюжине свежих собак в неделю. Ну и плюс ещё коллеги, совладельцы Книги, все нынешние — кто ещё жив из изначальных семерых — работающие по госпиталям, где занимаются контуженными и дошедшими в боях до срыва, которых переправляют через Пролив, а также сдвинутые от бомб или ракетами на этом берегу. Им повело наблюдать большее число абреакций, в эти дни усиленных V-бомбардировок, чем выпало врачам былого на протяжении нескольких поколений, что и даёт им право предлагать новые подходы в исследованиях. УПП скупердяйски, по капле, вливает деньги, жалкий шелест бумажек через корпоративное сито, достаточно, чтобы продержаться на ролях колонии в схватке метрополий, чересчур мало для статуса государственности... Расходы на статистические графики Мехико, из расчёта капель слюны, веса тела, напряжения в вольтах, уровней громкости, частоты метронома, дозировки брома, количества отрезанных нервных окончаний, процента удалённой мозговой ткани, с датами и часами усыпления, оглушения, ослепления, кастрации. Какая-то поддержка поступает также от Секции Пси, этой колонии покладистых пофигистов, что напрочь лишены каких=либо мирских интересов.

Старик Бригадный Генерал Падинг вполне способен уживаться с этой шайкой спиритуалистов, у него и самого уже тенденции в том направлении. Однако присутствие Неда Пойнтсмена, с его неотступными комбинациями зашибить деньгу — должно бы подсказать Падингу почаще озираться и не забывать о вежливости. Не такой рослый, как его отец, и уж наверняка без того румянца. Служил в полку Громобоя Прода, словил кусок шрапнели в бедро в Многоугольном Лесу, молчком провалялся семь часов, пока соизволили, не проронив ни слова, в той грязи, в жуткой вонище, в, да, Многоугольный Лес… или может это — где это попадался парень тот, жёлтоволосый, спавший не снимая шляпы? ааах, брось. В общем, Многоугольный Лес… но тоже как-то ускользает. Поваленные деревья, трупы, однотонная серость, расщепленноедеревокакзамёрзшийдым… жёлтый… гром… бестолку, без всякого грёбаного толку, ускользнуло, опять ускользнуло, опять, ох…

Возраст старого Бригадного Генерала неясен, хотя наверняка волочит за 80 — призван из отставки в 1940, задействован в новом качестве, не только же для поля боя — где фронт каждый день ежечасно меняется, как удавка, как золотисто-мерцающие границы сознания (хотя, пожалуй, не стоит тут слишком злорадствовать, в точности как они… так что, хватит с этим «как удавка») — но то же состояние войны, та же структура. Падинг задаётся вопросом, порою вслух и в присутствии подчинённых, в ком из его врагов такая к нему ненависть, что устроил его назначение в службу Политической Борьбы. Тут вынужденно согласовываешь свои действия — но слишком часто в ошеломительном диссонансе — с прочими поименованными сферами Войны, колониями этого Материнского Полиса, охватывающего всё, чья сфера производства — это систематизация смерти: УПБ перехлёстывается с Министерством Информации, с Европейской Службой Би-Би-Си, с Управлением Спецопераций, с Министерством Экономической Борьбы и Отделом Политической Разведки при МИДе в Фицморис-Хаус. Среди остального прочего. С приходом Американцев, нужно координироваться с их ОСС, ОВИ и Армейским Отделом Психологической Борьбы. Недавно сформирован объединённый Отдел Психологичекой Борьбы при ВКСЭС, напрямую подчинённый Айзенхауэру и, чтобы охватить всё это, Лондонский Совет Координации Пропаганды, у которого вообще ни капли реальной власти.

Кто не заблудится посреди этого махрово нарастающего лабиринта аббревиатур, стрелок Жирных и п-у-н-к-т-и-р-о-м, клеточек крупных и мелких, имён, выписанных и затвержённых на память? Только уж не Эрнест Падинг — такое для Новых Парней с их зелёными антенками, настроенными улавливать излучения власти, которую, приспособившись, использовать, натасканными в Американской политике (знают разницу между сторонниками Нового Курса в ОВИ и восточными, богатыми на деньги республиканцами из ОСС), хранящими в своём мозгу досье на бзики, слабости, привычки в еде, эрогенные зоны всех, кто может когда-то пригодиться. Эрнест Падинг был воспитан верить в буквальную Цепь Командования, как церковники ранних столетий веровали в Цепь Бытия. Новейшие геометрии сбивают его с толку. Величайший триумф его военной карьеры случился в 1917, в загазованной, армагеддоновой грязи Иприйского клина, где он завоевал полоску ничейной земли, около 40 метров в ширину, потеряв только лишь 70 % личного состава своего подразделения. Его отправили на пенсию где-то с началом Великой Депрессии — сидеть в кабинете пустого дома в Девоне, в окружении фотографий старых товарищей, чей взгляд как-то не получается уловить, и где он прикипел к определённой точке в комбинаторном анализе, излюбленному времяпрепровождению отставных армейских офицеров, со страстной увлечённостью.

Ему пришло в голову сосредоточиться на европейском балансе сил, по причине хронической патологии которого он однажды очутился в глубоком, без надежд на пробуждение, кошмаре Фландрии. Он начал необъятный труд озаглавленный «Что Могло бы Случиться в Европейской Политике». Начиная, разумеется, с Англии, «Во-первых», написал он, «В начале начал: Рамсей МакДональд мог бы умереть». Пока он описывал вытекающие партийные изменения и перестановки на постах кабинета, Рамсей МакДональд умер. «Не угонишься», — поймал он себя на бормотании перед началом ежедневной порции труда, — «выкручиваются от меня. Ох, и скользки, вертлявы, жуть как изворотливы.»

Когда довертелись до падающих на Англию германских бомб, Бригадный Генерал Падинг отставил свою навязчивую идею и добровольно вызвался служить отчизне. Знай он тогда, что это заведёт в «Белое Посещение»… ну, не то чтобы он ожидал пост полевого командира, понимаете ли, однако разве там не упоминалось что-то о разведывательной службе? Вместо этого, ему досталась заброшенная больница для умалишённых, с парой символических лунатиков, громадная свора краденых собак, клики спиритуалистов, актёров варьете, радиотехников, Куеистов, Успенскистов, Скинеристов, энтузиастов лоботомии, фанатиков Дейла Карнеги, их всех текущая война оторвала от привычных затей и маний, катящихся, продлись мир и дальше, к провалу, неизбежному в той или иной мере — а нынче фокус этих всех надежд сошёлся на Бригадном Генерале Падинге и возможности получить финансирование: надежд намного больше, чем эта, хирая в эпоху До-Войны, отрасль, когда-либо могла питать. Падингу остаётся только занимать позицию в стиле Старого Завета по отношению к ним всем, не исключая собак, и, не скрывая изумления, уязвляться тем, что, по его понятиям, явилось актом предательства со стороны высших штабных эшелонов.