великие творения
                   былого

Беззвучно, неприметно для неё, камера следит как она движется, явно никуда, бесцельно, по комнатам, длинноногая, с подростковой угловатостью присутуленных плеч, волосы не вызывающе Голландские, нет, а собраны в стильный взлёт вверх, под старинную корону матового серебра, вчерашняя свежая завивка удерживает её очень светлые волосы наверху, в сотне застывших завитков, что поблескивают сквозь тёмную филигрань. Сегодня после полудня, линзы расширены до предела, включён дополнительный свет вольфрама, в этот самый дождливый день во всей кратковременной памяти, взрывы ракет далеко к югу и востоку иногда докатывются до небольшой квартиры, дребезжа не залитыми окнами, а лишь дверями, в замедленно триольных и четверных подрагиваниях, словно несчастные духи, жаждущие общения, просят впустить их на секундочку, им только разок прикоснуться...

Она в доме одна, кроме затаившегося оператора и Осби Фила, который на кухне готовит нечто загадочное из урожая грибов с крыши. На них блестящие красно-оранжевые шляпки с присобранными складками бледно-серой кисеи. Время от времени, геометрия её неугомонности приводит её заглянуть в дверной проём на его пацанскую возню с Amanita muscaria (ибо именно этим родственником ядовитого Ангела Убийцы поглощено внимание Осби, или что уж там у него катит за внимание),— и послать ему улыбку, демонстрируя дружелюбность, но которая кажется Осби жуть до чего великосветской, утончённой, порочной. Она первая Голландская девушка, с кем он когда-либо общался, и его изумляют её высокие каблуки, вместо деревянных башмаков, ошарашен, можно сказать, её таким холёным (по его понятиям — Континентальным) стилем, умом в её окаймлённых светлыми ресницами глазах, либо спрятанными за тёмными стёклами, когда она на улице, остатками младенческой пухлости в ямочках по обе стороны её рта. (Когда совсем вплотную, на её почти идеальной коже замечается лёгкая пудра и шелушение, ресницы капельку подчернены, брови подправлены, на два-три волоска).

Но что это затеял тут юный Осби? Он тщательно выскабливает внутренность каждой грибной шляпки цвета персимона и измельчает. Лишённые своихих жилищ, эльфы мечутся по крыше, тараторя. Перед ним растёт груда оранжево-серой грибной мякоти, которую он пригоршнями отправляет в кастрюлю с кипящей водой. Предыдущая порция тоже булькает на плите, превратившись в густую кашицу под жёлтой пеной, Осби снимает варево с огня и прокручивает в блендере Пирата. Затем он расстилает грибное пюре на тонкий жестяной противень. Вот он открыл духовку, асбестовыми хваталками вынимает оттуда другой противень, покрытый тёмной, спёкшейся коркой, и заменяет его тем, который только что приготовил. Пестиком в ступке, он растирает вещество в пыль, прежде чем ссыпать в старую коробку из-под печенья Хантли & Палмерс, придержав лишь малость, на самокрутку, которую сноровисто скрутил из лакричной сигаретной бумаги Ризла.

И как-то так совпало, что она заглянула именно в тот момент, когда Осби открывал гулкую печь-духовку. Камера фиксирует, что лицо её ничуть не изменилось, но отчего же стоит она сейчас в дверях так неподвижно? словно этот кадр следовало остановить и длить именно настолько, момент золота свежего и матового, невинности тщательно замаскированной, локоть чуть согнут, ладонь опёрта на стену, пальцы веером на оранжевых обоях, словно в прикосновении к собственной коже, печальное прикосновение... Снаружи долгий дождь из кремниево тусклых и замерзающих, в сползании, шлепках, безутешный, замедленно разрушительный для средневековых окон, занавесил, словно дым, дальний берег реки. Этот город, на все свои исковырянные бомбами мили: эта нескончаемо опутанная жертва… кожа из отблесков шифера крыш, копоть на кирпиче, струи потока по каждому окну, хоть светится оно, хоть нет, каждое из миллиона отверстий смотрит в сумрак этого зимнего дня. Дождь хлещет, льёт, наполняет поющие стоки, город принимает его, приподнимает, в извечном пожатии плечами... С писком и металлическим грюком печка снова захлопывается, но для Катье ей не закрыться никогда. Она столько раз останавливалась перед зеркалами сегодня, знает, что волосы её и косметика безупречны, любуется платьем, которое   куплено для неё  от Харвей Николз, прозрачный шёлк стекает с подложенных плеч к глубокой точке между её грудей, тот насыщенный оттенок какао, который в этой стране называют «нигер», ярды этого тончайшего шёлка сотканы и наброшены, свободно скреплены на талии, мягкое плиссе спадает к её коленям. Оператор доволен нежданным эффектом от этого обильно стекающего шёлка, в особенности, когда Катье проходит перед окном и отсвет дождя, просачиваясь внутрь, на пару кратких кадров превращает его  в затемнённое стекло, насыщенное сажей, древнее, изношенное непогодой платье, лицо, волосы, руки, стройные икры, всё обернулось стеклом, на краткий целлулоидный миг — прозрачный хранитель дождя,  сотрясаемого целый день ракетными взрывами, то ближе, то дальше, от центра, тёмный мертвящий фон сзади, что на несколько кадров обрисовал её.

За отражения, которые смотрят на неё из зеркал, Катье тоже высший балл от оператора, но ей известно то, чего он знать не может: что глубоко внутри себя, облачённой в элегантную поверхность дорогих тканей и отмерших клеток, она лишь пепел и продажность, и неким жестоким образом,   который невдомёк  ни одному из них, она принадлежит Печи… Der Kinderofen. . . вспоминает, как его зубы, длинные, жуткие, в прожилках ярко-коричневой гнили, когда он произносит эти слова, жёлтые зубы Капитана Блисеро, сеточка пятнистых трещин, а в его ночном дыхании, в тёмной печи его самого, навсегда угнездившийся шёпот разложения… Его зубы она вспоминает прежде остальных его черт, зубам в первую очередь достанется продукция Печи: той, что уготована ей и Готфриду. Он ни разу не выразил это отчётливой угрозой, не высказал напрямую ни одному из них, но вскользь, поверх её атласных натренированных ляжек, какому-либо гостю вечеринки, или вдоль покорной спины Готфрида («Ось Рим-Берлин» назвал он это в ту ночь, когда приезжал итальянец, и все они разместились на круглой кровати, Капитан Блисеро вставил в приподнятую жопу Готфрида, а итальянец, в тот же момент, в его красивый рот) Катье участвовала пассивно, связанная, с кляпом и накладными ресницами, служила в ту ночь живой подушкой для надушенных седеющих кудрей итальянца (розы и жир на грани перехода к прогорклости)… всякое мимолётное замечание — бутон цветка, способный распуститься в бесчисленные откровения (она думает о математической функции, что станет разрастаться у неё, подобно соцветиям, в серии степеней без общего термина, бесконечно, непостижимо, но предсказуемо)… одна из его фраз, Padre Ignacio, оборачивается испанским инквизитором в чёрных одеждах, коричневый горбатый нос, удушающий запах ладана + исповедник/палач + Катье и Готфрид, оба на коленях в темной исповедальне + дети из старинной сказки, на коленях, застывшие от боли, пред Печью, перешёптываются тайнами, которые не могут высказать никому больше + колдовская паранойя Капитана Блисеро, подозревающего их обоих, Катье, несмотря даже на её принадлежность к национал-социалистической партии Нидерландов + Печь, как слушатель/мститель + Катье на коленях перед Блисеро в полном улёте, чёрный бархат и кубинские каблуки, его член стиснут невидимо кожаными плавками телесного цвета, поверх которых у него накладная пизда в соболином паричке, и то и другое ручной работы пресловутой Mme. Офир в Берлине, поддельные лабии и ярко пурпурный клитор смоделированы из — мадам жалостно оправдывалась дефицитом — синтетической резины, с добавкой Миполама, новый поливиниловый хлорид… крохотные кусочки лезвия бритвы топорщатся из жизнеподобной розовой влажности, сотнями, о которые Катье, стоя на коленях, приходится обрезать свои губы и язык, чтобы оставлять затем абстрактные отпечатки кровавых поцелуев на золотистой спине своего «братика» Готфрида. Брат по играм, брат по рабству… она никогда прежде не встречала его, до её приезда в реквизированный дом, недалеко от стартовых площадок, укрывшихся в лесах и парках  этого ухоженного края маленьких ферм и поместий, что тянется к востоку от королевского города, между двух массивов польдерных земель, к Васенаару — однако, его лицо в тот первый раз, увиденное в свете осеннего солнца сквозь громадное западное окно гостиной, когда он стоял, совершенно голый, за исключением собачьего ошейника с торчащими шипами, мастурбируя метрономически, починяясь командным окрикам Капитана Блисеро, по всей его светлой коже пятна послеполуденного блеска, синтетически оранжевого, который она никогда прежде не увязывала с кожей, его член, налившийся кровью монолит, задыхающийся рот слышен в тиши ковров, лицо его поднято не к кому-то из них, но как бы к чему-то на потолке, или в небе, которое, для него, подменили потолки, с опущенными глазами, как, чаще всего, он их и держал — его лицо, возносясь, твердея, доходя, до того схоже с тем, на которое она всю жизнь смотрела в зеркалах, её собственный заучено кукольный взгляд, что ей пришлось даже сдержать дыхание, на минуту ощутив частое биение собственного сердца, прежде чем обратить такой же точно взор на Капитана Блисеро. Тот в восторге. «Возможно»,– говорит он ей,– «я обстригу твои волосы». Он улыбается Готфриду: «Может быть, оставлю, чтоб у него отросли». Унижение пойдёт юнцу на пользу, по утрам, в расположении, в строю его батареи возле Schußstelle 3, где когда-то безудержно проносились лошади, перед бушующими лузерами, любителями скачек в старое мирное время — будет получать одно взыскание за другим, при этом оставаясь под защитой Капитана от армейской дисциплины. Вместо которой, между запусками, невзирая на ночь или день, недосыпая, в неурочные часы, подвергаться личному «Hexenzüchtigung» Капитана. Однако, постриг ли ей Блисеро волосы? Теперь она уже не вспомнит. Помнится лишь, что пару раз она одевала форму Готфрида (волосы, конечно же, прятала под фуражку) и выглядела, вполне возможно, его двойником, проводя те ночи «в клетке», по правилам установленным Блисеро, а Готфриду пришлось одевать её шёлковые чулки, кружевной передник и капот, всё её нижнее и её кисею с ленточками. Но, после, он всегда должен был снова возвращаться в клетку. Так-то вот. Их Капитан не оставлял сомнений кто, из братика и его сестрички, в сущности, прислуга, а кто откармливаемый гусь.

Насколько всерьёз она играет? В завоёванной стране, твоей родной оккупированной стране, лучше, как она считает, войти в некую формальную, рационализированную версию того, что снаружи продолжается без оглядки на форму или пристойные ограничения дня и ночи, массовые казни, разборки, избиения, обман, паранойя, позор… хотя открыто они этого не обсуждают, похоже, между Катье, Готфридом и Капитаном Блисеро достигнуто соглашение, что эта северная древняя форма, известная им всем, привычная — заблудившиеся дети, лесная баба-яга в съедобной хижине, поимка, откорм, Печь — станет их охранительной рутиной, их убежищем от того, что никто из них не в силах вынести снаружи — Войну, абсолютную власть случая, их собственную жалкую случайность здесь, посреди всего...

Это небезопасно, даже внутри, в доме...чуть ли не каждый день осечки при запуске. В прошлом октябре, недалеко от этой усадьбы, одна упала обратно и взорвалась, убила 12 из наземного расчёта, высадила окна на многие сотни метров в округе, в том числе — западное окно гостиной, посреди которой Катье впервые увидала своего золотистого брата – дичь. По официальным слухам, взорвалось лишь топливо и окислитель. Но Капитан Блисеро с трепетным — она бы даже сказала нигилистическим — наслаждением, сказал, что заряд Аматола в боеголовке тоже взорвался, делая из них такую же цель, как и стартовая площадка... Что все они обречены. Дом расположен к западу от ипподрома Дунидингт, противоположно направлению на Лондон, но направление ничего не гарантирует — ракетам случается, свихнувшись, повернуть куда попало, с жутким ржанием среди неба, и рухнуть, согласно своему безумию, непостижимому и, есть опасения, неизлечимому. Если позволит время, хозяева их уничтожают, по радио, в момент припадка. А кроме ракетных пусков, есть ещё Английские налёты. "Спитфайеры" с рёвом проносятся на бреющем над тёмным морем, во время ужина, прожектора спотыкаются над городом, эхо сирен зависает в вышине, над мокрыми железными скамьями в парках, торопливо татакают зенитные орудия, выискивая, и бомбы падают в леса, на польдерные земли, на квартиры, где, ориентировочно, расквартированы военнослужащие-ракетчики.

Это придаёт обертона игре, и та слегка меняет свой тембр. Ведь именно ей, в какой-то неопределённый момент будущего, предстоит толкнуть Ведьму в Печь, приготовленную для Готфрида. Поэтому Капитану следует не исключать возможность, что она Британский шпион, или участница Голландского подполья. Несмотря на все старания немцев, информация продолжает постоянно поступать из Голландии в штаб бомбардировщиков КАС, сообщая о расположении, маршрутах подвоза, в каких тёмно-зелёных группах деревьев могут скрываться установки А4 — данные меняются ежечасно, благодаря мобильности ракет и обеспечивающего оборудования. Но "Спитфайеры" могут ударить по электростанции, складу жидкого кислорода, по квартире командира батареи… это щекотливый вопрос. Почувствует ли Катье свою обязанность аннулированной, однажды, вызвая Английские истребители-бомбардировщики на этот самый дом, её тюрьму для дичи, хоть это означало бы смерть? Капитану Блисеро трудно сказать наверняка. До данного момента, состояние агонии восхитительно. Конечно же, исходные данные о ней от людей Мусерата безупречны, ею ууказаны три семьи замаскированных Евреев, она регулярно посещает собрания, работает на курорте Люфтваффе в Шевенингене, где руководство считает её умелой и жизнерадостной, не отлынивает. Не так, как многие другие, которые партийным фанатизмом скрывают недостаток способностей. Единственное, лишь как тень предостережения: преданность её не согрета чувством. У неё, похоже, имеется некий личный интерес для членства в Партии. Женщина с определённым математическим образованием и здравым смыслом... «Желайте перемены»,– сказал однажды Рильке,– «от пламени учитесь вдохновенью!» Обернуться лавром, ветром, соловьём… быть охваченным желанием, объять, рухнуть в пламя взвившееся переполнять все чувства и… не любить, потому что нечем более… но оставаться, безнадёжно, в состоянии любви...

Хотя это не про Катье: вот уж где никаких метаний мотылька. Он вынужден придти к выводу, что она втайне страшится Перемены, предпочитая вместо этого тривиально менять то, что значит менее всего, одежду и украшения, не вдаваясь далее рассчётливого трансвестизма, будь то одежда Готфрида или даже  традиционная мазохистская форма Французского производства, что совсем не подходит к её высокой, длинноногой походке, к её блондинистости, её упрямым плечам, схожим с крыльями — она всего лишь играет, играет в участие в игре.