великие творения
                   былого

Беззвучно, неприметно для неё, камера следит, как она движется, явно никуда, по комнатам, длинноногая, с подростковой, чуть присутуленной угловатостью плеч, волосы не вызывающе Голландские, нет, а собраны стильным взлётом вверх, под старинную корону матового серебра, вчерашняя свежая завивка удерживает её очень светлые волосы в сотне приподнятых застывших завитков, поблескивающих сквозь тёмную филигрань. Сегодня после полудня линзы растворены до предела, включён дополнительный свет вольфрама, в этот самый дождливый из дней на кратковременной памяти, взрывы ракет далеко к югу и востоку порой приходят в небольшую квартиру, дребезжа не залитыми окнами, а лишь дверями в медленных триольных и четверных подрагиваниях, словно несчастные духи, стосковавшись по общению, просят впустить их на секундочку, один только раз прикоснуться...

Она в доме одна, помимо затаившегося оператора и Осби Фила, который на кухне занят стряпнёй чего-то загадочного из урожая грибов с крыши. У них глянцевые красно-оранжевые шляпки с присобранными рюшами бледно-серой кисеи. Время от времени геометрия её неугомонности приводит её взглянуть через дверной проём на его пацанскую возню с Amanita muscaria (ибо именно этим родственником ядовитого Ангела Убийцы поглощено внимание Осби, или что уж там считается в нём за внимание) — и послать ему улыбку, выказывая дружелюбность, но та Осби кажется жутко светской, изысканной, порочной. Она первая Голландская девушка, с кем он когда-либо общался, и его удивляют её высокие каблуки вместо деревянных башмаков, он ошарашен, можно сказать, её таким холёным (в его понятиях — Континентальным) стилем, умом в её глазах, окаймлённых светлыми ресницами, либо скрытыми за тёмными стёклами, когда она на улице, остатками младенческой пухлости в ямочках по обе стороны её рта. (В совсем непосредственной близости, на её почти идеальной коже заметна пудра, слегка, и шелушение, ресницы капельку подчернены, брови подправлены на два-три волоска).

Но что это затеял юный Осби? Тщательно выскребая нутро каждой грибной шляпки цвета персимона, он измельчает остатки. Выдворенные эльфы бегают по крыше, тараторя. Перед ним вырастает куча грибной оранжево-серой мякоти, которую он пригоршнями отправляет в кастрюлю с кипящей водой. Предыдущая порция тоже булькает на плите, превратившись в густую кашицу под жёлтой пеной, Осби снимает варево с огня и прокручивает в блендере Пирата. Затем он расстилает грибное пюре на тонкий жестяной противень. Вот он открыл духовку, асбестовыми хваталками вынимает оттуда другой противень, покрытый тёмной спёкшейся коркой, и заменяет его тем, который только что приготовил. Пестиком в ступке он растирает субстанцию в пыль, прежде чем ссыпать в старую коробку из-под печенья Хантли & Палмерс, придержав на одну только самокрутку, которую сноровисто свернул из лакричной сигаретной бумаги Ризла.

И случайно так совпало, что она заглянула в тот именно момент, когда Осби открывал гулкую печь-духовку. Камера фиксирует, что лицо её ничуть не изменилось, но отчего же застыла она вдруг в дверях так неподвижно? словно понадобилось этот кадр приостановить и длить ровно столько, миг золота свежего и матового, невинности микроскопически замаскированной, локоть чуть согнут, ладонь упёрлась в стену, пальцы веером на оранжевых обоях, будто касается собственной кожи, печальное прикосновение... Снаружи долгий дождь из кремниевых и подмерзающих в сползании шлепках, безутешный, замедленно разрушительный для средневековых окон, занавесил, будто дым, дальний берег реки. Этот город на все свои исковерканные бомбами мили: эта нескончаемо опутанная жертва… кожа из отблесков шифера крыш, прокопчёный кирпич, поток, струящийся по каждому окну, светится оно или нет, каждый из миллиона проёмов смотрит в сумрак этого зимнего дня. Дождь хлещет, льёт, наполняет поющие стоки, город приемлет его, приподнимает в извечном пожатии плеч... Вспискнув, с металлическим грюком захлопывается печка вновь, однако для Катье ей не закрыться никогда. Она бессчётно много раз сегодня останавливалась перед зеркалами, знает, что её волосы с косметикой безупречны, любуется платьем, купленным для неё в Харвей Николз, прозрачный шёлк стекает с подложенных плеч к глубокой точке между её грудей, насыщенный оттенок какао, который в этой стране называют «нигер», ярды этого тончайшего шёлка сотканы и наброшены, свободно скреплены на талии, мягкое плиссе спадает до её колен. Оператор доволен нежданным эффектом от этого обильно льющегося шёлка, особенно когда Катье проходит вдоль окна, а дождевой отсвет, просачиваясь внутрь, на пару кратких кадров превратил его в закопчёное, насыщенное сажей стекло, древнее, изношенное непогодой — платье, лицо, волосы, руки, стройные икры, — всё обернулось вдруг стеклом, на краткий целлулоидный миг — прозрачный хранитель дождя сотрясаемого целый день ракетными взрывами то ближе, то дальше к центру, тёмный мертвящий фон сзади, что на считанные кадры обрисовал её.

За отражения, поглядывающие на неё из зеркал, Катье от оператора тоже высший балл, однако ей известно то, чего он знать не может: что глубоко внутри себя, облачённой в элегантную поверхность дорогих тканей и покров из отмерших клеток, она лишь пепел и продажность, и неким неотвратимым образом, который не постичь ни одному из них, она принадлежность Печи… Der Kinderofen. . . вспоминает как его зубы, жуткие, длинные, в прожилках ярко-коричневой гнили, когда он выговаривает эти слова, жёлтые зубы Капитана Блисеро, сеточка пятнистых трещин, а в его ночном дыхании, в тёмной печи его нутра, навсегда угнездившийся шёпот разложения… Его зубы она вспоминает прежде остальных его примет, зубам прежде всего достанется продукция Печи: той, что уготована ей и Готфриду. Он ни разу не высказал это отчётливой угрозой, не говорил ни одному из них напрямую, а скорее, обращаясь поверх её атласных натренированных ляжек к какому-либо гостю вечера, или вдоль покорной спины Готфрида («Ось Рим-Берлин» назвал он это в ту ночь, когда приезжал итальянец и все они разместились на круглой кровати, Капитан Блисеро вставился в приподнятую жопу Готфрида и итальянец в то же время в его красивый рот) Катье участвовала пассивно, связанная, с кляпом и накладными ресницами, служила в ту ночь живой подушкой для надушенных седеющих кудрей итальянца (розы и жир на грани перехода к прогорклости)… всякое мимолётное замечание закрытый цветок, способный распуститься в бесчисленные откровения (она думает о математической функции, что начинает у неё разрастаться, подобно цветению, в серии степеней без общего термина, бесконечно, непостижимо, но предсказуемо)… одна его фраза Padre Ignacio, оборачивается испанским инквизитором в чёрных одеждах, коричневый горбатый нос, удушающий запах ладана + исповедник/палач + Катье и Готфрид, оба на коленях в темной исповедальне + дети из старинной сказки, на коленях, застывшие от боли, пред Печью, перешёптываются тайнами, которые не могут высказать никому больше + ведьмацкая паранойя Капитана Блисеро, подозревающего их обоих, Катье, вопреки даже её принадлежности к национал-социалистической партии Нидерландов + Печь, как слушатель/мститель + Катье на коленях перед Блисеро в полном улёте, чёрный бархат и кубинские каблуки, его член стиснут невидимо кожаными плавками телесного цвета, поверх которых у него накладная пизда в соболином паричке, и то и другое ручная работа пресловутой Mme. Офир в Берлине, поддельные лабии и ярко пурпурный клитор смоделированы из — мадам жалостно оправдывалась дефицитом — синтетической резины и ещё добавлен Миполам, новый поливиниловый хлорид… крохотные кусочки лезвия бритвы топорщатся из жизнеподобной розовой влажности, сотнями, о которые Катье, стоя на коленях, приходится обрезать свои губы и язык, а затем оставлять абстрактные отпечатки кровавых поцелуев на золотистой спине своего «братца» Готфрида. Брат по играм, брат по рабству… она никогда прежде не встречала его, до её приезда в реквизированный дом недалеко от стартовых площадок, сокрытых в лесах и парках этого ухоженного края маленьких ферм и поместий, что тянется к востоку от королевского города, между двух массивов польдерных земель, к Васенаару — однако, его лицо в тот первый раз, увиденное в свете осеннего солнца сквозь громадное западное окно гостиной, когда он стоял совершенно голый, за исключением собачьего ошейника с торчащими шипами, мастурбируя метрономически, следуя командным окрикам Капитана Блисеро, по всей его светлой коже пятна послеполуденного блеска синтетически оранжевого, который она никогда прежде не увязывала с кожей, его член, налившийся кровью монолит, задыхающийся рот слышен в тиши ковров, лицо его поднято не к кому-то из них, но как бы к чему-то на потолке, или к небу, которое ему подменили потолки, с опущенными глазами, как он чаще всего их и держал — его лицо, возносясь, твердея, доходя, до того схоже с тем, на которое она всю жизнь смотрела в зеркалах, её собственный заучено манекенный взгляд, что ей пришлось даже сдержать дыхание, на полминуты ощутив учащённое биение собственного сердца, прежде чем обратить именно такой взор к Капитану Блисеро. Тот в восторге. «Может быть», — говорит он ей, — «я обстригу твои волосы». Он улыбается Готфриду: «Возможно, отращу на нём». Унижение пойдёт на пользу пареньку по утрам в расположении, в строю его батареи возле Schußstelle 3, где когда-то неистово неслись лошади перед бушующими лузерами, любителями скачек в старое мирное время — будет получать одно взыскание за другим, при этом оставаясь под защитой Капитана от армейской дисциплины. Вместо которой, между запусками, невзирая на ночь или день, недосыпая, в неурочные часы, подвергаться личному Hexenzüchtigung Капитана. Однако постриг ли ей Блисеро волосы? Теперь ей уж и не вспомнить. Помнится лишь, что пару раз она одевала форму Готфрида (волосы, конечно же, прятать под фуражку) и выглядела, вполне возможно, его двойником, проводя те ночи «в клетке», по правилам установленным Блисеро, а Готфриду пришлось одевать её шёлковые чулки, кружевной передник и капот, всё её нижнее и её кисею с ленточками. Но после ему всегда приходилось возвращаться снова в клетку. Так-то вот. Их Капитан не оставлял места сомнениям — кто, из братика и сестрички просто прислуга, а кто откармливаемый гусь.

Насколько всерьёз она играет? В завоёванной стране, твоей родной оккупированной стране, лучше, как она считает, войти в некую формальную, рационализированную версию того, что снаружи продолжается без оглядки на форму или табу приличий дня и ночи, массовые казни, разборки, избиения, обман, паранойя, позор… хотя открыто они не обсуждают это, похоже, Катье, Готфрид и Капитан Блисеро пришли к соглашению, что эта северная древняя форма, всем им известная и привычная — заблудившиеся дети, лесная баба-яга в съедобной хижине, поимка, откорм, Печь — станет их охранительной рутиной, их убежищем от того, что никто из них не в силах выносить снаружи — Войну, абсолютную власть случая, их собственную жалкую случайность здесь, посреди всего...

Это небезопасно, даже внутри, в доме… чуть ли не через день осечки при запуске. В прошлом октябре недалеко от этой усадьбы, одна рухнула обратно и взорвалась, убила 12 из наземного расчёта, высадила окна на многие сотни метров в округе, в том числе западное окно гостиной, возле которого Катье впервые увидала своего позолоченного братца-дичь. По официальным слухам взорвалось лишь топливо и окислитель. Но Капитан Блисеро с трепетным — она бы даже сказала нигилистическим — наслаждением, сказал, что заряд Аматола в боеголовке тоже взорвался, делая из них такую же цель, как и стартовая площадка... Что все они обречены. Дом расположен к западу от ипподрома Дунидингт, противоположно направлению на Лондон, но никакое направление не исключено — зачастую ракеты, свихнувшись, разворачиваются куда попадя с жутким ржанием в небе, разворачиваются и падают, подчинясь каждая своему безумию, необъяснимому и, есть опасения, неизлечимому — когда есть время, хозяева уничтожают их, по радио, в ходе припадка. Помимо запусков ракет, есть ещё Английские налёты. Спитфайеры с рёвом проносятся на бреющем над тёмным морем во время ужина, прожектора спотыкаются над городом, эхо сирен зависло в вышине над мокрыми железными скамьями в парках, торопливо тявкают зенитные орудия, выискивая, а бомбы падают в леса, на польдерные земли, на квартиры, где, ориентировочно, расквартированы военнослужащие-ракетчики.

Это добавляет игре обертонов, и та слегка меняет свой тембр. Ведь именно ей, в какой-то неопределённый момент будущего, предстоит толкнуть Ведьму в Печь, преуготованную Готфриду. Поэтому не стоит Капитану исключать возможность, что она Британский шпион, или участница Голландского подполья. Несмотря на все старания немцев, в штаб бомбардировщиков КАС постоянно продолжает поступать информация из Голландии, сообщая о расположении, маршрутах подвоза, в каких тёмно-зелёных группах деревьев могут скрываться установки А4 — данные меняются ежечасно, настолько мобильны ракеты и оборудование их обеспечения. Но Спитфайеры могут ударить по электростанции, складу жидкого кислорода, по квартире командира батареи… это щекотливый вопрос. Почувствует ли Катье свою обязанность аннулированной, однажды вызвав Английские истребители-бомбардировщики на этот самый дом, её тюрьму для дичи, хоть это означало бы смерть? Капитан Блисеро затруднился бы сказать наверняка. На данный момент состояние агонии восхитительно. Конечно же, исходные данные о ней от людей Мусерата безупречны, ею выявлены три семьи скрывающихся Евреев, она регулярно посещает собрания, работает на курорте Люфтваффе в Шевенингене, тамошнее руководство считает её умелой и жизнерадостной, не отлынивает. Не то что многие другие, скрывающие за партийным фанатизмом нехватку способностей. Единственное, в виде тени предостережения: преданность её не согрета чувством. У неё, похоже, имеется какой-то свой интерес для членства в Партии. Женщина с определённым математическим образованием и с резонами...«Желайте перемен», – сказал однажды Рильке, – «уподобляйтесь пламени для вдохновенья!» Обернись лавром, в соловьём, ветром… желай объять, быть вобранным, рухнуть в огонь взвиввающийся заполнить все чувства и… не любить, когда уж станет нечем… но безнадёжно оставаться узником любви...

Хотя это не про Катье: вот уж где и близко нет мятущихся порханий мотылька. Ему остаётся только сделать вывод, что она втайне страшится Перемены, и вместо этого тупо предпочтёт менять наименее значимое — одежду, украшения, не прогибаясь далее трансвестизма по расчёту, будь то Готфридова униформа или даже традиционный прикид мазохистов Французского производства, такой неподходящий её высокой, длинноногой походке, её блондинистости, упрямым плечам, что смахивают на крылья — она просто играет, играет в участие в игре.