великие творения
                   былого

Сегодняшний улов, чьим именем будет «Владимир» (а может «Илья», «Сергей», «Николай», уж это как доктору взбредёт), исподтишка крадётся к двери в погреб. Дырища в ней должна вести куда-то глубже, где безопаснее. В его памяти, или рефлексах, удержалось, как он однажды спасся в такую же примерно темноту от ирландского сеттера, пропахшего угольным дымом, который нападает без предупреждения… а в другой раз от своры детворы, и, совсем уже недавно, от нежданного огня и грохота, кирпичи обрушились, пришибли его левую заднюю (до сих пор приходится вылизывать). Однако в эту ночь угроза выглядит иначе: вместо жестокости — систематическая вкрадчивость, с которой ему не приходилось ещё сталкиваться. В здешней жизни обычно всё напрямую.

Накрапывает дождь. Временами шевелится ветер, донося к нему какой-то непонятный запах. Ему от роду не доводилось ещё бывать в лаборатории.

Этот запах эфира исходит от м-ра Эдварда В. А. Пойнтсмена, ЧККХ. Как только пёс исчез за рухнувшей стеной, мелькнув прощально кончиком хвоста, нога доктора проваливается в белую разинутую пасть унитаза, которую, отдавшись целиком охоте, он не заметил. Теперь, нескладно скособочившись, он вывернул унитаз из навала обломков, бормочет проклятья всем разиням, имея в виду не себя конкретно, а хозяев разрушенной квартиры (если не убиты взрывом) или кто уж там не вытащил этот унитаз, который, похоже-таки, крепко закапканил...

М-р Пойнтсмен волочит ногу к разбитой лестнице и слегка, чтоб не спугнуть собаку, бьёт об нижнюю половину стойки перил из морёного дуба. Унитаз дзенькает в ответ, деревяшка трясётся. Издеваетесь — ну ладно. Он садиться на ступеньки, уходящие в открытое небо, и пытается стащить эту хреновину с ноги. Не поддаётся. Ему слышно, как улизнувший пёс, постукивая когтями лап, нашёл в погребе персональный схрон. И даже палец не протиснуть в унитаз, чтоб развязать этот ёбаный ботинок...

Оттянув книзу окошечко своей вязаной лыжной шапки, чтоб зацепить за нос, хоть и щекотно, м-р Пойнтсмен принимает решение не поддаваться панике, встаёт — и вынужден дождаться, пока кровообращение придёт в норму, вновь заполняя все миллионы своих капилляров, посреди этой моросящей ночи, вернётся к своему балансу — затем, прихрамывая, с бряцаньем бредёт обратно, к машине, за помощью молодого Мехико, который, будем надеяться, не забыл прихватить электрический фонарик...

Роджер и Джессика только что нашли его, затаившимся в конце улицы из шеренги вдоль одной стороны. V-бомба, после которой остались все эти развалины, куда он вышел на охоту, срезала четыре дома напротив, аккурат четыре, как хирургическим скальпелем. Попахивает непрогоревшими дровами, пеплом, прибитым дождём. Разрушенное успели обнести верёвкой, молчаливый постовой опёрся на дверь уцелевшего дома, после которого и начинаются хаос руин. А если он и доктор перекинулись хотя бы словом, то сейчас ни один не показывает вида. Джессика увидела два глаза неопределённого цвета в окошечке лыжной шапки, похож на средневекового рыцаря в шлеме. С каким чудищем явился он биться в эту ночь за своего короля? Руина ждёт его, уходя склоном всё выше к дальней стене под неразберихой из штукатурной дранки и связей ничего уже не несущих стропил — обломки пола, мебели, стекла, кусков штукатурки, длинные лохмы обоев, расщеплённо переломанные балки: обжитое гнездо какой-то женщины, разорёно в пух и прах, брошено на произвол тьмы и ветра с дождём. В глубине развалин — отблеск меди в кроватной боковине; вкруг неё захлестнут чей-то лифчик, довоенная лебяжье-белая прелесть, сатин и кружева, случайно зацепился... С кратким всплеском боли, которую ей не сдержать, вся жалость, сколько уж там оставалось в её сердце, ринулась к нему, словно к зверушке, запутавшейся и брошенной. Роджер открыл багажник. Двое мужчин нашарили оттуда большой брезентовый мешок, флакон эфира, сеть, собачий свисток. Она знает, что нельзя плакать: её слезам не подстегнуть странные глаза в шерстяном окошечке, чтобы усерднее высматривали Чудище. Но эта бедная затерянная беззащитная вещица… ждёт в ночи под изморосью свою владелицу, чтобы вся комната обратно вернулась бы в порядок, воссоединилась...

Ночь, полна мелкого дождя, пахнет намокшей псиной. Пойнтсмен, кажется, отошёл на минутку. «Я чокнулась. Вместо того чтобы сейчас обниматься где-нибудь с Бобром, смотреть как он раскуривает свою Трубку, я тут с этим егерем или типа того, и с этим спиритуалистом, этим статистиком или что ты вообще такое —»

— Обниматься? — Роджер вот-вот лопнет. — Обниматься?

— Мехико. — Это опять доктор, на ноге унитаз, вязаный шлем наперекосяк.

— Опаньки! Ходить не мешает? Наверняка, да… сюда, просуньте в дверь, ага, так, хорошо, — снова закрыв дверь вокруг лодыжки Пойнтсмена, Роджер привалился к бедру Джессики, — теперь тяните, что есть силы, во всю.

Думая молодой прохиндей и издевается сволочь, доктор подаётся назад, кряхтит, унитаз проворачивается туда-сюда. Вцепившись в дверь, Роджер сосредоточенно уставился в место заглота ноги. «Сюда бы немного вазелина, тогда бы мы — что-нибудь скользкое. Стоп! Держитесь так, Пойнстмен, есть способ…» Он уже под машиной, импульсивный молодчик, отыскивает заглушку картера, когда Пойнтсмену, наконец, удалось выговорить: «Нет времени, Мехико, он убежит, он убежит».

— Точно, — опять на ногах, нашаривает фонарик в кармане. — Я напугаю его светом, а вы поджидайте с сеткой. Сможете дойти? Только не свалитесь, или как-то ещё что, когда тот рванёт в отрыв.

— Ради бога, — Пойнтсмен с пристуком ковыляет вслед за ним в руины, — не напугайте его, Мехико, тут не сафари в Кении, он нужен нам близким к норме, насколько возможно.

К норме? К норме?

— Понятно, — откликнулся Роджер, сигналя ему фонариком: короткий-длинный-короткий.

— А ну-ка, ну-ка поглядим, — бормочет Джессика, шагая следом за и на цыпочках вслед.

— Давай, приятель, — уговаривает Роджер, — тут для тебя бутылочка эфира. — Взбалтывает флакон и, откупорив его перед входом в погреб, включает свой лучик. Пёс высунулся из старой проржавевшей коляски, по стене скачет ушастая тень его головы, язык свешен, на морде крайне недоверчивое выражение. — Так это ж м-с Насбом! — вскрикивает Роджер, точь-в-точь как это делает Фред Ален в передачах Би-Би-Си, по средам.

— А шо, ты може думал шо то Лесси? — отвечает пёс.

Роджеру бьёт в нос крепкий запах паров эфира, он начинает осторожный спуск в погреб. «Давай, дружок. Всё кончится скорее, чем ты думаешь. Пойнтсмен хочет просто посчитать сколько капель слюны ты накапаешь, вот и всё. Маленькая прорезь в твоей щеке, вставят симпатичную трубку из стекла, что тут такого страшного, а? Иногда звонок трезвонит. Романтика лаборатории, тебе понравиться». — Эфир, похоже, начал на него действовать. Он пробует заткнуть флакон, сделал шаг, оступился. Шатаясь из стороны в сторону, он пытается за что-нибудь ухватиться. Крышка выскочила из флакона и навсегда шмыгнула в мусор на дне разбитого дома. Над головою крик Пойнтсмена: «Губка, Мехико, вы забыли губку!» Вниз катится бледный круг, морщась в складки, подпрыгивая в луче фонарика. «Шустрячок», — Роджер пытается словить двумя руками, щедро расплескивая эфир вокруг себя. Наконец, присвечивая фонариком, он обнаружил губку, пёс, явно растерянный, следит из коляски. «Ха!» — Эфир льётся, смачивая губку, омывая озябшие руки, пока флакон не опустел полностью. Ухватив мокрую губку двумя пальцами, пошатывается в направлении собаки, подсвечивая своё лицо из-под подбородка, чтоб скорчить, как ему кажется, вампирскую рожу. «Момент—истины!» — Прыжок вперёд. Пёс отскочил в сторону и — пулей на выход, а Роджер вместе с губкой падает в коляску, что идёт вразнос под его весом. Сверху доносится невнятный вой доктора: «Он убегает, Мехико, поспешите!»

— Иду-иду! — стискивая губку, Роджер выпутывается из младенческого транспорта, сбрасывает прочь все эти трубки, как рубаху, выказывая при этом хорошую, как ему кажется, спортивную выправку.

— Мехико-о-о-о, — почти рыдая.

— Праааильно, — Роджер с трудом взбирается по обломкам из погреба наружу, увидеть, как доктор подкрадывается к собаке, широко распахнув сеть у себя над головой. Дождь густо окропляет этот этюд. Роджер зашёл с тыла, животное взято «в клещи», где и стоит, упёршись лапами в обломки, оскалив зубы, втиснувшись в кусок стены, который ещё не свалился. Джессика ждёт, с лёгким любопытством, руки в карманах, курит, наблюдает.

— Эй! — Орёт постовой: — Вы! Идиоты! Валите от той стены. Она ни на чём не держится.

— Сигаретка найдётся? — спрашивает Джессика.

— Он щас паабежит, — вскрикивает Роджер.

— Бога ради, Мехико, осторожней. — Ища опоры каждому из своих шагов, они продвигаются вверх по скосу хрупкого равновесия развалины. Эта сложная система рычагов готова рухнуть и накрыть их в любой момент. Всё ближе подбираются они к намеченной дичи, что отрывисто водит мордой, взглядывая то на доктора, то на Роджера. Он угрожающе рычит, хвост непрестанно хлещет в теснине угла, куда они его загнали.

Когда Роджер заходит с фонариком сзади, пёс, какая-то внутренняя в нём схема, припоминает другой свет, что в последние несколько дней появлялся позади — свет, за которым следовал оглушительный взрыв смерч боли с холодом. Свет сзади явная смерть / человека с сетью наизготовку можно обойти —

— Губка! — визжит доктор, Роджер бросается на пса, который рванулся в направлении Пойнтсмена, загородившего путь на улицу. Пойнтсмен кряхтя вскидывает свою заунитаженную ногу, промахивается, замах раскручивает его вокруг оси, сеть распростёрлась, как антенна радара. Роджер, с его залитой эфиром рожей, уже не в силах удержать бросок вперёд всем телом — доктор завершает полный оборот на 360, и он врезается в него, отхватив неслабую примочку унитазом в ногу. Оба охотника падают, накрытые широкой сетью. Раздаётся треск перебитой балки, ссыпаются куски промокшей штукатурки. Стенка над ними, лишившись последней опоры, колышется.

— Валите оттуда! — орёт постовой. Но усилия пойманной сетью парочки, только расшатывают стену ещё сильней.

— Нам конец, — трясётся доктор. Роджер хочет заглянуть ему в глаза, — убедиться он это всерьёз или как, но в окошечке лыжной шапки только белое ухо и кайма волос.

— Давай покатимся, — предлагает Роджер. Им удаётся скатиться на пару метров ниже, пока стена заваливается в обратную сторону. К Джессике им удалось вернуться, не причиняя дальнейших разрушений.

— Он убежал туда, в ту улицу, — сообщает она, помогая им выпутаться из-под сетки.

— Ладно, — вздыхает доктор, — это не имеет значения.

— Да, но мы ведь только начали, — доносится от Роджера.

— Нет, нет. Достаточно.

— Но чем же вы замените собаку?

Они опять в пути, Роджер за рулём, Джессика между ними, унитаз вытарчивает в полуоткрытую дверь, когда прозвучал ответ: «Наверное, это знак. Должно быть, мне следует сменить направление».

Роджер искоса взглядывает на него. Молчи, Мехико. Постарайся не думать, что это могло означать. В любом случае он тебе не начальник, оба в подчинении бригадному генералу в «Белом Посещении», так что типа как бы ровня. Но иногда — Роджер взглядывает поверх тёмно-шерстяной груди Джессики на вязаную голову, оголённый нос и глаза — ему кажется, что доктору от него нужно больше, чем просто содействие или добрая воля. Доктору нужен он сам. Как кому-то хочется собаку редкой породы...

Тогда зачем он тут и помогает умыкнуть ещё одну собаку? Что за незнакомец, настолько чокнутый, сидит в нём —

— Вы возвращаетесь сегодня, доктор? Мне нужно ещё подвезти юную леди.

— Нет, останусь в городе, а вы можете отогнать машину обратно. У меня разговор к д-ру Спектро.

Сейчас они подъезжают к длинной кирпичной импровизации, Викторианское изложение того, что когда-то, давным-давно, выливалось в готические соборы — но тут, когда пришёл черёд, порождено не потребностью взбираться посредством подгонки подвернувшихся путаниц к некоему Богу в апогее, а скорее из-за неясного сдвига цели, и сомнений касательно месторасположения Бога (а у некоторых даже и в его существовании), из жёсткой цепи осязаемых моментов и невозможности вырваться за их пределы, что и подменило устремлённость зодчих к зениту — страхом, бездарным бегством, в любом направлении, к тому, что индустриальный дым, уличные экскременты, тоннели улиц без окон, гудящий лес кожаных приводных ремней, текучесть терпеливых теневых держав крыс и мух, представили, как шанс воплотить милосердие в тот год. Закопчённый кирпичный спрут, известный как Госпиталь Св. Вероники Пречистого Лика респираторных заболеваний и нарушения функций толстой кишки, один из обитателей которого — д-р Кевин Спектро, невролог и последователь учения Павлова.

Спектро, один из семерых изначальных владельцев Книги, и если вы спросите д-ра Пойнтсмена какой, он только лишь презрительно поморщится. Она кочует, таинственная Книга, от одного со-владельца к другому, на еженедельной основе, так что теперь, как понял Роджер, неделя Спектро, которого можно навещать в любой час. Остальные, в недели Пойнтсмена, таким же точно образом являлись в «Белое Посещение» посреди ночи. Роджер слышал их взволнованный заговорщицкий шёпот в коридорах, осторожное топотанье обуви, словно танцы пуантов по мрамору, что нарушают сон твой и не затихают удаляясь, голос Пойнтсмена и его походка всегда выделялись из остальных. Как-то прозвучит он в эту ночь с унитазом на ноге?

Роджер и Джессика оставляют доктора у бокового входа, в котором тот растворился, не оставляя ничего кроме дождя, что льётся со всех скатов и завитков надписи вдоль перемычки.

Они сворачивают к югу. Огоньки приборной доски мерцают спокойным теплом. Фары рассекают мокрое небо. Стройная машина трепещет вдоль дорог. Джессику сморил сон, поскрипывает кожаное сиденье, в котором она свернулась. Дворники на лобовом стекле сметают дождь ритмичными яркими дугами. Начало третьего, пора домой.

* * * * * * *