великие творения
                   былого

Что-то бродит по городу Дыма — хватает стройных девушек, милых, пригожих, словно куколки, целыми пригоршнями. Их жалостные кукольно писклявые вскрики… лицо одной из них вдруг так совсем близко и – хлоп! – покрыв безотрывный взгляд, книзу скользнули кремовые веки с щёточкой жёстких ресниц,– щёлк! – захлопнулись, с гулким стуком свинцовых грузиков у неё в голове, и в тот же миг распахнулись глаза Джессики. Она проснулась вовремя, чтоб услыхать завершающие  отголоски эха, прокатившего вслед за взрывом, сурово пронзающий, зимний звук… Роджер на секунду проснулся, бормотнул что-то вроде «ёбаный дурдом» и вновь провалился в сон.

Она потянулась, маленькая слепая рука ощупывает тикающий будильник, потёртый плюшевый живот её панды Майкла, пустую молочную бутылку, с алым цветом молочая из придорожного сада, за пару миль отсюда: шарит чуть дальше, где должны быть её сигареты, но там их нет. Высунувшись до половины из-под одеял, зависает она между двух миров, белое, гимнастическое упражнение посреди  этой холодной комнаты. А, ладно… оставив его в их нагретой норе, она ступает, дрожа: ву-ву-ву, сквозь зернистую темень, по скованным зимой доскам пола, скользким, как лёд, под её голыми ступнями.

Сигареты её на полу гостиной, остались между подушек перед камином. Одежда Роджера валяется вокруг. Затянувшись  и  прижмурив один глаз от дыма, она прибирается, складывает его брюки, вешает рубашку. Потом проходит к окну, подымает штору затемнения, пытаясь рассмотреть  сквозь затянувший стёкла иней что-нибудь там, в снегу, следы оставленные лисами, кроликами, давно одичалыми собаками, птицами, но ни одного человечьего. Пустые полосы снега тянутся прочь меж деревьев, в центр деревушки-города, чьё название она всё ещё не узнала.   Сигарету охватывает ковшик ладони, скрыть огонёк, хотя затемнение отменили несколько недель тому, оно уже часть другого времени в другом мире. Моторы поздних грузовиков ревут в ночи, на север и на юг, самолёты наполнили небо гулом, но перетекают к востоку, в какое-то более-менее затишье.

Может им лучше перейти на отели, на заполнение форм и досмотр, для проверки наличия при них биноклей и  фотокамер? Этот дом, городишко, арочное скрещенье Джессики и Роджера, всё так беззащитно перед  Германским оружием и сводом Британских законов… дело не в том, будто ей тут страшно, но всё-таки пусть были бы люди вокруг, и чтоб действительно это было городом, её небольшим городком. Прожектора можно оставить, для ночного освещения, и аэростаты тоже, в виде толстопузых приятелей утра — всё, и даже дальние взрывы пусть остаются, но только чтобы не приближались… и никому больше не надо умирать… разве плохо? Лёгкое возбуждение при вспышках с грохотом, от приближения летней грозы (жить в мире, где такое добавляет дню разнообразия), просто хороший добрый гром?

Джессика всплывает над собой, взглянуть на себя, засмотревшуюся в ночь, парящую в широкобрючно, широкоплечно белом, атласногладком на её, слившихся с ночью, боках. Пока что-то не грянет чересчур близко, они в безопасности: посреди своей чащи серебристо-синих стеблей, достающих, когда стемнеет,  до туч – потрогать или  разогнать, зелёно-коричневые массы в униформе, каменея, под конец дня, глазами, неотрывно глядящими вдаль, в колоннах на передовую, к назначенному судьбой, они, и это так странно, не имеют отношения к ним двоим тут… тебе не доходит, что война идёт, идиотка? да, но Джессика тут,  в пижаме своей сестры, а Роджер спит голяком, при чём тут война?

Пока не коснётся их. Пока не шарахнет что-то. Каляки-маляки чуть оттянут время, чтоб успели укрыться, ракета ударит раньше, чем они расслышат, что вот, сейчас. Нечто библейское или же жуть из древних сказаний Севера, но ничего схожего с Войной, с битвой добра и зла из ежедневных радио-новостей. И почему бы, ну, не продержаться…

Роджер пытался объяснить ей статистику V-бомб: различность распределения, с высоты полёта ангела, над картой Англии, и шансы их двоих, если рассматривать отсюда, снизу. Она почти поняла, разобралась в его уравнении Поиссона, но просто не до конца улавливала — её каждодневно вынужденное спокойствие и чистые числа, чтоб они сходились. Как-то  выскальзывало всё.

– Почему твои уравнения только для ангелов, Роджер? Почему мы не можем повлиять снизу? Какое-нибудь ещё уравнение, чтоб мы выбирали безопасное место?

– И  угораздило ж меня родиться,– его дежурный сочувственный ответ,– в стране статистических невежд! Это невозможно, милая,неизменность средней плотности не допускает. Но Пойнтсмену даже и настолько не доходит.

Ракеты распределяются по Лондону, как предписано в учебниках про уравнение Поиссона. Данные продолжают поступать, и Роджер всё больше начинает смахивать на предсказателя. Служащие отдела Пси провожают его, по вестибюлям, заискивающими взглядами. Его так и подмывает объявить в кафетерии, или что уж оно там такое, тут никакого предзнания… не хватало мне только прикидываться не тем, кто есть! Это просто подстановка чисел в давно известное, отыщите в учебнике и вычисляйте сами...

В его небольшом кабинете прижилась громадная карта, окно на иной ландшафт, а не в зимний Сассекс, имена и паутина улиц, печатный призрак Лондона из 576 квадратов, в каждом квадрате заключён квадратный километр. Каждый удар ракеты обводится красным кружком. Уравнение Поиссона скажет, для произвольно выбранного количества попаданий, какой из квадратов не будет задет, какие получат по одному, два, три и так далее.

Эрленмерова колба булькает на подставке. Голубой огонь потрескивает, преломляясь в циркуляцию смеси внутри стекла. Старые истрёпанные учебники и математические пособия грудятся вокруг, на столе и по полу. Где-то снимок Джессики выглядывает из-под совместного исследования Виттакера и Ватсона, которое Роджер приобрёл ещё студентом. Седовласый последователь Павлова шагает, тощий как игла, своей напряжённой походкой, по утрам в лабораторию, где ждут собаки с распоротыми щеками, посеребрённые зимним светом, капли скатываются из каждой свежей фистулы, наполняя вощёную чашечку или градуированную пробирку, останавливаясь перед распахнутой дверью Роджера. Воздух внутри синеет дымом выкуренных сигарет, чьи окурки, позднее, в ледянящую беспросветность утренних смен, перевыкуриваются, давяще отвратительная атмосфера. Но он обязан войти, должен испить свою ежеутреннюю чашу.

Оба знают, насколько странным должно выглядеть их содружество. Если есть в природе анти-Пойнтсмен, то это Роджер. Впрочем, не настолько уж и так, с чем доктор согласится, в том, что касается физических явлений. Молодой статистик предан цифрам и методу, никаких постукиваний по столу или мечтательных грёз. Однако в сфере нуля и единицы, не-чего-то и чего-то, Пойнтсмену подвластны только ноль и единица. Он не способен, в отличие от Мехико, существовать где бы то ни было в промежутке между ними. Как и властелину его дум, И. П. Павлову до него, кора головного мозга представляется ему мозаикой крохотных включённых/отключённых элементов. Какие-то — в ярко напряжённой возбуждённости, другие мглисто заторможены. Контуры, из яркого и тёмного, непрестанно меняются. Но каждой из точек даны лишь два состояния: сон или бодрствование. Либо единица, либо ноль. «Совокупность», «переход», «рассеивание», «концентрация», «обоюдная стимуляция» — вся Павловская механика мозга — предполагает наличие этих би-устойчивых точек. Тогда как Мехико управляется со сферой между нулём и единицей — та сердцевина, которую Пойнтсмен изгнал из своих верований — сфера вероятности. Вероятность на 0.37, что к моменту, когда он закончит свои счисления, в данный квадрат на его карте будет всего лишь одно попадание, 0.17 за то, что попаданий окажется два...

– А могли бы вы… сказать,– Пойнтсмен предлагает Мехико одну из своих "Кипринос Ориент", которые он держит в секретных кармашках, встроченных в его лабораторные халаты,– исходя из этой своей карты, в какие места безопаснее всего заходить, где меньше угроза ракет.

– Нет.

– Но позвольте—

– Любой квадрат может снова получить удар. Попадания не исключают одно другое. Средняя плотность величина постоянная.

Ничто на карте не противоречит сказанному. Чисто классическая распределённость Поиссона, аккуратно и неспеша заполняет квадраты, всё как полагается… вырастает к своей предопределённой форме...

– Но квадраты, которые уже получили несколько попаданий, я имею в виду—

– Извините, но это софизм Монте-Карло. Неважно сколько случилось уже попаданий в определённый квадрат, шансы остаются теми же, какими они всегда и были. Всякое попадание независимо от остальных. Бомбы не собаки. Нет связи. Нет памяти. Нет привитого рефлекса.

Сказать такое последователю Павлова. Вот обычный пример самодовольной толстокожести Мехико, или он таки знает, о чём говорит? Если между ракетными ударами не существует связи — ни рефлекторной дуги, ни Закона Отрицательного Воздействия… тогда… он каждое утро заходит к Мехико, как на болезненную операцию. Ещё страшнее из-за его внешности мальчика-певчего, его любезностей, на уровне манер колледжа. Но этот визит обязателен. Как может Мехико играться, да и так походя, со всеми теми символами непредсказуемости и страха? Невинный, как дитя, он даже не осознаёт — возможно — что своей игрой обращает в руины элегантные залы истории, ставит под угрозу  саму суть идеи причины и следствия. Что если и всё поколение Мехико окажется таким же? Не превратится ли послевоенное время в ничто, а лишь в набор «событий», возникающих  заново от одного момента к следующему? Никак не увязаны?Не это ли конец истории?

– Римляне,– Роджер и его преподобие д-р Де ла Нут однажды вечером напились вместе,– древне-римские священники, клали решето на дорогу, а потом прослеживали стебли какой травы прорастут сквозь дырки.

Роджер моментально уловил суть: «Интересно»,– шаря у себя по карманам, один за другим, чёрт, никогда когда надо— а, вот, наконец-то: «последует ли этот случай уравнению Поиссона… посмотрим…»

– Мехико,– подавшись вперёд с явной враждебностью.– Проросшие стебли применялись ими для лечения больных. Для них решето являлось весьма священным предметом. А что вы сделаете со своим, которое наложили поверх Лондона? Как вы примените то, что вырастет сквозь  вашу сеть смертей?

– Я вас не понимаю. Это же просто уравнение...

Роджер и вправду хочет, чтобы другим понятно было. Джессика это знает. Когда им не доходит, лицо его бледнеет и туманится, как сквозь немытое стекло в окне вагона поезда, оно словно задёргиваются чуть серебристыми шторками, что, вклиниваясь, ещё дальше отделяют  его, измученного своим одиночеством. И она знала это с первого их дня, когда он преклонился открыть дверь "Ягуара", такой весь уверенный, что она ни за что не сядет. Она увидела его одиночество: в лице, в красных руках с обкусанными ногтями...

– Но так нечестно.

– Честнее не бывает,– изображая этот цинизм, Роджер выглядит просто мальчишкой, так ей кажется.– Все равны. Одинаковый шанс нарваться на ракету. Равны перед ракетой.

На что она выдаёт ему одну из своих версий Фэй Рей, увидевшей Кинг Конга, глаза круглы до предела, из красного рта вот-вот вырвется  крик, и теперь ему уже приходится смеяться.– «Ну. Прекрати».

– Иногда...– но как ей продолжить? Чтобы он всегда был милым, постоянно тянулся к ней, никогда не превращаясь, как только что, в парящего херувима от статистики, который дажеи не нюхал  ада, но строит из себя, будто самый падший...

Капитан Прентис назвал это «дешёвым нигилизмом». В тот день, рядом с замёрзшим прудом, неподалёку от «Белого Посещения», Роджер, чуть впереди, сосал сосульки, валился на спину, разбросав руки, сделать отпечаток ангела, в полёте.

– Вы хотите сказать, он не заплатил…,– заглядывая вверх, над собой, где обветренное лицо Пирата, казалось, ушло далеко в небо, а её собственная прядка преграждала взгляд его сдержанных серых глаз. Он Роджеру друг, нисколько не заигрывал и не выпячивал его недостатки, даже понятия не имел, так ей показалось, про такие булавочные войны — впрочем, мог и не утруждаться, потому что она уже сама флиртовала, во всю… ну, не совсем всерьёз, однако эти глаза, в которые ей никак не удавалось заглянуть толком, до того головокружительные, такие жутко бесподобные, правда...

– Чем больше V-2 готовятся там к запуску, в полёт сюда,– сказал Капитан Прентис,– тем больше у него шансов получить свою. Тут уж не скажешь, что он не вносит минимальной платы. Хотя, кто из нас нет.

– Ясно,– покивал Роджер, позднее, когда она ему рассказала, взгляд затуманен раздумьем об услышанном,– тут снова проклятый кальвинистский сдвиг. Плата. Ну почему у них всё сводится к биржевой терминологии? И что же нужно Прентису? Очередной вариант Предложения Бевриджа, или как? Определить Коэффициент Горечи для каждого! такая прелесть — комиссия определяет, столько-то очков, если Еврей, за концлагерь столько, за нехватку конечностей или жизненно важных органов, за утрату жены, любовника, близкого друга—

– Я знала, что ты разозлишься,– пробормотала она.

– Да не сержусь я. Нисколько. Он прав. Так дешевле. Но как, в таком случае, он собирается,– расхаживая сейчас по этой тесной, невзрачной, маленькой гостиной, увешанной застывшими портретами любимых охотничьих собак в стойке средь полей, что никогда не существовали, кроме как в некоторых фантазиях о смерти, луга всё золотистее, когда стареет их масло льняного семени, становятся более осенними и некрополисными, чем даже довоенные надежды — что прекратятся, наконец, всякие перемены, надежды на долгий статичный день, с фазаном застывшим в смазанной нерезкости взлёта, пейзаж, уходящий наискосок через лиловые холмы в бледное небо, умный пёс насторожён вечным запахом, неизбежный взрыв ещё только-только должен грянуть на его голову — надежды эти до того открыто, беззащитно явны, что Роджеру, при всём его дешёвом нигилизме, не хватает духу снять картины и поставить на пол, лицом к стене– «Как будто, что ещё мне остаётся, изо дня в день работаю среди отпетых психов»,– Джессика, вздыхая о, боже, втягивает свои красивые ноги кверху, на сиденье  кресла,– «они верят в жизнь после смерти, в связь от-сознания-к-сознанию, в пророчества, ясновидение, телепортацию — они верят, Джес! и—и—»,– что-то мешает ему говорить. Она забыла  своё раздражение, подымается, оставив кресло с узором из набухших капель, чтобы обнять его и как же она всегда знает, её ляжки, нагревшись под юбкой, её лобок, жмущийся всё крепче, распалить,  возбудить его хуй, стирая остатки своей губной помады о его рубашку, мускулы, прикосновения, кожи смешались, приливы крови — знает в точности, что именно хочет Роджер сказать?

Cознание-сознанию, в эту позднюю ночь у окна, пока он спит, прикуривая следующую неначатую сигарету от уголька предыдущей, так безудержно тянет расплакаться, до того ясно видны ей свои пределы, знает, что не сможет защитить его   как надо, никогда — от того, что грянет с неба, и от того, в чём он не смог признаться в тот день (скрипучие аллеи снега, аркады пригнутых наростами льда деревьев… ветер всколыхивал кристаллики снега: лилово-оранжевые существа расцветали у неё  на ресницах), или от м-ра Пойнтсмена и от Пойнтсменовской… его такой… угрюмости, всякий раз, при встрече. Скопец науки. Руки, которые — она вздрагивает. Сейчас начнёт мерещиться всякая гадость по снегу и неподвижности. Она опускает штору затемнения. Руки, которые точно так же могут мучить людей, как собак, и никогда не чувствовать их боли...

Свора лисиц, сброд шавок шастают в сегодняшней ночи, шебуршат но дворам и аллеям. Мотоцикл со стороны основного шоссе, круто рыча, как истребитель, проносится через деревню в направлении Лондона. Большущие аэростаты зависли в небе, взращённые в перламутр, и воздух до того тих, что краткий снегопад сегодняшнего утра всё ещё лежит на стальных тросах, белизна обвившая шесты перечной мяты сквозь тысячи футов ночи. А люди, которые могли бы спать в этих домах, изгнаны взрывами, некоторые уже навсегда… Может им сняться города сияющие в ночи фонарями, рождественские праздники, что повидали в детстве, а не горсть овец, так беззащитно сбившихся на склоне голого холма, облитых нестерпимым сиянием Звезды? Или песенки, такие забавные, милые, простодушные, что их уже не вспомнить, когда проснёшься… сны мирного времени...

– Как это всё было? До войны?– Она знает, что и сама жила уже тогда, ребёнком, но спрашивает не об этом. Треск помех в "Вариациях на тему Френка Бриджа", расчёска для лихо завитых мозгов, по Радио Би-Би-Си, бутылка Монтраше, подарок от Пирата, охлаждается у кухонного окна.

– Ну в общем,– скрипучим голосом старого пердуна, парализованная рука тянется ущипнуть её грудь в самой мерзкой манере, на какую он только способен,– это, девонька, смотря которую войну, ты имеешь в виду.– И вот уже, показавшись в уголке его нижней губы, слюна скапливается, ве, и зависает белесой тонкой ниточкой, этот умник натренировал все самые мерзкие пакости...

– Брось, Роджер. Я серьёзно. Я не помню.– Прослеживает ямочки всплывшие по сторонам его рта, пока он обдумывает, улыбаясь ей странной улыбкой. Так же будет, когда мне уже перевалит за тридцать… промелькивают несколько детей, сад за окном, голоса Мама, что это… огурцы и лук на разделочной доске, цветки дикой моркови, взбрызги сияюще жёлтого, на тёмной, очень зелёной лужайке и его голос—

– Ну а  мне помнится лишь, что глупо всё было. До опупения глупо. Ничего не происходило. Ах, да Эдвард VIII отрёкся. Он полюбил—

– Это я знаю. Читаю журналы. Но как это выглядело?

– Да так же и… да просто чертовски глупо. И всё. Переживали о вещах, которые вообще— Джес, ты, что вправду не помнишь?

Игры, фартучки, подружки, чёрный котёнок в проулке с белыми лапками, праздники всей семьёй у моря, солёная вода, рыба на сковородке, катанье на осле, персиковая таффета, мальчик по имени Робин…

– Ничего такого, что без следа пропало бы, чего я больше не смогу найти.

– Даже так. А вот в моих воспоминаниях—

– Ну-ка, ну-ка?– Они оба улыбаются.

– Кто-то принимает много аспирина. Другой пьёт или пьян постоянно. Кто-то в тревоге, хорошо ль сидят на нём его выходные костюмы. Кто-то презирает высшие классы, и лезет из кожи вон, чтоб выглядеть как они...

– А кто-то постоянно хрюкает, хрю, хрю...,– Джессика заливается смехом, потому что он добрался до места на её боку, под свитером, где, как он знает, ей не выдержать щекотки. Она съёжилась, уклонилась, и он прокатился мимо, бухнулся с дивана, но тут же вернулся и ей уже щекотно всюду, куда  бы  ни коснулся, на щиколотке, под локтем—

И вдруг бьёт ракета. Жуткий взрыв, в двух шагах от деревни: сам состав воздуха, время, изменились — оконная рама распахнута внутрь, деревянно попискивает, пока весь дом продолжает ходить ходуном.

Сердца их колотятся. Барабанные перепонки напряжены болезненным звоном сверхдавления. Невидимый поезд грохочет прочь над крышей...

Они сидят неподвижно, как нарисованные псы, молча, странно неспособные прикоснуться. Смерть зашла через кухнную дверь: стоит, глядя на них, железная и терпеливая, всем своим видом говорит а меня пощекоти, ну-ка...

* * * * * * *