великие творения
                   былого

Нечто рыщет по городу Дыма — хватает стройных девушек, милых и шелковистых, словно куклы, буквально охапками. Их жалкие крики… их жалобный кукло-писк… лицо одной из них надвинулось вдруг вплотную и — хлоп! — поверх уставившихся глаз спадают кремовые веки с щёточкой жёстких ресниц, громко сомкнулись, гулкий стук свинцовых грузиков бамкнул в её голове, и одновременно распахиваются глаза Джессики. Она проснулась как раз вовремя, чтоб услыхать завершающие отголоски эха, прокатившегося вслед за взрывом, сурово колкий, зимний звук… Роджер на миг проснулся, бормотнул что-то вроде «ёбаный дурдом», и снова провалился в сон.

Она потянулась, маленькая слепая рука нашарила будильник с его тиканьем, потёртый плюшевый живот её панды Майкла, пустую молочную бутылку с алым цветом молочая из придорожного сада за пару миль отсюда: потянулась туда, где должны лежать сигареты, но их там нет. Половиной тела из-под одеял, между двух миров она зависла, белое, гимнастическое упражнение посреди этой холодной комнаты. А, ладно… Оставив его в их тёплой норе, она движется дрожа ву-ву-ву в зернистой темноте по доскам пола, окованным стужей, по скользким как лёд, доскам под её босыми ступнями.

Её сигареты на полу гостиной, забыты среди подушек перед камином. Вокруг разбросана одежда Роджера. После затяжки, прижмурив один глаз от дыма, она прибралась, сложила его брюки, повесила рубашку. Затем приблизилась к окну, сдвинув штору затемнения, пытается разглядеть сквозь иней, осевший на стёкла, что-нибудь там, в снегу, следы оставленные лисами, кроликами, давно уже бездомными собаками, птицами, но ни одного человечьего. Пустые полосы снега тянутся прочь между деревьев к центру городка, чьё название ей всё ещё неизвестно. Сигарета охвачена ковшиком ладони, скрыть огонёк, хотя затемнение отменено несколько недель тому, оно уже часть иного времени в другом мире. Моторы поздних грузовиков ревут в ночи на север и на юг, самолёты наполняют небо гулом, потом перетекают к востоку в какое-то более-менее затишье.

Может им лучше переключиться на отели, на заполнение форм и обыск на наличие биноклей и фотокамер? Этот дом, город, арочное скрещенье Джессики и Роджера, всё так беззащитно перед германским оружием и буквой Британских законов… не то чтобы ей тут страшно, но хочется присутствия людей, чтоб городок действительно стал городком, её городишком. Прожектора можно оставить, для ночного освещения, и аэростаты тоже, как толстопузых приятелей утра — всё, даже дальние взрывы можно оставить, только чтоб не ближе… и чтоб никому больше не нужно умирать… почему нет? Чуть взволновала, вспышка с грохотанием, близится летняя гроза (жить в мире, где такие мелочи украшают день), всего-навсего добряк гром?

Джессика всплывает над собой, окинуть взглядом себя, созерцающую ночь, парить в широкобрючном, широкоплечном белом, атласногладком на её тонущих в ночи боках. Пока не ударит слишком близко, они в безопасности: посреди их чащи сребросиних стеблей, всплывающих с наступлением темноты дотягиваться до туч — потрогать или разогнать, зелёновато-коричневые массы в униформе, каменеют на исходе дня, глаза уставились вдаль, безотрывно, на движущиеся к передовым колонны, к предназначениям судьбы, что, и это так странно, нисколько не касается их двоих тут… тебе не доходит, что это война, идиотина? да, но Джессика тут в пижаме своей сестры, а Роджер спит голяком, при чём тут война?

Пока не затронет их. Пока что-то не грянет. Каляки-маляки выиграют время, чтоб успели спрятаться, ракета ударит прежде, чем они услышат её приближение. Нечто библейское или же жуть из древних северных сказок, но никак не Война, не битва добра и зла из ежедневных радио-новостей. И почему бы, ну, не продержаться…

Роджер пытался объяснить ей статистику V-бомб: несовпадение распределений, с высоты полёта ангела над картой Англии, а также шансы их двоих, если смотреть отсюда, снизу. Она почти поняла, разобралась в том его уравнении Поиссона, но просто до конца не улавливалось — её каждодневное, через силу натянутое спокойствие и чистые числа, чтобы сходились как-то. Как-то всё ж ускользало.

— Почему твои уравнения только для ангелов, Роджер? Почему нельзя как-то повлиять снизу? Какое-нибудь ещё уравнение, чтоб нам нашлось безопасное место?

— И угораздило ж меня увязнуть, — его дежурный сочувственный ответ, — в трясине из статистических невежд! Такое невозможно, милая, за это отвечает постоянная средней плотности попаданий. Пойнтсмену даже и настолько не доходит.

Ракеты распределяются по Лондону, согласно предписаниям уравнения Поиссона в учебниках. Данные продолжают поступать, и Роджер всё больше начинает смахивать на провидца. Персонал отдела Пси провожают его взглядами в вестибюлях. Его так и подмывает объявить в кафетерии или что уж там оно такое, никакое это не предзнание… оно мне надо прикидывался кем-то? Я просто подставляю цифры в открытое для всех, найдите формулу в учебнике и вычисляйте сами...

В тесноте его кабинете поместилась огромная карта, окно в иной ландшафт, не в зимний Сассекс, названия и паутина улиц, печатный призрак Лондона в 576 квадратах, по квадрату на каждый квадратный километр. Ракетные удары помечены красными кружками. Уравнение Поиссона укажет — для произвольно избранного количества — какие квадраты не будут задеты, каким достанется по одному, два, три и так далее.

Эрленмерова колба булькает на подставке. Голубой огонь потрескивает, преломляясь в циркуляцию смеси за стеклом. Старые истрёпанные учебники и математические пособия разбросаны вокруг, по столу, по полу. В неразберихе снимок Джессики выглядывает из-под совместного труда Виттакера и Ватсона, купленного Роджером в студенческие годы. Седовласый последователь Павлова проходит, тощий как игла, по утрам своей напряжённой походкой в лабораторию, где ждут собаки с распоротыми щеками, капли, посеребрённые зимней зябкостью, скатываются из каждой свежей фистулы, наполняя вощёную чашечку либо градуированную пробирку, останавливается перед распахнутой дверью Роджера. Воздух внутри синеет дымом выкуренных сигарет, чьи окурки затем, в леденяще чёрные утренние смены, перевыкурены, — давящая, отвратная атмосфера. Но он должен войти, должен вытерпеть свою ежеутреннюю чашу.

Оба знают до чего странным должно казаться их содружество. Если есть в природе анти-Пойнтсмен, то это Роджер. Впрочем, не настолько уж, и доктор с этим согласится, когда речь идёт о физических явлениях. Молодой статистик предан цифрам и методу, никаких постукиваний по столу или кисейных грёз. Но в промежутке от ноля до единицы, между ничем и чем-то, Пойнтсмену подвластны только ноль и единица. Он не способен, подобно Мехико, существовать где бы то ни было в отделённости от одного или другого. Как и его повелителю, И. П. Павлову до него, кора головного мозга ему видится мозаикой крохотных включённых/отключённых элементов. Какие-то из них в напряжённо ярком возбуждении, другие мглисто заторможены. Контуры границ яркого и тёмного, постоянно меняются. Но всякой точке даны только два состояния: сон или бодрствование. Либо один, либо ноль. «Совокупность», «переход», «рассеивание», «концентрация», «обоюдная стимуляция» — вся Павловская механика мозга — предполагает наличие этих би-устойчивых точек. Тогда как удел Мехико — область между нОлем и единицей — та самая середина, которую Пойнтсмен исключил из своих верований — сфера вероятности. Вероятность около 0.37, что к моменту, когда он закончит свои счисления, в данный квадрат на его карте случится всего лишь одно попадание, 0.17 вероятности, что попаданий будет два...

— А могли бы вы… сказать, — Пойнтсмен предлагает Мехико одну из своих Кипринос Ориент, которые он держит в секретных кармашках, встроченных в его лабораторные халаты, — исходя из этой своей карты, где безопаснее держаться, места наименьшей угрозы попадания ракет.

— Нет.

— Но позвольте —

— Любой квадрат может получить повторный удар. Одно попадание не исключает другого. Постоянная средней плотности неизменна.

Ничто на карте не противоречит сказанному. Классический образец распределённости Поиссона, с неспешной аккуратностью покрывает квадраты, всё как полагается… возрастает к своей предопределённой форме...

— Но квадраты, которые уже получили несколько попаданий, я имею в виду —

— Извините, но это софизм Монте-Карло. Неважно сколько случилось уже попаданий в определённый квадрат, шансы остаются теми же, какими они всегда и были. Всякое попадание независимо от остальных. Бомбы не собаки. Нет связи. Нет памяти. Нет привитого рефлекса.

Сказать такое последователю Павлова. Вот будничный пример самодовольной толстокожести Мехико, или он таки знает о чём говорит? Если между ракетными ударами не существует связи — ни рефлекторной дуги, ни Закона Отрицательного Воздействия… тогда… и он каждое утро заходит к Мехико, как на болезненную операцию. Жуть берёт из-за одной уже его внешности мальчика-певчего, от его выспренных любезностей. Однако визит этот обязателен. Как может Мехико играться, да так запанибратски, со всякими там символами непредсказуемости и страха? Невинный как дитя, он даже и не осознаёт — возможно — что эти игрища обращают в руины элегантные палаты истории, грозят уничтожением самой идеи причины и следствия. А если всё поколение Мехико окажутся такими же? Тогда после войны воцарит полное ничто, в котором «события» возникают сами по себе, развиваясь заново от одного момента к другому? Лишёнными всякой связи? Это ли не конец истории?

— Римляне, — Роджер и его преподобие д-р Де ла Нут однажды вечером напились вместе, — древнеримские священники клали решето на дорогу, а затем следили стебли какой из трав проросли сквозь дырки.

Роджер моментально уловил связь: «Интересно», — обшаривает свои карманы, один за другим, чёрт, никогда когда надо — а, вот, наконец-то — «как уложится этот случай в уравнение Поиссона… ну-ка, посмотрим…»

— Мехико, — подавшись вперёд с явной враждебностью. — Проросшие стебли употреблялись для исцеления недужих. Решето у них являлось весьма и очень священной утварью. А что вы сделаете со своим, которое возложили, покрывая Лондона? Как вы используете выросшее сквозь вашу сеть смертей?

— Я вас не понимаю. Это же просто уравнение...

Роджер действительно хочет, чтобы другим дошло в чём тут. Джессика знает это. Когда они не поНимают, лицо его белеет и туманится, словно за грязным стеклом в окне вагона поезда, и как бы сдёргиваются слегка посеребрённые шторки, вклинив перегородку, что ещё больше отделяет его, изнывающего в своём одиночестве. Она знала с того их самого первого дня, когда он переклонился открыть дверь Ягуара, слишком уверенный, что она ни за что не сядет. Она увидела его одиночество: в его лице, в красных руках с обкусанными ногтями...

— Но это же нечестно.

— Честнее не бывает, — с этим развязным видом, Роджер выглядит совсем юнцом, так ей кажется. — Все равны. Равные шансы угодить под взрыв. Равны перед ракетой.

На что она выдаёт ему одну из своих гримас Фэй Рей, вдруг увидавшей Кинг Конга, глаза округлены до предела, красный рот вот-вот распахнётся криком, и тут уж он вынужден рассмеяться. — «Ну. Прекрати.»

— Иногда... — но что ей тут сказать? Чтобы всегда оставался мил, и нуждаться в ней, и никогда не превращался, как только что, в порхающего херувима от статистики, который даже и не нюхал ада, но выставляется будто самый падший...

Капитан Прентис назвал это «дешёвым нигилизмом». В тот день возле замёрзшего пруда рядом с «Белым Посещением», Роджер, чуть отойдя в сторону, сосал сосульки, валялся на спине и махал руками, — сделать отпечатки ангелов, порхающих.

— Вы хотите сказать, он не заплатил… — заглянула вверх, ещё выше, обветренное лицо Пирата, казалось, уходит в самую высь неба, тогда как собственная прядка загораживала взгляд его сдержанных серых глаз. Этот друг Роджера, нисколько не заигрывал, и не подчёркивал его недостатки, вообще понятия не имел, так ей казалось, о подобных булавочных войнах — впрочем, ему ни к чему, потому что она сама уже во всю флиртовала… ну, не так чтоб всерьёз, однако эти глаза, в которые ей никогда не удавалось заглянуть толком, до того головокружительные, такие жутко бесподобные, правда...

— Чем больше V-вторых готовятся к запуску оттуда, чтоб долететь сюда, — сказал Капитан Прентис, — тем больше у него шансов получить свою. Так что, нельзя сказать, будто он не вносит хотя бы минимальной платы. Но кто из нас нет.

— Ну, — покивал Роджер позднее, когда она ему рассказала, глаза притуманились, обдумывая то, что он услышал, — тут снова проклятый кальвинистский сдвиг. Плата. Ну почему у них всё переводится в термины биржи? А и что ещё угодно Прентису, очередной вариант Предложения Бевриджа, или как? Определить Коэффициент Горечи для каждого! такая прелесть — всем предстать перед комиссией, столько-то очков, если Еврей, за концлагерь столько, за нехватку конечностей или жизненно важных органов, за утрату жены, любовника, близкого друга —

— Я знала, что ты взбесишься, — пробормотала она.

— Да не сержусь я. Нисколько. Он прав. Так дешевле. Но как в таком случае, он хочет, — расхаживая сейчас по этой тесной, невзрачной, маленькой гостиной, увешанной застывшими портретами любимых охотничьих собак в стойке средь полей, что никогда не существовали, кроме как в некоторых фантазиях о смерти, луга всё золотистее, когда стареет их масло льняного семени, всё осенней и некрополисней даже довоенных надежд — на прекращение всяческих перемен, надежды на долгий статичный день с фазаном, застывшим в смазанном взлёте, пейзаж, уходящий наискосок через лиловые холмы в бледное небо, умный пёс насторожён вечным запахом, неотменимый взрыв на его голову всё ещё готовится грянуть — надежды эти настолько явно, беззащитно выказаны, что Роджеру, при всём его дешёвом нигилизме, не достаёт духу снять картины и опустить на пол, лицом к стене — «Ну а что можно от меня хотеть, день за днём работаю среди отпетых лунатиков», — Джессика, вздыхая о боже, подтягивает свои красивые ноги вверх на сиденье кресла, — «они верят в жизнь после смерти, в связь от-сознания-к-сознанию, в пророчества, ясновидение, телепортацию — они верят, Джес! и — и —», — что-то мешает ему говорить. Она забыла своё раздражение, встаёт из кресла с узором из набухших капель, чтобы обнять его, и как же ей всегда удаётся знать, её ляжки из-под тепла юбки, её лобок, теснящийся всё крепче, распалить, возбудить его хуй, стереть остатки своей губной помады о его рубашку, мускулы, прикосновения, слияния кожи, приливы крови — знает в точности, что именно Роджер хотел сказать?

Cознание-сознанию, в эту позднюю ночь у окна, пока он спит, прикуривая другую ценную сигарету от уголька предыдущей, так безудержно тянет расплакаться, потому что настолько ясно видит свои пределы, знает, что никогда у неё не получится защитить его, как следует — от того, что может грянуть с неба, и от того, в чём он не смог признаться в тот день (скрипучие аллеи снега, аркады погнутых наросшим льдом деревьев… ветер встряхивал кристаллики снега: лилово-оранжевые существа расцветали у неё на ресницах), или от м-ра Пойнтсмена и от Пойнтсменовской… его такой… угрюмости, всякий раз, при встрече. Научная оскоплённость. Руки, которые — она вздрагивает. Сейчас начнут проступать МЕРЗОСТНЫЕ формы в снегу и неподвижности. Она опускает штору затемнения. Руки, которые могут точно так же мучить людей, как собак, и никогда не чувствовать их боли...

Свора лисиц, сброд шавок шастают в сегодняшней ночи, шныряют по дворам и аллеям. Мотоцикл со стороны основного шоссе, круто рыча, как истребитель, проносится через деревню в направлении Лондона. Большущие аэростаты зависли в небе, взращённые в перламутре, и воздух настолько тих, что краткий снегопад сегодняшнего утра всё ещё лежит на стальных тросах, белизна вьётся вокруг шестов перечной мятой сквозь тысячи футов ночи. А люди, которые могли бы спать в этих домах, изгнаны взрывами, некоторые уже навсегда… может им сняться города, сияющие в ночи фонарями, рождественские праздники, прожитые в детстве, и без оглядки, снятся овцы, так беззащитно сбившиеся на склоне голого холма, выбеленные жутким сиянием Звезды? Или же песенки, такие забавные, милые, простодушные, что их не вспомнить, когда проснёшься… сны мирного времени...

— Каким всё оно было? Перед войной? — Ей известно, что она и сама уже жила тогда, ребёнком, но спрашивала о другом. Треск статики сплетается с Вариациями на тему Френка Бриджа, расчёска для закрученных мозгов по Радио Би-Би-Си, бутылка Монтраше, подарок от Пирата, охлаждается на кухонном окне.

— Ну, в общем, — скрипучим голосом старого пердуна, парализованная рука тянется щипнуть её за грудь в самой мерзкой манере, на какую он только способен, — это, девонька, смотря которую войну, ты имеешь в виду. — И вот уже слюна выступает в уголке над нижней губой, скопилась, ве, и капает тонкой белесой ниточкой, он до того умный, натренировался в самых гадостных пакостях...

— Перестань, Роджер. Я серьёзно. Ну, не помню я. — Наблюдает ямочки, всплывшие по сторонам его рта, пока он обдумывает, улыбаясь ей странной улыбкой. Так оно будет, когда мне за тридцать… мелькает пара детей, за окном сад, голоса Мама, что тут… огурцы и лук на разделочной доске, цветки дикой моркови, взбрызги сияюще жёлтого, на тёмной, очень зелёной лужайке, и его голос —

— Ну а мне помнится только, что глупо оно было. До опупения глупо. Ничего не происходило. Ах, да Эдвард VIII отрёкся. Он полюбил —

— Об этом знаю. Я листаю журналы. Но на что оно было похоже?

— Просто… да просто чертовски глупо. И всё. Переживали о вещах, которые вообще — Джес, ты вправду не помнишь?

Игры, фартучки, подружки, чёрный котёнок в проулке, с белыми лапками, праздники всей семьёй у моря, солёная вода, рыба на сковородке, катанье на осле, персиковая таффета, мальчик по имени Робин…

— Ничто не затеривалось бесследно, так, чтобы больше уже не найтись.

— Вон даже как. А по моим воспоминаниям —

— Ну-ка, ну-ка? — Оба они улыбаются.

— Кто-то принимает много аспирина. Другой выпивает или же пьян постоянно. Кто-то переживает, чтобы его выходные костюмы хорошо сидели. Кто-то презирает высшие классы, но лезет из кожи вон, лишь бы выглядеть как они...

— А кто-то всю дорогу хрюкает, хрю, хрю, — Джессика захохотала, потому что он добрался до местечка у неё на боку под свитером, которое, и он знает, не переносит щекотки. Свернувшись в калачиком, она отдёрнулась, а он прокатился мимо и бахнулся с дивана, но мигом вскочил и ей уже щекотно повсюду, куда бы он ни ухватил, за щиколотку, за локоть —

И вдруг шарахнула ракета. Жуткий взрыв на краю городка-деревни: даже молекулы в составе воздуха и само время изменились, оконная рама распахнута внутрь, деревянно попискивает, а весь дом так и шатается ходуном.

Сердца колотятся неудержимо. Барабанные перепонки натянуты сверхдавлением до болезненного звона. Невидимый поезд грохочет прочь над крышей...

Они сидят застыв, как нарисованные псы, молчат, руки до странности негодны прикоснуться. Смерть ступила в дверь через кухню: стоит, уставясь на них, железная и терпеливая, всем видом своим говорил: а вот меня пощекоти-ка...

* * * * * * *