великие творения
                   былого

Ты вскинулся и сидишь посреди своей постели, сердце испуганно бьётся. Ты ждал, что он повторится, но услыхал тьму бомбардировщиков в небе. Стук опять. Это оказался Томас Гвенхидви, приехал аж из Лондона оповестить о Спектро. Ты проспал гром эскадрилий ревущих без перерыва, но тихий сдержанный стук Гвенхидви разбудил тебя. Нечто подобное происходит в коре Собаки по ходу «парадоксальной» фазы.

А призраки толпятся под карнизами. Растягиваются среди заснеженных и закопчённых печных труб, устраивают подвывы в каналах вентиляции, слишком бестелесны, чтобы самим испускать звуки, теперь они, иссохшие навеки, растянуты сырыми вихрями, но всё никак не перервутся, исхлёстанные стеклянистой круговертью, выписывающей виньетки на Французский манер, вдоль крыш, поверх высеребренных низин, она волочит их, скользящих, к морю, что подмерзая, бьётся в берега. Их всё больше, ряды плотнее день ото дня, Английские призраки, в часы таких столпотворений по ночам, рассеивают свои воспоминания по окружающей зиме, но семенам тем никогда не прорасти, затеряны слишком далеко, самым частым, из обращённое к живым, нынче стало слово — «Лисы», взывает Спектро через астральные пространства, слово адресовано м-ру Пойнтсмену, который тут не тут, которому не передадут, потому что у пары-другой способных, во всей Секции Пси, расслышать, загадочным шумам такого рода нет числа на любом сеансе — а если таки вообще обратят внимание, оно зарегистрируется в проекте Мильтона Гломинга с его подсчётом слов — «Лисы», прокатывается сегодня зыбким эхом, Кэрол Эвентир, медиум проживающий в «Белом Посещении», завитки плотно приглажены поперёк темени, произносит «Лисы» своими, до неестественности красными, тонкими губами… у половины госпиталя Св. Вероники этим утром снесло крышу, остались только стены, как в древнем аббатстве Ик Регис, превращая в мелкий, как крупицы снега, прах, а бедняга Спектро взлетел в освещённой норе-кабинке, как и вся тёмная палата, став частью взрыва, чьё приближение он так и не услышал, звук чересчур запаздывает, и только уже после взрыва призрак ракеты знакомится с призраками, ею же произведёнными. А следом – безмолвие. Очередной «случай» для Роджера Мехико, воткнуть кругоголовую кнопку в его карту, число попаданий в квадрат возросло с двух до трёх, подтягивая исполнение трёх вероятностей, немного приотставших за последнее время...

Кнопка? Да и того меньше, просто дырка от кнопки в бумаге, которую однажды снимут, когда ракеты перестанут падать, или когда молодой статистик решит забросить свои вычисления, бумагу унесут уборщицы, она будет разодрана, сгорит… Пойнтсмен одиноко беспомощно чихает в своём расплывчатом бюро, под лай из конур, приглушённый и сплющенный холодом, покачивает головой, нет… во мне, у меня в памяти... больше, чем просто «случай»… мы равно смертны… трагичность этих дней… Но вот он уже просто дрожит, разрешил себе уставиться через пространство своего кабинета на Книгу, напомнить себе, что из числа начальных семи остались только двое совладельцев, он сам и Томас Гвенхидви, разместивший себя бедняжку в окраинном Степни. Пятёрка призраков низаются в отчётливо возрастающей: Памм, когда перевернулся в джипе, Эстерлинг во времена первых налётов Люфтваффе, Дромонд от Немецкой артиллерии на Шел-Корнер, Ламплайтера летающая бомба, и теперь Кевин Спектро… авто, бомба, орудие, V-1 и теперь V-2, а Пойнтсмен ничего не ощущает помимо ужаса, аж кожу сводит, от растущей сложности всего этого, от диалектики, которая тут явно должна быть...

– Ах, да не иначе. Проклятие мумии, ты идиот. Боже, Боже, я созрел для Крыла Д.

В общем, Крыло Д это прикрытие «Белого Посещения», всё ещё содержащее пару настоящих пациентов. Мало кто из сотрудников ПРПУК приближается к нему. У обычного, сведённого до минимума, больничного штата там своя столовая, туалеты, спальни, кабинеты, продолжают, как в старое мирное время, терпят Понаехавших на своей территории. И точно так же, в свою очередь, работники ПРПУКа терпят растительно довоенное сумасшествие Крыла Д, крайне редко находя случай обмениваться информацией о лечении и симптомах. Да, а могли бы сотрудничать намного теснее. Истерика, что же ещё, в конце концов, чистая истерика. А вот и нет, иди и убедись, что нет. До каких пор можно оставаться настолько безалаберно правым в отношении перемены? Касаемо заговоров уж до того мягких, таких домашних, со змием свернувшимся в чайной чашке, без внимания к замершей руке, к неспокойно бегающим глазам при словах о... словах, приводящих в состояние, с которым Спектро сталкивался каждый день в своей палате, уже не существующей… к тому, что Пойнтсмен обнаруживает в Собаках: у Пётра, Наташи, Николая, Сергея, Катеньки — или у Павла Сергеевича, Варвары Николаевны, а потом у детей их, и — Когда это так отчётливо читается в лицах врачей… Гвенхидви под его мохнатой бородой не так уж и непробиваем, как ему, возможно, и хотелось бы, Спектро поспешавший со своим шприцем к Лису, когда на самом деле ничто не силах остановить Абреакцию Бога Ночи, пока не прекратится Блиц, а ракеты разобраны и вся плёнка прокручена сзаду наперёд: полированная обшивка обратно в листовое железо, обратно в отливки, в белую раскалённость, в руду, в Землю. Но действительность необратима. Каждая вспышка цвета пламени, за которой следует взрыв, и только потом звук падения, издевательство (разве подобное нечаянно случится?) обратимого процесса: каждой из которых Господь возвещает своё Царство, а мы, не способные его обнаружить, ни даже понять, начинаем размышлять о смерти не чаще, право же, чем прежде… и, не в силах предвидеть их появление, неспособны сбивать, держимся на одном притворстве, как и во времена без Блицев. Когда это и в правду происходит, отделываемся словом «случай». Или так уж нас убедили. Имеются уровни, где случайность едва различима. А для работников типа Роджера Мехико, это музыка, довольно величавая, все эти серии степеней, термины счислений отражающих ракетопопадания в квадрат, распределение Поиссона определяет не только гибели, которых никто не в силах избежать, но и несчастные случаи при верховой езде, группы крови, радиоактивный распад, количество воен за год...

Пойнтсмен стоит у окна, его неясно отражённое лицо пронизано снегом, несущимся сквозь день, что темнеет за стеклом. Из дали полей гудок поезда испускает вопль, зернистый, как поздний туман: предрассветное — ·—·——, затяжной гудок, и ещё кукареку, вспышка у железнодорожной колеи, ракета, ещё ракета, по лесу или в низине...

Ну… А почему вообще не отбросить книгу, Нед, отдать и всё, устаревающие данные, изредка поэтические приступы Маэстро, просто бумага, тебе такое ни к чему, Книга и жуткое проклятье… пока не поздно… Да отступись, пади на колени, о, бесподобно — но перед кем? Кто слушает? Однако он уже прошёл к столу и даже возложил на неё руки...

– Осёл. Суеверный осёл. – Расхаживает с пустотой в голове… такие вот эпизоды всё чаще и чаще в последнее время. Идёт вразнос, как от наползающей простуды. Памм, Эстерлинг, Дромонд, Ламплайтер, Спектро… что следовало бы сделать, так это пойти в Секцию Пси, попросить Эвентира провести сеанс, чтоб тот попытался войти в связь хотя бы с кем-нибудь одним из них… наверное... да… Что сдерживает его? «Неужто во мне», – шепчет он стеклу, аспираторные согласные туманят холодную плоскость веерами дыхания, тёплого, безутешного дыхания, – «столько гордыни?» Невозможно, для него невозможно отправиться именно в тот коридор, нельзя даже и заикнуться, нет, даже и с Мехико, насколько ему их не хватает… правда Дромонда он едва знал, или Эстерлинга... но… скучает по Алену Ламплайтеру, готовому побиться об заклад о чём угодно, знаете ли, о собаках, грозах, трамвайных номерах, о ветре на углу улицы и возможной юбке, о том как далеко рванёт следующая ракета, возможно, о, Боже… даже о той, что упала на него... Памм игравший на пианино в стиле настройщика, его поддатый баритон, амуры с медсестричками... Спектро… почему бы не попросить?. Найдётся ведь сотня способов представить так...

Мне бы надо, надо было бы… Так много в его жизни этих не сделанных шагов, так много «надо было бы» — надо было бы жениться на ней, чтобы её отец направлял его, надо было бы остаться на Харлей-Стрит, быть добрее, чаще улыбаться незнакомым, хотя бы сегодня надо было улыбнуться в ответ Моди Чилкес… почему не смог? Всего лишь глупая улыбка, блин, почему нет, что не пускает, какая выщербинка в мозаике? Женщины его избегают. Ему даже, в общем, понятно из-за чего: он вселяет жуть. И даже сам чувствует, обычно, в какие моменты он становится жутким — та определённая расстановка мускулов его лица, и ощущение испарины… но с этим, похоже, ничего уже не поделать, не получается надолго контролировать себя, слишком они его отвлекают — и в следующую секунду от него уже снова веет привычной жутью… а их реакция вполне предсказуема, бросаются наутёк, испуская визги слышные только им и ему. О, но таки хотелось бы устроить им однажды что-нибудь такое, чтобы и вправду было от чего развизжаться…

Вот вам — пожалуйста, затеплилась эрекция, сегодня ночью он будет мастурбировать на сон грядущий. Безрадостная и постоянная составная в его жизни. Но какими, наяривая его до пика в ярком сполохе, окажутся наплывшие образы? Конечно же, башенки и синие воды, паруса и церковные шпили Стокгольма — жёлтая телеграмма, лицо рослой, всё понимающей и прекрасной дамы оборачивается пронаблюдать его проезд в церемониальном лимузине, женщина, которая позже, вряд ли случайно, посетит его в номере Гранд-Отеля… это вам не просто что-то сляпанное из рубиновых сосков и чёрно-кружевных пеньюаров, знаете ли. Существуют неприметные входы в комнаты, где пахнет бумагами, негласные голосования в некоем Комитете или в другом, посты Председателей, Премии… что может сравниться! Потом, став постарше, поймёшь, говорили ему. Да, и ему доходит уже, каждый год равен дюжине из мирного времени, право же, до чего они были-таки правы.

Его везение всегда как будто чувствовало, его подкорковая, животная удача, его способность к выживанию, пока других, лучших людей выдёргивает Смерть, что имеется дверь, так часто мерещившаяся ему в одиночных Тезеевых скитаний вдоль полированных коридоров лет: выход распрощаться с личиной ортодоксального Павловца, шагнуть к раздольной просторности Нормалма, Сёдермалма, Оленьего Парка, Старого Города...

Одного за другим стирает их вокруг него: в небольшом кругу коллег пропорция нарастает до дисбаланса, всё больше призраков, больше с каждой зимой, живых всё меньше… и после каждого он даже как бы ощущает затухание контуров в коре своего мозга, отправляющее на вечный покой части того, кто уж там содержался, для заполнения нетронутым химическим составом...

Кевин Спектро не проводил настолько чёткого, как у него, разграничения между Внешним и Внутренним. В его понятиях кора предполагалась органом-интерфейсом, посредником между чем-то и тем-то, но вместе с тем и частью каждого. «Увидав, что там на самом деле», – вопросил он однажды, – «разве мы сможем, любой из нас, остаться отделёнными». Он был моим Пьером Жане, подумал Пойнтсмен...

Скоро, согласно диалектике Книги, Пойнтсмен останется один, посреди тёмного поля, скатываясь в одном направлении, к нулю, в ожидании превращения в последнего из уходящих… Успеет ли он? Ему нужно выжить… добиться Премии, не для личной славы, нет — а во исполнение обещанного человеческому полю из семи, в которым был и он когда-то, ради тех, кто не дотянул... Кадр среднего плана, он сам в подсветке сзади, одиноко перед высоким окном Гранд-Отеля, стакан виски поднят к бледному небу суб-Арктики, за вас, ребята, завтра на сцене нам всем стоять, просто Неду Пойнтсмену повезло дожить… В СТОКГОЛЬМ его девиз и знамя, а после Стокгольма расплывчатая, долгая золотистая сумеречность...

О да, однажды, знаете ли, он и вправду верил в Минотавра, что дожидается его: видел себя в снах врывающимся в последнюю из комнат, сверкающий меч наотлёт, испуская вопль типа Коммандоса, дать, наконец-то, выплеск всему — внутри него некий воистину чудотворный взлёт жизни, в первый и единственный раз, и тут к нему оборачивается лицо, древнее, усталое, не замечающее ничего человеческого в Пойнтсмене, готовое встретить его просто очередным, давно рутинным тыком рога, взбрыком копыта (но на этот раз тут будет бой, кровь Минотавра, ёбаного зверя, крики из вдруг раскинувшихся в нём просторов, жестокая мужественность, что изумляет и его самого)... То было сном. Обстановка, лицо расплылись, почти ничего кроме последовательности, что за чем шло, но та не сохранилась после первой чашки кофе и сплюснутой зеленоватой таблетки Бензедрина. Там что-то смахивало на широкую стоянку грузовиков в предрассветной серости, по свеже-смоченной мостовой жирно-коричневые отблики, брезентоверхие оливковые грузовики стоят, в каждом своя тайна, каждый ждёт… но он знает, что внутри одного из них… и в конце концов, прочёсывая их по одному, находит, по невыразимому коду опознания, влезает в кузов, под брезент, выжидает в пыльно-коричневом свете, пока в туманном продолговатом окошечке кабины лицо, лицо, которое он знает, начинает оборачиваться… но главное при повороте лица – встреча глаз… Райхсзигер фон Танац Альпдрукен, самый неуловимый из нацистских гончих, принимает стойку, чемпион Ваймаранер 1941 года, номер родословной книги 416832, вытатуирован внутри его уха, по Лондоноподобной Германии, его печёночно-серые очертания таят вдали, уносятся скачками вдоль сумеречных каналов набережной. переполненых отбросами войны, взрывы ракет всякий раз расступаются, гонка не обходится без остановок, блюдо, гравируемое огневзрывами, карта города назначенного в жертву, из коры мозгов человечьего и собачьего, ухо собаки мягко полощется, в куполе черепа яркое отражение зимних облаков, к бункеру, расположенному под толщей брони на мили глубже города, в глубинах оперы Балканской интриги, в герметичной безопасности которого, среди синих пучков неравномерно подчёркнутого диссонанса, и его ему не удаётся избежать полностью, потому что, как всегда, Райхсзигер упорствует, возглавляя, в полной уверенности, неодолимый, за ним приходится буквально переходить на бег, вновь и вновь пускаться в погоню в лихорадочном рондо, пока, в итоге, они достигли склон холма, в конце долгого дня срочных донесений со всех фронтов Армагеддона, среди алых сугробов буганвиллии, золотистых тропов, кругом вздымается пыль, столбы дыма над далями паучьего города, который они пересекли, голоса в воздухе оповещают, что Южная Америка испепелена, небо над Нью-Йорком мерцает багрово от новейшего всё сметающего смерто-луча, и вот когда только дозволено серому псу, в конце концов, обернуться, чтоб кареглазо встретить взгляд Неда Пойнтсмена...

Всякий раз, на каждом вираже, собственная кровь его и сердце обласканы, избиты, приведены в радостный восторг, сброшены к леденящим ноктилукам, в полыханье термитной сварки, пока не начинает разливаться он, неудержимый свет, стены зала сменяются синим свечением, что переходит в оранжевое, затем белое и начинают сминаться, растекаться, как воск, всё, что осталось от лабиринта, валящегося кругами вовне, герой и ужас, мастер и Ариадна, поглощаясь, плавясь в своём собственном свете, безумным взрывом себя...

Много лет назад. Сны, почти уже забытые им. Издавна зачастили посредники между ним и его последним зверем. Они не разрешат ему даже невинной извращённости — возлюбить свою собственную смерть…

Но теперь, с появлением Слотропа — нежданный ангел, сюрприз термодинамики, или что уж он там такое… может быть, всё переменится? Может у Пойнтсмена всё же получится противостоять Минотавру?

Слотроп на данный момент уже должно быть на Ривьере, в тепле, в добре, по уши в ебле. Но здесь, в затянувшейся Английской зиме, беспризорные собаки всё ещё бродят по проулкам и задним дворам, обнюхивают мусорные ящики, оскальзываются на полосах снега, грызутся друг с другом, бросаются наутёк, дрожат меж своих тёмно-синих луж… пытаются избежать неуловимое ни обонянием, ни зрением, что объявляет о себе хищным рёвом настолько абсолютным, что с жалким визгом они валятся на снег перевернуться, подставить Этому свои незащищённо мягкие брюшины...

Отринул ли их Пойнтсмен ради одного единственного, недообследованного человеческого субъекта? Не надо полагать, будто у него нет сомнений, по крайней мере относительно валидности данного проекта. Пускай викарий Де ла Нут переживает о «допустимости», он штатный священник. Но… как же насчёт собак? Пойнтсмен изучил их. Без проволочек подберёт отмычки к их осторожности. В них нет секретов для него. Он может довести их до безумия и, адекватными дозами бромидов, вернуть в норму. Однако Слотроп…

И теперь Павловец шагами меряет свой кабинет, чувствуя себя взвинченным и старым. Ему бы поспать, но он не может. Тут дело в чём-то большем, чем простое привитие вторичного рефлекса младенцу, сто лет назад. Отчего, будучи доктором, он так и не добился нужного рефлекса на определённые раздражители? Ему виднее… А он точно знает, тут кроется нечто большее. Спектро погиб, а Слотроп (sentiments d’emprise, старина, с этим как-нибудь поделикатней) был со своей Дарлин за пару кварталов от Св. Вероники, за два дня до этого.

Когда одно событие следует за другим с такой ужасающей регулярностью, ты, конечно, их не увязываешь автоматически в причину-и-следствие. Однако начинаешь выискивать какой-то механизм объяснения. Пробуешь, ставишь небольшой эксперимент… Это в нём от Спектро. Даже если Американец, по закону, не убийца, он всё равно больной. Причинность должна быть установлена, и найдено противодействие.

В его замысле, и Пойнтсмен чётко понимает это, есть несомненная доля соблазна. Из-за симметрии… Он непременно руководствовался, знаете ли, перемещаясь вдоль садовой дорожки, симметрией: а в результатах определённых опытов… в предположении, что механизм может опираться на зеркальное отражение — типа «излучения», например, или «обоюдной индукции»… а кем доказано, будто и то и то вообще существует? Может и в данном случае получится что-то вроде. Но что по настоящему лишает его покоя, так это вид симметрии у данной пары видов секретного оружия. Снаружи, в Блице, звучание V-1 и V-2, каждое из них зеркальная отражённость другого… Павлов показал какими сбивчивыми могут являться зеркальные образы Внутри. Его идеи противоположностей. Но что это за новая патология пошла вдруг раскручиваться Снаружи? Какое отклонение последовательностей — самой Истории — способно творить такие симметричные противоположности, как эти робото-вооружения?

Признак и симптомы. А если Спектро прав? Может быть, Снаружи и Внутри части единого поля? Но если честно, до конца… Пойнтсмену следовало бы искать ответы в интерфейсе… не так ли... в коре головного мозга Лейтенанта Слотропа. Человек пострадает, а возможно — в определённом клиническом смысле — разрушится даже, но сколько других в эту ночь сгинули из-за него? Да Бога ради, каждый день там в Уайтхолле они планируют и идут на риск, по сравнению с которым его конкретный случае, почти тривиален. Почти. В этом присутствует нечто слишком прозрачное и быстролётное, чтобы ухватить — в Секции Пси могут болтать об эктоплазмах — но он знает, что никогда не подворачивался более подходящий момент, и что самый соответствующий объект для эксперимента в его руках. Он обязан не упустить момент или останется обречённым на всё те же каменные приёмные, которые кончаются ему известно чем. Однако нужно быть готовым ко всему — даже и к возможности того, что люди из Секции Пси правы. «Возможно, все мы правы», – записывает он в свой журнал в этот вечер, – «и все наши гипотезы верны, и многое другое. К чему бы ни пришли мы, нельзя сомневаться, что он, физиологически, исторически, — выродок. И нам ни в коем случае нельзя утрачивать контроль. Мысль о нём затерявшемся в мире людей, после войны, наполняет меня глубоким ужасом, от которого никак не могу избавиться…»

* * * * * * *