великие творения
                   былого

Сейчас они едут на восток, Роджер, сгорбившись, как Дракула, вглядывается поверх руля своего Бербери, Джессику укрыли миллионы крохотных капелек, осевших мягкой сетью на плечи и рукава тино-зелёной шерсти. Им хочется быть вместе, в постели, в любви, а вместо этого едут на восток, к югу от Темзы, к месту встречи с каким-то шишкой вивисектором, прежде чем часы на башне Тауэра пробьют час ночи. А и когда только набегаются мыши в эту ночь кто знает, и когда они уже навек набегаются?

Её лицо на фоне затуманенного дыханием окна обернулось ещё одной туманностью, стало ещё одним свето-фокусом зимы. За стеклом прокручивается белая крупа дождя. «Почему он лично выходит собирать своих собак? Он же администратор, нет? Трудно, что ли нанять какого-нибудь парнишку или типа того?»

— У нас их называют «служащими», — отвечает Роджер, — и я понятия не имею почему Пойнтсмен делает то, что делает, он последователь Павлова, милая. Член Королевского Научного Общества. Откуда мне знать про должностных лиц такого уровня? Непонятные, как весь тот сброд в Сноксоле.

В эту ночь оба на нервах, хрупки словно листовое стекло после неправильного отжига, готовы пойти вразнос от малейшего толчка в скулящую матрицу напряжённости —

— Бедный Роджер, бедный ягнёночек, попал на такую бяку войну.

— Ну ладно, — его голова дёргается с пеной «б» или «п», отказывающихся взорваться, — ууух, ты такая умная, да, — Роджер взбешён, руки бросили руль, вспомогая родам слов, «дворники» ползают по стеклу, прищёлкивают, — вы после дождичка в четверг сбиваете робота-бомбу, ты и твой друг, бесценный Нутрия —

— Бобёр.

— Ага, и я об том же, сюда же плюсуется ваш небывало славный боевой дух, однако что-то не слыхать, чтоб вы сбивали ракеты, ха-ха! — выстраивает свою самую пакостную улыбку, жмурит глаза и морщит нос, — не больше, чем насбивал я, не больше Пойнтсмена, и кто теперь выходит лучше кого, дорогуша? — с подпрыжкой вверх-вниз на коже сиденья.

К этому времени рука её протянута коснуться его плеча. Она опёрлась щекой на свою руку, волосы рассыпаны, сонно смотрит на него. Не вышло подобрать ей отповедь подостойнее. А уж так старался. Своё молчание она применяет, как поглаживания рукой, отвлечь его, внести покой в углы комнат, на скатерти, столешницы — куда придётся... Даже в кино, когда смотрели ту фигню «Нам По Пути», в день их встречи, он отслеживал малейшее белое движение её освобождённых от перчаток рук, кожей чувствовал каждый вздрог её оливково-янтарных, её кофейных глаз. Он израсходовал литры растворителя, щёлкая своей неизменной зажигалкой Зиппо с обугленным фитильком, бережливость превыше мужества, укорочён до крайности, голубое пламя вспыхивало на самом кончике, чуть раздвигая темноту, градации темноты, увидеть — как изменяется её лицо. При каждой вспышке, новое лицо.

А случались моменты, особенно в последнее время — когда лицом к лицу настолько, что никак не отличить, которое из них чьё. Оба одновременно чувствовали странное недоумение… типа как нежданно увидеть самого себя в зеркале… а сверх того ещё и чувство соединённости… оно являлось после — через пару минут, через неделю, тут не угадать, и им доходило, когда уже не вместе, с чего это Роджер и Джессика сливались в единое существо, даже не подозревавшее о своём существовании… В его жизни, которую он клял, непрестанно, за то что в ней оказалось нечто не поддающееся научному подходу, оно явилось первым, самым первым реальным волшебством: данностью, от которой невозможно отмахнуться.

Всё произошло по схеме, кодируемой на профессиональном жаргоне Голливуда «крутой съём», в Танбридж-Веллз, в самом его центре 18-го столетия, Роджер гнал свой видавший виды Ягуар, а тут Джессика на обочине, в неотразимом противоборстве с раздолбанным велосипедом, тёмно-шерстяная юбка зенитчицы задрана его охально наглым рулём, абсолютно неуставная чёрная резинка и ясный жемчуг ляжек там, где кончаются чулки цвета хаки, «мотор!» —

— Ну ты даёшь, красотка, — всхрюкнув тормозами. — Тут тебе не закулисье «Старой Мельницы», знаешь ли.

Она это знала. «Гм», — упавшая прядка, щекоча ей нос, вносит, больше обычного, едкости в её ответ: «Я и не знала, что пацанят пускают в подобные места».

— Как видно, — уже привыкший не замечать подобных замечаний по поводу своей внешности, — никто ещё не просветил девочек из твоего скаутского звена.

— Мне двадцать.

— Ура, тогда имеешь полное право прокатиться на этом Ягуаре аж до Лондона.

— Мне в другую сторону. Почти в Гастингс.

— Ну тогда туда и обратно.

Убирая волосы со своего лица: «А твоей маме известно, как ты себя ведёшь, когда ты не дома?»

— Война моя мамаша, — провозглашает Роджер Мехико, склоняясь, чтобы открыть дверь.

— Это что-то странное, — маленькая заляпанная туфелька повременила на подножке.

— Ладно, милая, не задерживай при исполнении задания, оставь велосипед, где есть и поаккуратней со своей юбкой, когда садишься в машину, я не хочу докатиться до непроизносимого акта здесь, на улицах Танбридж-Веллз —

И тут падает ракета. Круто, круто. Взрыв, глухие раскаты. Довольно далеко в городе, чтоб оказалась опасной, слишком близко, понуждая её преодолеть сотни миль между собой и незнакомцем: в долгом взмахе, балетном, её чудный круглый зад крутнулся сесть на сиденье рядом, волосы в мгновенном взлёте, рука оправляет армейскую юбку под себя, словно крыло, пока гудят отголоски взрыва.

Ему мерещится торжественно шишковатое нечто, глубже, или же переменчивей, чем облака, вздымающееся к северу. Прижмётся ли она к нему в милом испуге, ища защиты? Он вообще не ждал, что она сядет в машину, пусть хоть с ракетой там или без, поэтому сейчас на Ягуаре Пойнтсмена врубил заднюю вместо, да, так и есть, взъехал на велик, с хрустом превращая в безнадёжный металлолом.

— Я в твоей власти, — вскрикивает она. — Совершенно.

— Гм, — Роджер наконец-то справляется с коробкой передач и, танцуя по педалям, уфыркивает, фррр, в сторону Лондона. Однако Джессика не в его власти.

Ну а война, она и впрямь ему мать, выела все мягкие, уязвимые вкрапления надежды и бахвальства, рассеянные под слюдяными прослойками в минерале серо-каменной сути Роджера, унося их прочь, всхлипывающих, своим серым потоком. Уже шесть лет всё тут, куда ни глянь. Он давно забыл свой первый труп, или когда впервые видел умирающего. Слишком долго длится. Кажется, всю жизнь. Город, где он бывает теперь наездами, приёмная Смерти: тут ведётся весь конторский учёт и отчётность, контракты подписаны, дни сочтены. Ничего от величественной, полной садов и приключений столицы, которую он знал в детстве. Он превратился в Упёртого Молодчика в «Белом Посещении», пауком, сплетающим свою сеть из чисел. Ни для кого не секрет его неуживчивость с остальными сотрудниками его отдела. Но кто бы их стерпел? Это же всё неогранённые одарённости — ясновидцы и чокнутые волшебники, телекинетики, астралоходы, коллекционеры света. Роджер всего-навсего статистик. Ни разу не видел пророческого сна, не посылал телекинетических сообщений, не соприкасался с Тем Светом напрямую. Если бы там что-то было, оно должно отражаться в экспериментальных данных: не так ли, в числах… единственное для него средство как-то ощутить, постичь. Что ж удивляться его отчуждённости в Отделе Пси, тут у каждого — во всём этом подвальном коридоре — какой-нибудь сдвиг, в 3 сигмы как минимум. Исусе, да как не станешь тут отрезанным ломтем!

А и к тому же эта явная потребность каждого из них, которая его просто бесит… Ладно, та же потребность, что и в нём. Но попробуй подвести научное обоснование чему-то типа «духа», когда тобою правит собственная смертность, никак не выразимая статистическим счислением квадратов чи, ни листанием карт Зеннера, в паузах между глуховато-натужными словами медиума? Малость поутихнув, он утешается мыслью, что непрестанные попытки делают его смелее. Но куда чаще, просто клянёт себя, что не занят разработками контроля взрывов, или составлением графиков Стандартизированных Показателей Поражения Цели на Тонну для соединений бомбардировщиков… да что угодно, вместо неблагодарного барахтанья в этом болоте неуловимой Смерти...

Они подъехали к зареву над крышами. Пожарные машины с рёвом несутся мимо в том же направлении. Это гнетущий район кирпичных улиц и немых стен.

Роджер тормозит, пропуская толпу сапёров, пожарных, соседей в тёмных пальто поверх ночных одежд, старушек, в чьих ночных грёзах найдётся сокровенное местечко и для пожарников… нет, пожалуйста, не лезьте на меня с этим Шлангом… о, нет… ну хоть бы сняли эти свои жуткие резиновые сапожищи… а-а да да так —

Солдаты стоят через каждые несколько метров, от их разреженного заграждения слегка сквозит потустороннестью. Никогда ещё Битва за Британию не проводилась до такой степени формально. Джессика замечает угольно-чёрный Паккард в боковой улице, заполнен гражданскими в тёмных костюмах. Режущая белизна воротничков среди темени салона —

— Кто они?

Роджер пожимает плечами, «они» для них достаточно: «Не слишком дружелюбная компашка».

— Кто бы говорил! — Но в их затверженной улыбке привычная монотонность. Было время, когда его работа её немного выводила из себя: блокнотики о летающих бомбах, как мило… И его раздражённый вздох: Джес, не считай меня бездушным научным сухарём...

Жар стягивает их лица, глаз обжигающая желтизна из точек, где струи хлещут по огню. Лестница, уцепившись за край крыши, колышется в резких судорогах. Наверху, напротив неба, отблескивающие медью фигуры машут руками, сойдясь отдать распоряжения. Полквартала сметено, яркие лампы подсвечивают спасательным работам среди угольно чёрных обломков, от машин и прицепных насосов тянутся брезентовые рукава, вздувшись давлением, торопливо подключённые брандспойты хлещут звёздами холодных струй, свирепо холодных, что вспыхивают жёлтым, крошась в прыгучем пламени. Откуда-то по радио исходит женский голос, флегматичная девушка из Йоркшира, направляет другие подразделения в другие части города.

Когда-то Роджер и Джессика, может, и остановились бы. Но они оба выпускники Битвы за Британию, оба призывались в чёрную утреннюю рань полную криков о помощи, в тупую инерцию брусчатки и брусьев, в глубокую нехватку жалости в наставшие дни… К тому времени, когда вытаскиваешь энную жертву, или часть энной жертвы из энной груды обломков, сказал он ей однажды, злой, усталый, это уже перестало его задевать… значение эн может оказаться разным для каждого из нас, но, извини меня: рано или поздно...

А сверх изнеможения от всего, с ними стряслось ещё и это. И пусть они не до конца вышли из состояния войны, но по крайней мере изыскали начала негласного отхода… у них никогда не было ни времени, ни места поговорить об этом, что может даже и необязательно — но оба чётко понимали, лучше оставаться вместе, в обнимку, чем обратно к бумагам, пожарам, хаки, железу Фронта в Тылу. И что на самом деле Фронт в Тылу — пустой обман и фикция изобретённая, не слишком-то умно, чтоб разлучить их, сделать из любви труд, абстракцию, неизбежную боль, злую смерть.

Они нашли дом в закрытой зоне, под аэростатами заграждений южнее Лондона. Город эвакуированный в 40-м, всё ещё «на балансе» — всё ещё в списках Министерства. Роджер и Джессика заняли место незаконно, нарушив неизвестные им предписания, с которыми так и не ознакомятся, если их на этом не поймают. Джессика привезла старую куклу, морские раковины, саквояж её тётки с кружевными панталончиками и шёлковыми чулками. Роджеру удалось загнать пару куриц, чтобы насестились в пустом гараже. Когда они тут встречаются, кто-нибудь из них не забывает привезти живой цветок, или пару. Ночи полны взрывов и гула моторов грузовых машин, и ветра, который с рассветом доносит до них остатки запаха моря. День начинается с чашки горячего и сигареты за маленьким столом с поломанной ножкой, которую Роджер починил, временно, коричневой проволокой. Разговоров немного, только прикосновения и взгляды, улыбки друг другу, перебранки на прощанье. Всё так несущественно, голодно, холодно — параноидальные страхи редко когда позволяют зажечь камин — но им хочется сберечь это, до того хочется, что берут на себя, впрягаются безогляднее, чем вся пропаганда когда-либо требовала от них. Они любят друг друга. И пошла она, эта война, нахуй.

* * * * * * *