великие творения
                   былого

Сейчас они едут на восток, Роджер всматривается поверх руля, сгорбившись как Дракула, в своём "Бербери", Джессика вся в миллионах крохотных капелек, мягкой сетью осевших на её плечах и рукавах тинно-зелёной шерсти. Им хочется быть вместе, в постели, в любви, а вместо этого на восток, к югу от Темзы, встречаться с каким-то высокопоставленным вивисекционистом, прежде чем часы на башне Тауэра пробьют час ночи. Мыши, в эту ночь, когда-нибудь набегаются,  кто знает, но они когда-нибудь отбегаются, вообще?

Её лицо, на фоне затуманенного дыханием  окна, обернулось ещё одной туманностью, ещё одним световым фокусом зимы. За нею прокручивается белая дроблёнка дождя. «Почему он лично выходит собирать своих собак? Он ведь администратор, нет? Не может, что ли нанять какого-нибудь парнишку или типа того?»

– У нас их называют «служащими»,– отвечает Роджер,– и я понятия не имею, почему Пойнтсмен делает то, что делает, он последователь Павлова, милая. Член Королевского Научного Общества. Откуда мне что-то знать про таких шишек? Такие же не-разбери-пойми, как тот сброд в Сноксоле.

Они оба на нервах в эту ночь, хрупки как листовое стекло, полученное в результате неправильного отжига, готовы пойти вразнос от малейшего прикосновения к прискуливающей матрице стресса—

– Бедный Роджер, бедный ягнёночек, попал на такую бяку войну.

– Ну ладно,– его голова сотрясается вспененными «б» или «п», отказывающимися взорваться,– ууух, какая ты умная, да,– Роджер в бешенстве, руки бросили руль, помогая словам выйти, «дворники» ползают по стеклу, прищёлкивают,– когда-никогда вы сбиваете робота-бомбу, ты и твой друг, бесценный Нутрия—

– Бобёр.

– Во-во, тот самый, да к тому же весь ваш прославленный небывало боевой дух, но что-то не слыхать, чтоб вы смогли ракету сбить, ха-ха!– демонстрирует самую пакостную из своих улыбочек, жмурит глаза и морщит нос,– насбивали не больше, чем я, не больше Пойнтсмена, ну и кто теперь лучше кого, дорогуша?– подпрыгивает вверх-вниз на коже сиденья.

К этому моменту рука её протянулась, вот-вот коснётся его плеча. Она опирается щекой на свою руку, волосы рассыпаны, сонная, смотрит на него. Не получается подыскать достойный довод, осадить её. А уж старался. Она умеет смолкнуть так, словно поглаживает рукой, чтобы отвлечь его, расставить тишину по углам комнаты, на покрывала, столешницы — где придётся... Даже в кино, когда смотрели ту фигню "Нам По Пути", в день их знакомства, он видел малейшее белое движение её высвободившихся от перчаток рук, кожей ощущал каждый вздрог её оливково-янтарных, её кофейных глаз. Литры растворителя потратил он, щёлкая своей неизменной зажигалкой Зиппо, её обугленный фитилёк, бережливость важнее бравости, укорочён по самое некуда, вспых голубого пламени на самом кончике, в темноте, в одной, в другой, в самых разных, отслеживать перемены в её лице. При каждой вспышке, новое лицо.

А случались моменты, особенно в последнее время — когда лицом к лицу настолько, что никак не отличить, которое из них чьё. В обоих одновременно возникало странное недоумение… типа   нежданно увидав самого  себя в зеркале… а сверх того того чувство единения… оно приходит после — спустя пару минут, через неделю, тут уж не угадать, и им доходило, уже когда порознь, с чего это Роджер и Джессика сливаются в единое существо, которое и не догадывалось, что существовует… В жизни, которую он беспрестанно клял за то, что в ней, оказывается, есть нечто не поддающееся научному подходу, оно явилось первым, самым первым реальным волшебством: данностью, от которой невозможно отмахнуться.

Всё произошло по схеме, именуемой, терминологией Голливуда, «крутой съём», в Танбридж-Веллз, в самой его сердцевине 18-го столетия, Роджер гнал свой подержанный "Ягуар", а Джессика на обочине, неотразимый борцовский поединок с раздолбанным велосипедом, тёмно-шерстяная юбка зенитчицы поддёрнута его рулём, абсолютно неуставная чёрная резинка и ясный жемчуг ляжек, там где кончаются чулки цвета хаки, ну—

– Ну ты даёшь, красотка,– провизжав тормозами,– Тут тебе не закулисье "Старой Мельницы", знаешь ли.

Она это знала. «Гм»,– упавшая прядка, щекоча ей нос, добавила, больше обычного, едкости в реплику: «Я и не знала, что пацанят пускают в такие места».

– Как видно,– уже умеющий не замечать подобных замечаний по поводу своей внешности,– девочкам твоего звена скаутов, ещё за помощью не позвонили.

– Мне двадцать.

– Ура, тогда имеешь полное право прокатиться на этом "Ягуаре" аж до Лондона.

– Мне в другую сторон. Почти в Гастингс.

– Ну тогда туда и обратно.

Убирая волосы со своего лица: «А мама твоя знает, о твоём поведении, когда выходишь из дому?»

– Война моя мамаша,– провозглашает Роджер Мехико, склоняясь, чтобы открыть дверь.

– Это что-то странное,– маленькая заляпанная туфелька повременила на подножке.

– Ладно, милая, не задерживай при исполнении задания, оставь велосипед, где ты его завалила, и аккуратней со своей юбкой, на входе, не доводи меня до неудобосказуемого акта прямо здесь, на улицах Танбридж-Веллз—

И тут падает ракета. Круто, круто. Взрыв, глухие раскаты. Довольно далеко в городе, чтоб оказаться опасной, слишком близко – помочь ей преодолеть сотни миль между собой и незнакомцем: продлённым взмахом, по-балетному, её миленький округлый зад поворотился сесть на сиденье рядом, волосы в мгновенном всплеске, рука оправляет армейскую юбку под себя, словно крыло, пока дозванивают отголоски взрыва.

Ему мерещится торжественно шишковатое что-то, глубже или переменчивей чем облака, вздымается к северу. Прижмётся ли она мило к нему, ища защиты? Он вообще не ждал, что она сядет в машину, хоть там с ракетой или без, поэтому сейчас, на "Ягуаре" Пойнтсмена, врубает заднюю, да, вместо, и въезжает на велик, с хрустом превращая его в безнадёжный металлолом.

– Я в твоей власти,– вскрикивает она.– Совершенно.

– Гм,– Роджер наконец-то справляется с коробкой передач и, танцуя по педалям, уфыркивает, фррр, в сторону Лондона. Но Джессика не в его власти.

Ну а война, она и впрямь ему мать, выела все мягкие, уязвимые вкрапления надежды и бахвальства, рассеянные, под слюдяными прослойками, в минерале серо-каменной сути Роджера, унося их прочь, с их всхлипами, в своём сером потоке. Шесть лет он всё тут, безвылазно, куда ни оглянись. Давно позабыл свой первый труп или когда впервые видел умирающего. Слишком долго длится. Кажется целую жизнь. Город, куда он попадает теперь наездами, приёмная Смерти: тут ведётся весь конторский учёт и отчётность, контракты подписаны, дни сочтены. Ничего от величественной, полной садов и приключений столицы, которую он знал в детстве. Он стал Упрямым Молодчиком из «Белого Посещения», пауком плетущим свою сеть из чисел. Ни для кого не секрет его неуживчивость с остальными сотрудниками его отдела. Но кто тут выдержал бы? Всё сплошь неприрученные таланты — ясновидцы и чокнутые волшебники, телекинетики, астралоходцы, собиратели света. Роджер всего лишь статистик. Ни разу не видел пророческого сна, не отправлял телекенетических посланий, никогда не прикасался к Иному Мира напрямую. Если там что-то есть, оно должно отражаться в экспериментальных данных: не так ли, в числах… они единственное для него средство как-то  приблизиться и осознать. Ну, так чего удивляться его отчуждённости в Отделе Пси, где, во всём подвальный коридоре, у каждого какой-то сдвиг, как минимум в 3 сигмы? Исусе, попробуй тут не стать отрезанным ломтем!

И потом, та их явная потребность, у всех и каждого, что его просто бесит… Ладно, эта потребность и у него тоже. Но возможно разве подвести научное обоснование чему-то «духовному», когда тобою управляет собственная смертность, не поддающаяся никаким статистическим счислениям квадратами чи, ни картам Зенера, сколько б ни листал, в паузах между глуховато вымученными словами медиума? Малость успокоившись, он тешит себя мыслью, что постоянные пробы делают его смелее. Но ещё чаще, он клянёт себя, что не занят в разработках по контролю взрывов, или по составлению графиков Стандартизированные Показатели Поражения Цели на Тонну для соединений бомбардировщиков… да что угодно, вместо этого неблагодарного барахтанья в болоте неуловимой Смерти...

Они подъехали к зареву над крышами. Пожарные машины с рёвом несутся мимо, в том же направлении. Это гнетущий район кирпичных улиц и безмолвных стен.

Роджер тормозит, пропуская толпу сапёров, пожарных, соседей в тёмных пальто поверх ночных одежд, старушек у которых, в их ночных грёзах, найдётся сокровенное местечко для пожарников… нет, пожалуйста, не лезьте на меня с этим Шлангом… о, нет… ну хотя бы сняли эти свои жуткие резиновые сапожищи… а-а да да так—

Солдаты стоят через каждые несколько метров, разреженное заграждение, малость потустороннее. Битва за Британию никогда ещё не шла с такой формальностью. Джессика замечает угольно-чёрный "Паккард" в боковой улице, полон гражданскими в тёмных костюмах. Резкая белизна воротничков из тени—

– Кто они?

Роджер пожимает плечами, «они» для них достаточно: «Не самая милая компашка».

– Кто бы говорил!– Однако их улыбка привычно заученная. Было время, когда его работа её слегка бесила: блокнотики о летающих бомбах, как мило… И его раздражённый вздох: Джес, не считай меня бездушным научным сухарём...

Жар, стягивающий лица, обжигающая глаз желтизна, где струи хлещут по огню. Лестница, уцепившись за край крыши, бьётся в резких судорогах. Наверху, напротив неба, фигуры  отблескивают медью, машут руками, сходятся передать приказы. Полквартала сметено, яркие лампы подсвечивают спасательным работам в угольно чёрных обломках, от машин и прицепных насосов протянулись брезентовые рукава раздутые давлением, торопливо подключённые брандспойты осыпают звёздами холодных струй, освирепело леденящих, что вспыхивают жёлтым, в прыгучем пламени. Откуда-то, по радио доносится женский голос, флегматичная девушка из Йоркшира, рассылает другие подразделения в другие части города.

Когда-то Роджер и Джессика, может, и остановились бы. Но они оба – выпускники Битвы за Британию, оба призывались в чёрную утреннюю рань, полную криков о помощи, в тупую инерцию брусчатки и брусьев, в резкий дефицит жалости в такие дни… К тому времени: как вытаскиваешь энную жертву, или часть энной жертвы из энной груды обломков, сказал он ей однажды, злой, усталый, его это уже перестало задевать… значение эн может оказаться разным для каждого из нас, но, извини меня: рано или поздно...

И, поверх изнеможения от всего, у них ещё и это. И пусть они не до конца вырвались из состояния войны, но, по крайней мере, обнаружили начала тихого отхода… у них никогда не находилось ни времени, ни места поговорить об этом, что может даже и не требуется — но оба знали чётко, лучше быть вместе, в обнимку, чем обратно к бумагам, пожарам, хаки, железу Фронта в Тылу. И что, на самом деле, Фронт в Тылу просто обман и фикция, придуманная, не слишком-то умно, чтобы разлучить их, подменить любовь работой, превратить в абстракцию, неизбежную боль, злую смерть.

Они нашли дом в закрытой зоне, под аэростатами заграждений южнее Лондона. Город эвакуированный в 40-м, всё ещё «управляется» — всё ещё в списках Министерства. Роджер и Джессика заняли место незаконно, нарушая что-то им самим неизвестное, чего  они и не узнают, если не будут пойманы. Джессика привезла старую куклу, морские раковины, саквояж её тётки, с кружевными панталончиками и шёлковыми чулками. Роджеру удалось загнать пару куриц, чтобы насестились в пустом гараже. Когда они тут встречаются, кто-нибудь из них не забывает привезти живой цветок, или пару. Ночи полны взрывов и гула моторов транспорта, и ветра, который с рассветом приносит к ним остатки запаха моря. День начинается с чашки горячего и сигареты, за маленьким столом с поломанной ножкой, которую Роджер починил, временно, коричневой проволокой. Разговоров мало, только прикосновения и взгляды, улыбки друг другу, перебранки на прощанье. Всё так несущественно, голодно, холодно — параноидальные страхи редко когда позволяют зажечь камин — но им хочется сохранить это, до того хочется, что берут на себя, впрягаются безогляднее, чем вся  пропаганда когда-либо требовала от них. Они любят друг друга. И пошла она, эта война, нахуй.

* * * * * * *