великие творения
                   былого

Они дрожат и голодны. Штудентенхайм без отопления, не густо с освещением, и тараканов тут миллионы. Запах капусты, древней, из Второго Рейха, капусты бабушек, дым подгоревшего сала, что за долгие годы достиг какой-никакой détente с воздухом, который пытается его расщепить, запахи долгой болезни и неизлечимой работы осыпаются с крошащихся стен. Одна из стен в жёлтых потёках канализации, треснувшей этажом выше. Лени сидит на полу с четырьмя или пятью другими, передают по кругу тёмную краюху хлеба. В сыром гнезде из Die Faust Hoch, старые номера, читать уже никто не будет, её дочь Ильзе спит, дыхание до того мелкое, что и не заметишь. Громадная тень её ресниц лежит на верхних полукружьях щёчек.

На этот раз они ушли уже насовсем. Эта комната сгодится на день, даже два… а что потом, Лени не знает. Она взяла один чемодан для них обеих. Он разве поймёт, что значит для женщины, родившейся под знаком Рака, для матери, держать весь свой дом в одном чемодане? У неё пара марок, с Францем — его игрушечные ракеты на луну. Всё и вправду кончено.

Как ей и виделось в снах, она отправится прямо к Петеру Сачсе. Если он её не примет, то хотя бы поможет найти работу. Но сейчас, когда она окончательно порвала с Францем… остаётся нечто, какая-то враждебность земного знака, что время от времени промелькивает в Петере... В последнее время она уже не так уверена в его настроениях. На него давят с уровней, как ей кажется, более высоких чем обычно, и что-то у него идёт не совсем как надо...

Но худшие из детских вспышек Петера всё же лучше, чем самые безмятежные вечера с её мужем. Рыбы они такие, плавает в морях своих фантазий, жажды смерти, ракетного мистицизма — им именно такой и нужен как Франц. Уж они-то найдут ему применение. Знают, как использовать почти кого угодно. Что ждёт неподдающихся их пользованию?

Руди, Ваня, Ребекка, мы тут как типа срез Берлинской жизни, очередной шедевр от Ufa, образ Богемного Студента, образ Славянина, образ Еврейки, вот они мы: Революция. Конечно, никакой Революции нет, даже и в кино, Германского Октября не предвидится, ни при такой «Республике». Революция сгинула — хотя Лени была тогда совсем девчонкой и политикой не интересовалась — вместе с Розой Люксембург. Самое большее, на что ещё можно надеяться это Революция-во-внутренней-эмиграции, преемственность, выживание в суровом краю этих веймарские лет, в ожидании своего часа и новой реинкарнации Розы Люксембург...

армию любящих может ждать поражение.

Такие надписи появились на стенах в Красных районах в одну ночь. Никто не может выследить автора или написавших хоть одну из них, наталкивает на подозрение: лицо одно и то же. Попробуй не уверовать в народное сознание. Уже не лозунги, а текст подталкивает массы задуматься, сделать выводы, перейти к действиям...

– Всё правильно, – говорит Ваня, – взять хотя бы формы капиталистического самовыражения. Сплошь порнография: порнография любви, эротической любви, христианской любви, мальчика-и-его-собаки, порнография закатов, порнография убийств, и порнография дедукции — аах, стонем мы, вычислив убийцу — все эти новеллы, эти фильмы и песни, они нас убаюкивают, затягивают, с большей или меньшей приятностью, в Абсолютный Комфорт. – Пауза для быстрой кривой усмешки Руди. – До самопроизвольного оргазма.

– «Абсолютный»? – Ребекка склоняется вперёд на свои голые коленки, передавая ему хлеб, влажный, подтаявший в касаниях её мокрого рта. – Два человека могут…

– Насчёт двух это тебе лапши навешали, – Руди почти не усмехается. Благодаря её стараниям и, к сожалению, уже не в первый раз тут зазвучала фраза о мужском превосходстве... с чего только они так носятся со своей мастурбацией? – однако, в природе такое почти не встречается. В этом, главным образом, каждый сам по себе. Сама знаешь.

– Я знаю, что можно кончать вместе, – вот и весь её ответ. Хотя они не занимались любовью, она произносит это с упрёком. Но он отворачивается, как мы отворачиваемся от тех, кто только что воззвал нас к слепой вере, а на такое уж не о чем больше говорить.

Лени, за время потраченное на Франца, немало просветилась касаемо кончать в одиночку. Поначалу его пассивность ей вообще не давала кончить. Затем она поняла, что может воображать всё, что угодно для заполнения свободы, которую он ей предоставил. Стало намного комфортнее: она могла выдумывать всевозможные нежности между ними (в настоящее время она уже пускала в грёзы и других мужчин) — но и одиночества тоже прибавилось. Однако морщины её не скоро ещё углубятся, её рот не выучился твердеть, утрачивая выражение, которое даже её саму изумляло, лицо мечтательного ребёнка, выдававшее её каждому, с первого взгляда, несобранная слабость, что заставляет мужчин прочитывать её: Беспомощная Малышка — даже у Петера Сачсы она подмечала этот взгляд — и это опять-таки грёза, на поиски которой она ушла, пока Франц стонет внутри своих тёмных желаний боли, грёза о нежности, ясности, её преступное сердце в покаянии, нет надобности убегать, бороться, появляется мужчина, беспечный, как и она сама, и сильный, улица становится далёким воспоминанием: именно такую грёзу, она здесь меньше всего может себе позволить. Ей известно, кого она должна изображать. Тем более теперь, когда Ильзе всё время на неё смотрит. Ну уж нет, Ильзе им не удастся использовать.

Ребекка продолжает спор с Ваней, вполовину флиртуя, Ваня всё старается удерживать в интеллектуальном русле, но Еврейка сворачивает, раз за разом, в плотское… такие чувственные: её ляжки повыше, как раз над коленями, гладкие как масло, тугие мускулы, насторожённое лицо, заигрывает морда жидовская, дожимает пробежками языка по толстым губам… как бы оно было в одной постели? Заняться таким с другой женщиной не просто, а с Еврейкой… Их животная тёмность… зад в испарине агрессивно накатывает к её лицу, чёрные волосы темнеют пушистым полумесяцем вкруг каждой половинки от промежности… лицо в полуобороте через плечо в неудержимом восторге… вот так без подготовки, правда, пока мужчины бродят по другим комнатам с их наркотическими ухмылками… «Нет, не так сильно. Нежнее. Я скажу, когда надо сильнее…» Светлая кожа Лени, её вид невинности и более тёмный цвет Еврейки, её сыромятность в контрасте с хрупким строением Лени, её кожей, лобок растягивает паутинку гладко от паха и вкруг живота, две женщины, скользят, всхрипывают, стонут… Я знаю, что можно кончать вместе… и Лени приходит в себя одна — Еврейка уже в какой-то другой из здешних комнат — никогда не могла уловить момент перехода в свой истинно младенческий сон, мягкая перемена состояния, чего просто не случалось с Францем… И она расчесала и взбила кончиками пальцев свои волосы – предъявить готовность клиентуре этой ночи, и зашагала к бассейнам, обнажилась, не реагируя на взгляды, и соскользнула в телесную теплоту, в её отрегулированный аромат… И вдруг, сквозь возгласы и пар, мешавший различить яснее, она увидала, там, на одном из краёв, уставился вниз на неё… Да это же Ричард Хирш, с Маусигштрассе, столько лет прошло… она сразу поняла, что лицо её никогда ещё не выглядело таким беззащитным — это так заметно по его глазам...

Все кругом брызгались, занимались любовью, смешно пререкались, наверное, это его друзья — да, ведь вон же Зигги проплывает рядом, по-собачьи, мы его прозвали «Тролль», и с той поры не подрос даже и на сантиметр… с того дня, как мы бежали домой от канала, споткнулись и упали на камни самой твёрдой мостовой в мире, а когда утром проснулись, увидели снег на спицах колеса телеги, пар из ноздрей старой лошади... «Лени, Лени». Волосы Ричарда отброшены назад, золотистое тело склоняется, чтобы подхватить её из пара бассейна, посадить рядом с собой.

– Но разве ты не… – она в растерянности, не знает как это высказать. – Кто-то мне говорил, что ты не вернулся из Франции. – Она смотрит на его колени.

– Даже Французские девушки не смогли удержать меня во Франции. – Он весь тут: она чувствует, как он пытается заглянуть ей в глаза: и говорит он так просто, такой живой, конечно же, Французским девушкам нужно быть понастойчивее Английских пулемётов… она знает, наполнясь плачем по его невинности, что там он ни с кем не был, что для него Французские девушки всё ещё прекрасные и недосягаемые пособницы Любви...

В Лени, теперь, ничто не выдаёт её долгое занятие профессией, ничто. Она всё то же прежнее дитя, на которую он заглядывался на дорожках парка или встречал, когда шагала домой по переулкам в горбушечно-коричневом свете, её лицо, в ту пору довольно широкое, склонялось вниз, светлые брови взъерошены, сумка с книгами на спине, руки в карманах фартучка… некоторые из камней в стене были белыми, как мука… может она его и ещё как-нибудь встречала, но он был старше, всегда с друзьями...

Теперь все окружающие малость утихомирились, в них появилась обходительность, застенчивость даже, рады за Ричарда и Лени. «Лучше позже, чем никогда!» – протрубил Зигги своим ускоренным голоском коротышки, приподымаясь на цыпочки – разлить Майское вино всем по стаканам. Лени отправляется сделать новую стрижку и чуть осветлить волосы, и Ребекка идёт вместе с ней. Они говорят, в первый раз, о планах и будущем. Без прикосновений, Ричард и она полюбили, как им следовало ещё тогда. Само собой, он заберёт её с собою...

Старые друзья по Гимназии часто попадались под конец, приходили с экзотической едой и винами, с новыми наркотиками, намного проще и честнее в вопросах секса. Никто не торопится одеться. Не прячут свои обнажённые тела. Никто не чувствует беспокойства или неловкости из-за размеров её груди или его члена... Это чудесно, так всех освежает. Лени привыкает к своему новому имени «Лени Хирш», иногда даже за столиком кафе, сидя рядом с Ричардом поутру: «Лени Хирш», и он таки улыбается, в замешательстве, пробует отвести глаза, но не может избежать её взгляда и, наконец, оборачивается к ней в открытую, с громким смехом, смехом чистой радости, протягивает руку, ладонь его милой руки, чуть коснуться её лица...

Ранним вечером многоярусные балконы и террасы полны слушателей, на каждом уровне, все смотрят вниз, в сторону общего центра, галереи молодых женщин с зеленью листвы вокруг талий, вечнозелёные деревья, лужайки, течение вод и национальной церемониальности. Президент, посреди своего обращения к Бундестагу, привычным голосом с вечно забитым носом, о гигантских военных ассигнованиях, вдруг останавливается: «А, к ебеням...» Fickt es, фраза, что вскоре станет бессмертной, вызванивает до небес, несётся над страной, Ja, fickt es! «Я возвращаю всех солдат домой. Мы повсеместно закроем военные заводы, всё вооружение утопим в море. Меня мутит от войны. Тошно просыпаться каждое утро в страхе смерти». И вдруг стало уже невозможным ненавидеть его и дальше: он такой же человек, такой же смертный как все люди. Состоятся новые выборы. От Левых выдвинута женщина, чьё имя никак не оглашается, но всем понятно, что это Роза Люксембург. Все прочие кандидаты окажутся настолько бесцветными бездарями, что никто за них голосовать не станет. У Революции появится шанс. Президент обещал.

Невероятно весело в бассейнах, среди друзей. Настоящее веселье: течение диалектических процессов не способно вызывать такой всплеск в сердце. Каждый оборачивается любовью...

армию любящих может ждать поражение.

Руди и Ваня затеяли спор об уличной тактике. Где-то каплет вода. Улица настигает, даёт знать о себе повсюду. Лени известно это и ненавистно. Ни минуты покоя… вынуждена доверяться чужакам, которые могут быть связаны с полицией, если не сейчас, то потом, когда улица станет для них пустыннее, чем они в состоянии вынести… Как бы ей хотелось изыскать возможность оградить ребёнка от этого, но может, уже слишком поздно. Франц — Франц никогда не выходил на улицу надолго. Вечно какие-нибудь оправдания. Беспокоился о безопасности, не попасть бы в кадр какого-нибудь из фотографов в кожаных куртках, которые всегда по краям демонстрации. Или же: «Но как быть с Ильзе? А если там начнётся драка?» Если начнётся драка, как нам быть с Францем?

Она пыталась объяснить ему про уровень, на который выходишь, вспрыгиваешь обеими ногами, когда страх исчезает, страха нет вовсе, ты погружён в момент, отчётливо вписался в его бороздки, металлически серые, но мягкие, как латекс, и теперь фигуры танцуют, каждая отрепетировано, чётко на своём месте, вспых коленок под жемчужной юбкой, когда девушка в косынке присела ухватить булыжник, мужчину в чёрном костюме и коричневой разлетайке скрутили шуцманы, вкогтившись по одному в каждую руку, пытаются запрокинуть его голову, он выскалился, пожилой либерал в грязном бежевом пальто, делает шаг назад увернуться от бегущего демонстранта, косится поверх лацкана как-ты-посмел или же смотри-мне, стёкла его очков исполнены полыханья зимнего неба. Момент свивается всё туже, всё круче его возможности.

Она даже пробовала, с помощью той математики, насколько поняла когда-то, растолковать это Францу, как приближение Δt к нулю, бесконечное приближение, отрезки времени становятся всё мельче и мельче, череда комнат со стенами всё серебристее, прозрачней, с приближением к чистому свету нулевой отметки...

Но он покачал головой: «Заблуждаешься, Лени. Важно вывести предел функции. Δt всего лишь средство в достижении этого.»

У него есть, то есть была, эта способность лишать вещи всякой восхитительности какой-нибудь всего парой реплик. Даже не подбирая слов: сами собой из него. А когда ходили в кино, он там засыпал. Заснул и на сеансе Нибелунгов. Пропустил, как Атилла ворвался с Востока уничтожить Бургундцев. Франц любил кино, но это так уж он смотрел фильмы, заснёт-проснётся. «Ты ведь человек причины-и-следствия», – восклицала она. Как же он увязывал фрагменты, которые смотрел, пока не слипнутся глаза?

Он и вправду был человеком причины-и-следствия: безжалостно развенчивал её астрологию, сначала изложит, с чем она согласится, а потом опровергнет. «Приливы, радиопомехи, до черта всякой всячины. Невозможно, чтобы изменения там произвели перемены тут….»

– Не производят, – защищалась она, – не причиняют. Всё идёт вместе. Параллельно, не друг за другом. Метафора. Признаки и симптомы. Наложение на разные системы координат, я не знаю… – Она не знала, а просто хотела достучаться до него.

Но он ответил: «Попробуй спроектировать что-нибудь в таком роде, и чтоб оно заработало».

Они посмотрели Die Frau im Mond. Франца фильм позабавил, начал снисходительно потешаться, придирался к техническим деталям. Он знал кого-то из людей, которые работали над спецэффектами. Лени же увидела грёзу полёта. Одну из многих возможных. Реальный полёт и грёзы о нём идут рука об руку. Они часть единого движения. Не А потом В, а вместе...

Разве с ним могло хоть что-то быть надолго? Если бы Еврейский волк Пфламбаум не поджёг свою собственную фабрику возле канала, Франц, возможно, смог бы зарабатывать им на жизнь, занимаясь невозможными проектами Еврея, изобретал бы краску с узорами, растворяя кристалл за терпеливым кристаллом, контролируя температуры с навязчивой аккуратностью, чтобы после охлаждения аморфный сгусток смог бы, на этот раз таки бы смог, вдруг упестряться, застывать полосками, крапинками, звёздами Соломона — вместо того, чтоб однажды ранним утром увидеть почернелые руины, банки краски, что повзрывались громадными выплесками малинового и бутылочно-зелёного, Пфламбаума заламывающего руки посреди вони обугленной древесины, керосина, вей, вей, вей, пронырливый лицемер. Всё ради страховки.

Так что Франц и Лени какое-то время сильно голодали, а Ильзе росла у неё в животе каждый день. Всё, что ни подвернётся, оказывалось только физическим трудом, за который почти не платят. Это его убивало. Потом он встретил старого друга из Мюнхенской ВТШ, однажды ночью на болотистой окраине.