великие творения
                   былого

Они дрожат и голодны. В Штудентенхайм отопления нет, не густо с освещением и миллионы тараканов. Запах капусты, древней, из Второго Рейха, капусты бабушек, дым подгоревшего сала, что за долгие годы достиг какой-никакой détente с воздухом, который пытается его расщепить, запахи долгой болезни и неизлечимой работы осыпаются с крошащихся стен. Одна из стен в жёлтых потёках канализации треснувшей этажом выше. Лени сидит на полу с четырьмя или пятью другими, передают по кругу тёмную краюху хлеба. В сыром гнезде из Die Faust Hoch, старые номера, читать уже никто не будет, её дочь Ильзе спит, дыхание до того мелкое, что и не заметишь. Её ресницы оставляют громадные тени на верхних полукружьях щёчек.

На этот раз они ушли насовсем. Эта комната сгодится на день, даже два… а что потом, Лени не знает. Она взяла один чемодан для них обеих. Он разве поймёт что значит для женщины, родившейся под знаком Рака, для матери, держать весь свой дом в одном чемодане? При ней пара марок, у Франца его игрушечные ракеты на луну. Всё и вправду кончено.

Как ей и снилось в снах, она отправится прямо к Петеру Сачсе. Если он её не примет, то хотя бы поможет найти работу. Но сейчас, когда она окончательно порвала с Францем… есть нечто, какая-то враждебность земного знака, что время от времени промелькивает в Петере... В последнее время она уже не так уверена в его настроениях. На него давят с уровней, как ей кажется, более высоких чем обычно, и что-то у него идёт не совсем как надо...

Но худшие из детских вспышек Петера всё же лучше, чем самые безмятежные вечера с её мужем, Рыбы они такие, плавает в морях своих фантазий, жажды смерти, ракетного мистицизма—такого им и надо, как Франц. Уж они-то  знают как воспользоваться. Знают, как использовать почти кого угодно. Что ждёт неподдающихся использованию?

Руди, Ваня, Ребекка, мы здесь как бы срез Берлинской жизни, ещё один шедевр от Ufa, образ Богемного Студента, образ Славянина, образ Еврейки, вот они мы: Революция. Конечно, никакой Революции нет, даже и в кино, Германского Октября не предвидится, не при такой «Республике». Революция сгинула—хотя Лени была ещё совсем девчонкой и политикой не интересовалась—вместе с Розой Люксембург. Самое большее, на что можно теперь надеяться это Революция-во-внутренней-эмиграции, преемственность, выживание на суровом краю в эти веймарские годы, в ожидании своего часа и новой реинкарнации Розы Люксембург...

армия любящих может потерпеть поражение.

Такие надписи появились на стенах в Красных районах в одну ночь. Никто не может выследить автора или написавших хоть одну из них, наталкивает на подозрение: лицо одно и то же. Попробуй не уверовать в народное сознание. Уже не лозунги а текст, представлен, чтоб народ задумался, сделал выводы, приступил к действию...

– Всё правильно,– говорит Ваня,– взять хотя б формы капиталистического самовыражения. Сплошь порнография: порнография любви, эротической любви, христианской любви, мальчика-и-его-собаки, порнография закатов, порнография убийств, и порнография дедукции—аах, стонем мы, угадав убийцу—все эти новеллы, эти фильмы и песни, они нас убаюкивают, затягивают, с большей или меньшей приятностью, в Абсолютный Комфорт.– Пауза для быстрой кривой усмешки Руди.– До самопроизвольного оргазма.

– «Абсолютный»?– Ребекка подаётся вперёд на свои голые коленки передать ему хлеб, влажный, тающий от прикосновения её мокрого рта.– Два человека могут…

– Насчёт двух это тебе лапши навешали,– Руди почти не усмехается. Благодаря её стараниям, и к сожалению не в первый тут раз, прозвучала фраза о мужском превосходстве... и чего они так превозносят свою мастурбацию?– однако, в природе такое почти не встречается. В этом, главным образом, каждый сам по себе. Сама знаешь.

– Я знаю, что можно кончать вместе,– вот и весь её ответ. Хотя они не занимались любовью, она произносит это с упрёком. Но он отворачивается, как мы отворачиваемся от тех, кто только что воззвал нас к  слепой вере и тут уж не о чем больше говорить.

Лени, за время потраченное на Франца, немало узнала про кончание в одиночку. Поначалу его пассивность вообще не позволяла ей кончить. Затем она поняла, что может воображать всё что угодно для заполнения свободы, которую он ей предоставил. Стало намного комфортнее: она могла выдумывать всевозможные нежности между ними (в настоящее время она уже пускала в грёзы и других мужчин)—но и одиночества тоже прибавилось. Однако морщины её не скоро ещё углубятся, её рот не выучился твердеть утрачивая выражение, которое даже её  саму изумляло, лицо мечтательного ребёнка,  выдававшее  её каждому, с первого взгляда, несобранная слабость, что заставляет мужчин прочитывать её как Беспомощная Малышка—даже у Петера Сачсы она подмечала этот взгляд—и это опять-таки грёза, на поиски которой она ушла, пока Франц стонет внутри своих тёмных желаний боли, грёза о нежности, ясности, её преступное сердце раскаялось, нет нужды убегать, бороться, появляется мужчина беспечный как сама она, и сильный, улица становится далёким воспоминанием: именно такая грёза, которую здесь она меньше всего может себе позволить. Она знает кого ей следует изображать. Тем более теперь, когда Ильзе всё время на неё смотрит. Ну уж нет, Ильзе им не удастся использовать.

Ребекка продолжает спор с Ваней, вполовину флиртуя, Ваня старается сдерживать всё в интеллектуальном русле, но Еврейка сворачивает, раз за разом, в плотское… такие чувственные: её ляжки повыше, как раз над коленями, гладкие как масло, тугие мускулы, насторожённое лицо, заигрывает морда жидовская, дожимает пробежками языка по толстым губам… как бы оно было в одной постели? Заняться этим не просто с другой женщиной, а с Еврейкой… Их животная тёмность… зад в испарине агрессивно накатывает к её лицу, чёрные волосы темнеют пушистым полумесяцем вкруг каждой половинки от промежности… лицо в полуобороте через плечо в несдержанном восторге… совсем сходу, правда, пока мужчины бродят по другим комнатам с наркотическими улыбками… «Нет, не так сильною. Нежнее. Я скажу, когда надо сильнее…» Светлая кожа Лени, её вид невинности и более тёмный цвет Еврейки, её сыромятность в контрасте с хрупким строением Лени, её кожей, лобок растягивает паутинку гладко от паха и вкруг живота, две женщины, скользят, всхрипывают, стонут… Я знаю, что можно кончать вместе… и Лени очнулась одна—Еврейка уже в какой-то другой из здешних комнат—никогда не могла уловить момент, когда она засыпает своим истинно младенческим сном, мягкая перемена состояния, чего просто не случалось с Францем… И она причесала и взбила кончиками пальцев свои волосы показать своё отношение к клиентуре этой ночи, и прошагала к бассейнам, обнажилась, не реагируя на  взгляды, и соскользнула в телесную теплоту, в установленный аромат её… И вдруг, сквозь крики и пар, что мешал различить разборчиво, она увидала, там, на одном из краёв, смотрит вниз на неё… Да это же Ричард Хирш, с Маусигштрассе, столько лет прошло… она сразу поняла, что лицо её никогда ещё не выглядело таким беззащитным—это видно было по его глазам...

Все вокруг них брызгались, занимались любовью, смешно пререкались, наверное, это его друзья—да, вон ведь Зигги рядом проплыл, по-собачьи, мы звали его «Тролль», он с той поры даже и на сантиметр не подрос… с тех пор как мы бежали домой от канала, споткнулись и упали на камни самой твёрдой мостовой в мире, а когда утром проснулись, увидели снег на спицах колеса телеги, пар из ноздрей старой лошади... «Лени, Лени». Волосы Ричарда отброшены назад, золотистое тело наклоняется, чтобы подхватить её из пара бассейна, посадить рядом с собой.

– Но разве ты не...– она в растерянности, не знает как это сказать.– Кто-то мне говорил, что ты не вернулся из Франции.– Она смотрит на его колени.

– Даже Французские девушки не смогли удержать меня во Франции.– Он весь тут: она чувствует, как он пытается заглянуть ей в глаза: и говорит он так просто, такой живой, конечно же, Французским девушкам нужно быть понастойчивее Английских пулемётов… она знает, наполнясь плачем по его невинности, что там он ни с кем не был, что для него Французские девушки всё ещё прекрасные и недосягаемые пособницы Любви...

В Лени, теперь, ничто не выдаёт её долгое занятие профессией, ничто. Она всё то же прежнее дитя, на которую он заглядывался на дорожках парка или встречал, когда шагала домой по переулкам в горбушечно-коричневом свете, её лицо, в ту пору довольно широкое, склонялось вниз, светлые брови взъерошены, сумка с книгами на спине, руки в карманах фартучка… некоторые из камней в стене были белыми как мука… может она его и ещё как-нибудь встречала, но он был старше, всегда с друзьями...

Теперь все они  немного утихомирились вокруг, в них появилась обходительность, застенчивость даже, рады за Ричарда и Лени. «Лучше позже, чем никогда!»– протрубил Зигги своим ускоренным голоском коротышки, приподымаясь на цыпочки разлить Майское вино всем по стаканам. Лени отправляется сделать новую стрижку и чуть осветлить волосы и Ребекка идёт вместе с ней. Они говорят, в первый раз, о планах и будущем. Без прикосновений, Ричард и она полюбили, как им следовало ещё тогда. Само собой, он заберёт её с собою...

Старые друзья по Гимназии часто попадались под конец, приходили с экзотической едой и винами, с новыми наркотиками, намного проще и честнее в вопросах секса. Никто не торопится одеться. Не прячут свои обнажённые тела. Никто не чувствует беспокойства или неловкости из-за размеров её груди или его члена... Это прекрасно так  всех освежает. Лени обвыкается со  своииму новым именем «Лени Хирш», иногда даже за столиком кафе сидя рядом с Ричардом поутру: «Лени Хирш», и он-таки улыбается, в замешательстве, пробует отвести глаза, но  не может избежать её взгляда и, наконец, оборачивается к ней в открытую, с громким смехом, смехом чистой радости, протягивает руку, ладонь его милой руки, мягко коснуться  её лица...

Ранним вечером   многоярусные балконы, террасы, слушателей полно    на каждом уровне, все смотрят вниз, в направлении общего центра, галереи молодых женщин с зелёными листьями в охват  их талий, вечнозелёные деревья, лужайки, течение воды и национальной церемониальности, Президент, посреди своего обращения к Бундестагу, его привычным голосом вечно забитого носа, о гигантских военных ассигнованиях, вдруг останавливается:– «А, к ебеням..». Fickt es, фраза, что вскоре станет бессмертной, звенит до небес, проносится над страной, Ja, fickt es! –«Я возвращаю всех солдат домой. Мы повсеместно закроем  военные заводы,   всё вооружение утопим  в море. Меня тошнит от войны. Тошно просыпаться каждое утро в страхе погибнуть». И вдруг становится невозможным ненавидеть его и дальше: он такой же человек, такой же смертный как все люди. Будут проведены новые выборы. От Левых выставляется женщина, чьё имя никак не оглашено, но все понимают, что это Роза Люксембург. Все прочие кандидаты окажутся настолько   бесцветными бездарями, что никто не отдаст за них голоса. У Революции появится шанс. Президент обещал.

Невероятно весело в бассейнах, среди друзей. Настоящее веселье: течение диалектических процессов не способно вызывать такой всплеск в сердце. Каждый оборачивается любовью...

армия любящих может потерпеть поражение.

Руди и Ваня затеяли спор об уличной тактике. Где-то каплет вода. Улица настигает, даёт знать о себе повсюду. Лени известно это и ненавистно. Ни минуты покоя… вынуждена доверяться чужакам, которые могут сотрудничать с полицией, если не сейчас, то потом, когда улица станет для них пустыннее, чем они в состоянии вынести… Как бы ей хотелось найти способ оградить ребёнка от этого, но возможно уже слишком поздно. Франц—Франц никогда не выходил на улицу надолго. Вечно какие-нибудь оправдания. Беспокоился о безопасности, не попасть бы в кадр кого-нибудь из фотографов в кожаных куртках, которые всегда по краям демонстрации. Или же: «Но как быть с Ильзе? А если там начнётся драка?» Если начнётся драка, как нам быть с Францем?

Она пыталась объяснить ему про уровень, на который выходишь, впрыгиваешь обеими ногами, когда утрачиваешь свой страх, страха нет вовсе, ты погружён в момент, отчётливо вписался в его бороздки, металлически серые но мягкие как латекс, и теперь фигуры танцуют, каждая отрепетировано, чётко на своём месте, вспых коленок под жемчужной юбкой, когда девушка в косынке присела ухватить булыжник, мужчину в чёрном костюме и коричневой безрукавке скрутили шуцманы, вцепились по одному в каждую руку, пытаются запрокинуть его голову, он скалится, пожилой либерал в грязном бежевом пальто, делает шаг назад увернуться от бегущего демонстранта, косится поверх лацкана как-ты-посмел или же смотри-мне, стёкла его очков наполнены пыланьем зимнего неба. Всё круче момент и его возможности.

Она даже пробовала, с помощью той математики, насколько поняла когда-то, объяснить это Францу как приближение Δt к нулю, бесконечное приближение, отрезки времени становятся всё мельче и мельче, череда комнат со стенами всё серебристее, прозрачней, с приближением к чистому свету нуля...

Но он покачал головой: «Это не то, Лени. Важно довести функцию до её предела. Δt всего лишь средство достижения этого».

У него есть, то есть была, эта способность лишать вещи всякой восхитительности всего только парой реплик. И даже слов не подыскивал: у него это получалось инстинктивно. Когда они ходили в кино, он там засыпал. Он заснул во время Нибелунгов. Пропустил как Атилла ворвался с Востока уничтожить Бургундцев. Франц любил кино, но так уж он смотрел фильмы, заснёт-проснётся.–«Ты ведь человек причины-и-следствия»,– восклицала она. Как же он увязывал фрагменты, которые смотрел пока не слипнутся глаза?

Он был человеком причины-и-следствия: безжалостно развенчивал её астрологию, сначала изложит, с чем она согласится, а потом опровергнет.–«Приливы, радиопомехи, до черта всякой всячины. Невозможно, чтобы изменения там произвели перемены тут…».

– Не производят,– защищалась она,– не причиняют. Всё идёт вместе. Параллельно, не друг за другом. Метафора. Признаки и симптомы. Наложение на разные системы координат, я не знаю...– Она не знала и просто лишь хотела достучаться до него.

Но он ответил: «Попробуй спроектировать что-нибудь в этом роде и чтоб оно работало».

Они посмотрели Die Frau im Mond. Франца фильм позабавил, начал снисходительно потешаться, придирался к техническим деталям. Он знал кого-то из людей, которые работали над спецэффектами. Лени увидела грёзу полёта. Одну из многих возможных. Реальный полёт и грёзы о нём идут вместе. Они часть единого движения. Не А потом В, а вместе...

Разве с ним могло хоть что-то быть надолго? Если бы Еврейский волк Пфламбаум не поджёг свою собственную фабрику возле канала, Франц, возможно, смог бы зарабатывать им на жизнь, занимаясь невозможными проектами Еврея, изобретал бы краску с узорами, растворяя кристалл за терпеливым кристаллом, контролируя температуры с навязчивой аккуратностью, чтобы после охлаждения аморфный сгусток смог бы, на этот бы  раз смог, вдруг переключаться, застывать полосками, крапинками, звёздами Соломона—вместо того, чтоб однажды ранним утром найти почернелые руины, банки краски взорвавшиеся громадными выплесками малинового и бутылочно-зелёного, вонь обугленной древесины и керосина, Пфламбаума заламывающего руки, вей, вей, вей, пронырливый лицемер. Всё ради страховки.

Так что Франц и Лени какое-то время здорово голодали, а Ильзе росла у неё в животе каждый день. Всё, что ни подворачивалось, было исключительно физическим трудом, за который почти не платили. Это его убивало. Потом он встретил старого друга из Мюнхенской ВТШ, однажды ночью на болотистой окраине.