великие творения
                   былого

Он не был дома весь день, пролетарский муж, расклеивал афиши фильма фантазии какого-то счастливчика Макса Шлепцига, а Лени лежала беременной пока боль в спине не заставляла её переворачиваться в их меблированном мусорном ящике в последнем из многоквартирных Hinterhöfe. Уже давно стемнело и жуткая была холодина, когда он докончил последнее ведро клея, и все афиши дожидались на своих местах пока их обоссут, сорвут, измалюют свастиками. (Наверно, это была дешёвка местного производства для заполнения квоты. Возможно, случилась опечатка, но когда он пришёл в кинотеатр в условленную  по договору дату, там было совершенно темно, пол в фойе усыпан кусками штукатурки, а внутри раздавались жуткие крушащие удары, звук бригады разрушения, только голосов не слышно, и даже света он не разглядел в глубине… он позвал, но разгром продолжалось, громкий скрежет в потрохах позади электрической бегущей строки, которая тоже, как он заметил, была отключена….) Он забрёл, смертельно усталый, за несколько миль к северу, в Райникендорф, квартал небольших фабрик, ржавеющей жести крыш, борделей, хижин, кирпичных пристроек в ночь и заброшенность, ремонтных мастерских, где вода в бочках для охлаждения деталей застоялась и заросла. Редкие розбрызги света. Пустота, сорняки на участках, на улицах ни души: одна из окраин, где каждую ночь звон разбитого стекла. Должно быть, это ветер притащил его вдоль грязной дороги, мимо старой воинской части, которую теперь занимала полиция, среди бараков и будок с инструментами к проволочному забору с воротами. Ворота оказались открытыми, и он двинулся дальше. Ему послышался звук, где-то впереди. Однажды летом перед Мировой Войной, он на каникулах был в Шафхаузене вместе со своими родителями и они на электрическом трамвае поехали к Рейнским Водопадам. Они спустились по лестнице и вышли к деревянному павильону с остроконечной крышей—всё вокруг из облаков, радуг, капелек сверкающих огнём. И гул водопада. Он держался за руки обоих, Мутти и Папи приподняли его в холодном облаке из брызг, почти невозможно разглядеть деревья наверху приникшие к краю зелёной мокрой полосой, или маленькие прогулочные катера внизу, что подходили прямо к месту падения струй в Рейн. Но сейчас, в зимнем сердце Райникендорфа, он был один, с пустыми руками, спотыкался по замёрзшей грязи бывшей свалки боеприпасов, заросшей берёзами и ивами, тянувшейся в темноте вверх к холмам и вниз к болотам. Бетонные коробки бараков и десятиметровых насыпей высились неподалёку, а за ними звук, звук водопада, нарастал, окликая из его воспоминаний. Такими были призраки нашедшие Франца, привидения не людей, но форм энергии, абстракций...

В просвете между насыпями он увидал маленькое серебристое яйцо, с пламенем чистым и ровным, что исходило снизу, освещая человеческие фигуры в костюмах, свитерах, пальто, наблюдавшие из бункеров или траншей. Это была ракета на своём стенде: статичное испытание.

Звук начал изменяться, прерываясь время от времени. Удивлённому Францу он не показался зловещим, просто другим. Но свет стал ярче и наблюдающие фигуры вдруг бросились в укрытия, ракета взревела и издала протяжный треск, голоса орут ложись и он шлёпнулся в грязь как раз в момент, когда серебряная штука разлетелась на куски с ужасным взрывом, метал прошелестел сквозь воздух где он только что стоял, Франц прижимается к земле, в ушах звон, ничего не чувствует, ни даже холода, на какое-то время не понять остался ли он ещё в своём теле...

Приблизились бегущие ноги. Он посмотрел вверх и увидел Курта Мондаугена. Ветер всей этой ночи, а может и всего года, свёл их вместе. Так он потом начал думать, что это был ветер. Большая часть жирка школьника теперь сменилась мускулами, волосы поредели, цвет лица стал темнее, чем Францу попадался в ту зиму на улицах, тёмный даже в бетонных складках тени от пламени расплескавшегося топлива ракеты, но это был точно Мондауген, семь или восемь лет прошло, а они узнали друг друга мгновенно. Когда-то жили в одной и той же мансарде полной сквозняков в Мюнхене на Либигштрассе. (Адрес в то время казался Францу счастливым предзнаменованием, потому что Юстус фон Либиг был одним из его героев, героем химии. Позднее, в подтверждение, курс теории полимеров читал Профессор-Доктор Ласло Джамф, последний в истинной преемственности, от Либига к Августу Вильгельму фон Хофману, к Герберту Ганистеру, к Ласло Джамфу, прямая цепочка, причина-и-следствие). Они ездили в одном и том же дребезжащем Schnellbahnwagen с тремя контактными дугами хрупкими как ноги насекомого, скрипящими по проводу над головой, в ВТШ: Мондауген был на отделении электро-инженерии. По окончании, он уехал в Юго-Западную Африку с каким-то радио-исследовательским проектом. Какое-то время они переписывались, потом прекратили.

Их воссоединение продолжалось допоздна в пивном зале Рейникендорфа, старшекурсники, орущие среди пьяниц из рабочего класса, разгульные грандиозные поминки по испытанию ракеты—чиркают по влажным бумажным салфеткам, говорят все разом вокруг заставленного бокалами стола, спорят сквозь дым и шум исток тепла, специфический импульс, толкающий поток...

– Это был провал,– Франц, пошатываясь под электрической лампочкой в три или четыре часа утра, с широкой улыбкой на лице,– не удалось, Лени, но они говорят лишь об успехе! Двадцать килограммов сдвинулись на несколько секунд, но никто прежде не делал такого. Я бы не поверил Лени, я видел нечто, чего раньше никто не делал...

Он хотел обвинить её, как она поняла, в желании доводить его до отчаяния. Но она лишь хотела, чтоб он повзрослел. Что за разновидность Wandervögel  идиотизма бегать всю ночь по болоту и называть себя Обществом Навигации в Пространстве?

Лени выросла в Любеке, в ряду kleinbürger домиков вдоль Траве. Стройные деревья равноотстоящие одно от другого вдоль обращённого к реке края её мощёной улицы склоняли свои длинные ветви над водой. Из окна спальни ей виден был сдвоенный шпиль Купола вознёсшегося над крышами. Её затхлое прозябание в задних дворах Берлина стало просто декомпрессионной камерой— должно быть. Вырвалась из чопорной мещанской удавки, с уплатой задолженности в лучшие времена, после Революции.

Франц, в шутку, частенько называл её «Ленин». Тут никогда не было сомнений кто из них активный, кто пассивный—но она всё же надеялась, что он это перерастёт. Она говорила с психиатрами, знает о Германских мужчинах в пору созревания. Растянувшись на спине в лугах и среди гор, глядят в небо, мастурбируют тоскуя. От судьбы не уйти, тьма заложена в ткань летнего ветра. Судьба предаст, сокрушит твои идеалы, сбросит тебя в то же самое отвратное Bürgerlichkeit, что и твоего отца посасывающего трубку на воскресной прогулке после церкви мимо ряда домов вдоль реки—обрядит тебя в серую униформу ещё одного семейного человека, заткнёшься и будешь отбывать свой срок, перелетать от боли к долгу, от веселья к работе, от преданности к нейтральности. Судьба всё это сделает с тобой.

Франц любил её невротически, по-мазохистски, он принадлежал ей и верил, что она сможет унести его на своей спине куда-то, где Судьба не сумеет достать. Можно подумать это гравитация. Однажды ночью, наполовину проснувшись, он зарылся лицом ей в подмышку, бормоча: «Твои крылья… о, Лени, твои крылья..».

Но её крыльев хватит лишь для собственного веса и, она надеется, для Ильзе на какое-то время. Франц мёртвый груз. Пусть ищет себе полёт на Raketenflugplatz, где его будут использовать милитаристы и картели. Пусть летит на мёртвую луну, если так уж ему охота...

Ильзе проснулась, и плачет. Весь день ничего не ела. Надо всё-таки пойти к Петеру. У него молоко найдётся. Ребекка протягивает остатки горбушки, которую она ела: «Будешь?»

Не такая уж она и Еврейка. Отчего половина всех известных Левых Евреи? Она тут же себе напомнила, что и Маркс был из них. Расовая тяга к книгам, к теории, раввинская любовь к громким спорам… Она отдаёт горбушку ребёнку, поднимает её.

– Если он сюда придёт, скажи, ты меня не видела.

Они пришли к Петеру Сачса совсем в темноте. У него вот-вот начнётся сеанс. Она тут же почувствовала до чего блядское на ней пальто и ситцевое платье (подол слишком короток), стоптанные туфли в городской пыли, и полное отсутствие драгоценностей. Опять рефлексы среднего класса… остатки их, она надеется. Но большинство женщин стары. Остальные чересчур роскошны. Хмм. Мужчин собралось больше, чем обычно. Лени подмечает на лацканах, тут и там, серебряные свастики. На столах отличные вина 21-го и 22-го. Schloss Vollrads, Zeltinger, Piesporter—тут явно Особый Случай.

Цель этой ночи, вступить в контакт с покойным министром иностранных дел Вальтером Ратенау. В Гимназии Лени пела с другими детьми миленький уличный напев той поры:

После его убийства она несколько недель вообще не пела, в уверенности, что если не пение это вызвало, то во всяком послужило пророчеством, заклятием...

В эту ночь предстоят специфичные послания. Вопросы к бывшему министру. Идёт процесс мягкого отсева. Для безопасности. Только определённым гостям позволено пройти в гостиную Сачсы. Обойдённые остаются снаружи, переговариваются, показывают в напряжённости дёсна, разводят руками... Крупный скандал вокруг ИГ Фарбен на этой неделе по поводу несчастного филиала Шпотбилигфилм АГ, чьё руководство в полном составе будет вычищено за предложенный в отдел вооружений ВКВ проект изобретения нового луча посылаемого по воздуху, который вызовет у всего населения, в радиусе десяти километров, абсолютную слепоту. Отдел проверок ИГ вовремя перехватил предложение. Бедняги из Шпотбилигфилм. Их коллективному сознанию не дошло каким образом подобное оружие скажется на рынке красок после следующей войны. Опять менталитет Сумерков Богов. Оружие было известно как С-5227, где «С» стоит за «свет», ещё один комичный Немецкий эфемизм, как «А» в обозначении ракеты, сокращённое «агрегат», или сама ИГ, Interessengemeinschaft, Товарищество по Интересам… или этот случай катализаторного отравления в Праге—правда ли, что Штат Группы VI b при Химическом Реагировании на Аномальности в полном составе вылетел на восток со статусом чрезвычайности, и что это отравление комплексное, замешан не только селений, но и теллурий… имена ядов отрезвляют беседу, как упоминание рака...

Элита, которым сидеть в кругу сегодня, представители корпоративной толпы Нацистов, среди которых Лени приметила, кто бы мог подумать, Генерального Директора Смарагда из филиала ИГ, который был заинтересован, какое-то время, в её муже. Но затем контракт был резко прекращён. Загадочно, малость зловеще, правда в те дни всё можно было валить на экономику...

В толпе, глаза её встретили взгляд Петера.–«Я ушла от него»,– шепнула она кивая, когда они пожимали руки.

– Можешь уложить Ильзе в какой-то из спален. Позже поговорим, ладно?– В его глазах замечается некий фавновский прищур. Примет ли он, что она станет его не больше, чем принадлежала Францу?

– Да, конечно. Что происходит?

Он фыркает, выразить они мне не сказали. Они используют его—всегда использовали, различные они, вот уже десять лет. Но он никогда не знает каким образом, разве что в редком случае, по намёку, перехватив улыбки. Кривое и навсегда затуманенное зеркало, улыбки клиентов...

Зачем им нужен Ратенау в эту ночь? Что Цезарь на самом деле сказал своему протеже, когда рухнул? Ettu, Brute, официальная ложь, а чего ещё от них ждать—которая ровным счётом ничего не говорит. Момент убийства является мигом схождения  власти и незнания власти, Смерть в качестве свидетеля. Если кто-то обращается к другому, то не затем, чтоб скоротать денёк всякими et-tu-Brute. Передаётся истина настолько жуткая, что история—в лучшем случае сговор, не всегда между джентльменами, о лохотроне—ни за что не признает её. Истину заглушат или, во времена особой элегантности, переоденут во что-нибудь другое. Что Ратенау, через минуту, годы спустя в новом потустороннем бытии, может поведать о былых раскладах? Скорее всего, ничего настолько же невероятное, что  сказал бы в момент, когда шок шибанул его смертные нервы, когда впорхнул Ангел...

Но они разберутся. Ратенау—согласно историям—стал пророком и архитектором картелизованного государства. Из того, что начиналось как маленькое бюро при Военном Ведомстве в Берлине, он координировал экономику Германии во время Мировой Войны, контролировал снабжение, квоты и цены, прорезал и разбивал барьеры секретности и собственности, отделявшие фирму от фирмы—корпоративный Бисмарк, перед властью которого ни одна книга бухгалтерского учёта не была слишком привилегированной, ни одно соглашение слишком тайным. Его отец, Эмиль Ратенау, основал AEG, Общую Электрическую Компанию Германии, но молодой Вальтер оказался больше, чем всякий прочий индустриальный наследник—он был философом провидевшим послевоенное Государство. Он рассматривал длившуюся войну как мировую революцию, которая завершится ни Красным коммунизмом, ни бесконтрольностью Правых, а рациональной структурой, где бизнес по праву станет истиной властью—структура основанная, и тут нечему удивляться, на созданной им в Германии для ведения Мировой Войны.

Такова официальная версия. Достаточно грандиозная. Но Генеральный Директор Смарагд и коллеги собрались тут не затем, чтоб им вещали то, во что верят даже массы. Это даже может—при достаточно параноидальном взгляде—показаться сотрудничеством всех по обе стороны Стены, между материей и духом. Что им известно, чего не знают обойдённые? Какая жуткая структура сокрыта видом разнообразия и предпринимательства?

Юмор висельника. Чёртова настольная игра. Смарагд не может всерьёз поверить ничему подобному, Смарагд практик и управляющий. Ему могут понадобиться лишь знаки, предзнаменования, подтверждения чему-то уже существующему, что-то, над чем можно подхихикнуть в Herrenklub—«у нас теперь есть даже благословение Еврея!» Что ни явилось бы в эту ночь через медиума, они исказят, подредактируют в благословение. Это глумление над разреженными.

Лени находит диван в тихом углу комнаты забитой китайской слоновой костью и шёлковыми запонами, ложится, свесив одну икру, и пытается отдохнуть. Сейчас Франц уже дома после ракетного поля, моргает под лампочкой, пока соседка фрау Зильбершлаг передаёт последнее послание Лени. Послания этой ночи, рождённые в огнях Берлина… неоновых, накаливания, звёздных… послания вплетаются в сеть информации, которую никто не в силах избежать...

– Путь ясен,– голос движет губами Сачсы и напряжённо белым горлом.– Вам там приходится следовать ему во времени, шаг за шагом. Однако, отсюда возможно охватывать всю форму сразу—не мне, я ещё не настолько продвинулся—но многим это известно как явная данность… вообще-то «форма» неподходящее слово... Позвольте быть с вами откровенным. Мне труднее смотреть с вашей точки зрения. Проблемы, с которыми вы, возможно, сталкиваетесь, даже самого глобального значения, многим из нас тут кажутся тривиальными отклонениями. Вы ступили на извилистый неровный путь, который вам кажется широким и прямым Автобаном, по которому можно двигаться без помех. Есть ли смысл  для меня  повторять, что кажущееся вам реальным всего лишь иллюзия? Я не знаю, станете ли вы слушать или пропустите мимо ушей. Вам хочется знать лишь про свой путь, ваш Автобан.

– Хорошо. Анилиновый пурпур: возьмите за образец. Изобретение пурпура, выход на ваш уровень этого цвета. Вы слушаете Генеральный Директор?

– Я слушаю, херр Ратенау,– отвечает Смарагд из ИГ Фарбен.

– Тирский пурпур, ализарин и индиго, другие краски угольной смолы имеют место, однако, наиважнейший анилиновый пурпур. Вильям Перкин открыл его в Англии, но его обучал Хофман, которого обучал Либиг. Тут прослеживается преемственность. Если это кармическое, то в очень ограниченном смысле… другой Англичанин, Герберт Ганистер, и поколение химиков, которых он обучил... Затем открытие Онерина. Спросите своего сотрудника Вимпе, он эксперт по цикловым бензилизохинилинам. Исследуйте клинические эффекты наркотика. Я не знаю. Кажется, вам стоит поискать в этом направлении. Оно сливается с линией пурпура, Перкин-Ганистер. Но всё, что у меня есть, это молекула, набросок… Метаонерин, как сульфат. Не в Германии, а в Соединённых Штатах. Тут как-то увязывается с Соединёнными Штатами. Выход на Россию. Отчего, по-вашему, фон Малцан и я так настойчиво протаскивали  договор Раппало? Это являлось необходимым шагом на восток. Вимпе может вам рассказать. Этот V-Mann тоже там бывал. Отчего, по-вашему, мы так добивались, чтобы Крупп продавал им сельскохозяйственную технику? Это являлось частью процесса. В то время я не сознавал это  так ясно, как сейчас. Но я знал что мне следует это делать.

– Взгляните на уголь и сталь. Имеется место их встречи. Интерфейсом между между углём и сталью служит угольная смола. Представьте уголь, глубоко в земле, мертвенно чёрный, никакого света, сама субстанция смерти. Смерти древней, доисторической, видов, которые мы никогда не увидим. По наростающей, всё более старые, чёрные, глубинные в слоях вечной ночи. Над поверхностью прокатывается сталь, огненная, яркая. Но для производства стали угольные смолы, более тёмные и тяжёлые, должны быть извлечены из изначального угля. Экскремент Земли, очищенный для облагораживания сияющей стали. Переданный дальше.

– Мы называли это индустриальным процессом. Но тут заложено больше. Мы передавали угольные смолы. Тысячи различных молекул ожидали в пропущенном дерьме. Вот знак откровения. Развития. В этом одно из значений анилинового пурпура, первого нового цвета Земли, вскочившего на свет Земли из угрюмых миль и толщи эпох. Есть и другое значение… преемственность… я пока не в состоянии видеть настолько...

– Но всё это лишь прикидывается жизнью. Истинное продвижение идёт не от смерти к некоему возрождению. Но от смерти к смерти преобразованной. Лучше всего попытайтесь полимеризовать пару мёртвых молекул. Однако, полимеризация не воскрешение. Я имею ввиду вашу ИГ, Генеральный Директор.

– Нашу ИГ, я бы сказал,– отвечает Смарагд с более, чем обычной натянутостью и холодом.

– Называйте, как хотите. Хоть и союзом, если вам угодно. Я здесь насколько вам потребуюсь. Вы не обязаны слушать. Вы думаете, что вы бы предпочли услышать о том, что вы зовёте жизнью: растущий органический Картель. Но это лишь ещё одна иллюзия. Очень умный робот. Чем динамичнее он кажется вам, тем глубже и мертвей, на самом деле, становится. Взгляните на дымогарные трубы, как они размножаются, распыляя отходы изначальных отходов над всё более обширными массами города. Структурно, они превосходят всё в противостоянии компрессии. Дымогарная труба может выстоять в любом взрыве—даже противостоять ударной волне от этих новых космических бомб,– некоторое перешёптывание вокруг стола на это,– как вам известно. Получается, устойчивость структур вспомагающих смерти. Смерть, превращаемая в преумножение смерти. Совершенствует своё правление, точно так же как похороненный уголь становится плотнее и покрывается большими толщами—эпоха поверх эпохи, город поверх разрушенного города. В этом знак лицемерной Смерти.

– Эти знаки реальны. Они же и симптомы процесса. Процесс следует одной и той же форме, повторяется в одной и той же структуре. Чтобы постичь это, вам следует руководствоваться знаками. Все разговоры о причине и следствии, это мирская история, а мирская история тактика для диверсий. Полезна для вас, джентльмены, но нам здесь ни к чему. Если хотите знать истину—полагаю мне она известна—вам нужно углубиться в технологию этих материй. Даже в сердца некоторых молекул—это ведь они, в конце концов, диктуют температуры, давления, скорость изменения цен, доходы, форму башен...

– Вам следует задаться двумя вопросами. Первый, в чём истинная природа синтеза? И следующий: в чём истинная природа контроля?

– Вам кажется, будто вам известно, вы цепляетесь за свои убеждения. Но рано или поздно, вам придётся с ними расстаться.

Затяжная тишина. Некоторое шевеление на стульях вокруг стола, однако спаренные мизинцы удерживают соприкосновение.

– Херр Ратенау, вы можете сказать мне прямо,– этой Хайнц Риппенштос, шальной нацистский шутник и перекати-поле. Сидящие начинают хихикать, а Петер Сачса возвращаться в свою гостиную.– Так Бог вправду Еврей?

* * * * * * *