великие творения
                   былого

Он не был дома весь день, муж-пролетарий, расклеивал афиши фильма-фантазии какого-то счастливчика Макса Шлепцига, а Лени лежала беременной, пока боль в спине не заставляла её перевернуться в их меблированном мусорном ящике в глубочайшем из многоквартирных Hinterhöfe. Уже давно стемнело, наваливалась жуткая холодина, когда он выработал последнее ведро клея, и все афиши уже на своих местах, ожидают, пока их обоссут, сорвут, измалюют свастиками. (Наверно, это была дешёвка местного производства для заполнения квоты. Возможно, случилась опечатка, но когда он пришёл в кинотеатр в условленную по договору дату, там было совершенно темно, пол фойе усыпан кусками штукатурки, а внутри раздавались жуткие крушащие удары, звук бригады разрушения, только голосов не слышно, и даже света он не разглядел в той глубине… он покричал, но разгром продолжался, громкий скрежет в потрохах, отгороженных электрической бегущей строкой, которая тоже, как он заметил, была отключена…) Он забрёл, смертельно усталый, за несколько миль к северу, в Райникендорф, квартал небольших фабрик, ржавеющей жести крыш, борделей, хижин, кирпичных пристроек, в ночь и запустение ремонтных мастерских, где вода в бочках, чтоб охлаждать детали, застоялась и заросла. Редкие розбрызги света. Пустота, сорняки на участках, на улицах ни души: одна из окраин, где каждую ночь звон разбитого стекла. Должно быть, это ветер притащил его вдоль грязной дороги, мимо бывшей воинской части, чьи бараки отошли теперь полиции, между строений и будок с инструментами к проволочному забору, а в нём ворота. Они оказались распахнутыми, и он потопал дальше. Ему послышался звук, где-то впереди. Однажды летом перед Мировой Войной, он на каникулах побывал в Шафхаузене вместе со своими родителями, и они там на электрическом трамвае поехали к Рейнским Водопадам. По лестнице спустились к деревянному павильону с остроконечной крышей — вокруг сплошь облака, радуги из капелек, искрящихся блеском. И гул водопада. Он держался за руки обоих, Мутти и Папи приподняли его в холодном облаке из брызг, почти невозможно разглядеть деревья наверху, поникшие до края зелёной мокрой полосой, ни даже прогулочные катерки внизу, что подходили прямо к месту падения струй в Рейн. Но сейчас, в зимнем сердце Райникендорфа, он был один, с пустыми руками, спотыкался по замёрзшей грязи бывшей свалки боеприпасов, заросшей берёзами и ивами, тянувшейся в темноте к холмам повыше и вниз к болотам. Бетонные коробки бараков и десятиметровых насыпей высились неподалёку, а за ними звук, звук водопада, нарастал, окликая его из воспоминаний. Такими оказались призраки нашедшие Франца, привидения не людей, но форм энергии, абстракций...

В просвете между насыпями он увидал маленькое серебристое яйцо, с пламенем чистым и ровным, что исходило снизу, освещая человеческие фигуры в костюмах, свитерах, пальто, наблюдавшие из бункеров или траншей. Это была ракета на своём стенде: статичное испытание.

Звук начал изменяться, захлёбываясь иногда. Удивлённому Францу он не казался угрожающим, просто другим. Но свет стал ярче, и фигуры наблюдавших вдруг бросились в укрытия, ракета взревела и издала протяжный треск, ему орут ложись, и он упал в застывшую грязь, как раз в момент, когда серебряная штука разлетелась на куски с ужасным взрывом, металл прошелестел сквозь воздух, где только что он стоял, Франц прижимается к земле, в ушах звон, ничего не чувствует, ни даже холода, какое-то время не понять, остался ли он ещё в своём теле...

Приблизились бегущие ноги. Он посмотрел вверх и увидел Курта Мондаугена. Ветер всей этой ночи, а может и всего года, свёл их вместе. Так он впследствии стал считать, что это ветер был. Большая часть жирка школьника сменилась теперь мускулами, волосы поредели, цвет лица стал темнее, чем встречавшийся Францу на улицах в ту зиму, тёмный даже в бетонных складках тени от пламени по расплескавшемуся топливу ракеты, но это точно был Мондауген, семь или восемь лет прошло, но они узнали друг друга мгновенно. Когда-то жили в одной и той же мансарде полной сквозняков, на Либигштрассе, в Мюнхене. (Адрес в то время казался Францу счастливым предзнаменованием, потому что Юстус фон Либиг был одним из его героев, героем химии. Позднее, в подтверждение, курс теории полимеров читал Профессор-Доктор Ласло Джамф, последний в истинной преемственности, от Либига к Августу Вильгельму фон Хофману, к Герберту Ганистеру, к Ласло Джамфу, прямая цепочка, причина-и-следствие). Они ездили в одном и том же дребезжащем Schnellbahnwagen с тремя контактными дугами, хрупкими как ноги насекомого, скрипящими по проводу над головой, до ВТШ: Мондауген был на отделении электро-инженерии. По окончании, он уехал в Юго-Западную Африку с каким-то радио-исследовательским проектом. Сколько-то времени они переписывались, потом прекратили.

Воссоединение их затянулось допоздна в пивном зале Рейникендорфа, старшекурсники, орущие среди пьяниц из рабочего класса, разгульно грандиозные поминки по испытанию ракеты — чиркают на влажных бумажных салфеткам, говорят все разом, вокруг заставленного бокалами стола, спорят сквозь дым и шум, исток тепла, специфический импульс, толкающий поток...

– Это был провал, – Франц, пошатываясь под электрической лампочкой в три или четыре часа утра, с широкой улыбкой на лице, – не удалось, Лени, но они говорят лишь об успехе! Двадцать килограммов сдвинулись на несколько секунд, но никто прежде не добивался такого. Я бы не поверил Лени, я видел нечто, чего раньше никто не делал...

Ему хотелось обвинить её, как она это поняла, в желании доводить его до отчаяния. Но она хотела только, чтоб он повзрослел. Что за разновидность Wandervögel идиотизма, бегать всю ночь по болоту и называть себя Обществом Навигации в Пространстве?

Лени выросла в Любеке, в ряду kleinbürger домиков вдоль Траве. Стройные деревья равноотстоящие одно от другого, вдоль обращённого к реке края её мощёной улицы, склоняли свои длинные ветви над водой. Из окна её спальни виднелся сдвоенный шпиль Купола вознёсшегося над крышами. Затхлое прозябание в задних дворах Берлина просто послужило ей декомпрессионной камерой — должно быть. Вырвалась из чопорной мещанской удавки, с погашением задолженности в лучшие времена, после Революции.

Франц в шутку частенько называл её «Ленин». Тут никогда не было сомнений кто из них активный, кто пассивный — но она всё же надеялась, что он это перерастёт. Она говорила с психиатрами, знает о Германских мужчинах в их пору созревания. Растянувшись на спине в лугах и среди гор, глядят в небо, тоскливо мастурбируя. От судьбы не уйти, тьма заложена в материю летнего ветра. Судьба предаст, сокрушит твои идеалы, сбросит тебя в то же самое, отвратное Bürgerlichkeit, в котором отец твой посасывал трубку на воскресной прогулке, после церкви, вдоль ряда домов над рекой — обрядит тебя в серую униформу ещё одного семейного человека, заткнёшься и будешь отбывать свой срок, перелетать от боли к долгу, от веселья к работе, от преданности к нейтральности. Всё именно так и сделает с тобой судьба.

Франц любил её невротически, по-мазохистски, он принадлежал ей и верил, что она сможет унести его на своей спине куда-то, где Судьба не сумеет достать. Можно подумать будто тут гравитация. Однажды ночью, наполовину проснувшись, он зарылся лицом ей в подмышку, бормоча: «Твои крылья… о, Лени, твои крылья...»

Но её крыльев хватит лишь для собственного веса и, ей хочется верить, для Ильзе на какое-то время. Франц мёртвый груз. Пусть ищет себе полёт на Raketenflugplatz., где его будут использовать милитаристы и картели. Пусть летит на мёртвую луну, если так уж ему охота...

Ильзе проснулась, и плачет. Весь день ничего не ела. Надо всё-таки пойти к Петеру. У него молоко найдётся. Ребекка протягивает остатки горбушки, которую она ела: «Будешь?»

Не такая уж она и Еврейка. Отчего половина всех знаменитых Левых – Евреи? Она тут же себе напомнила, что и Маркс был из них. Расовая тяга к книгам, к теории, раввинская привязанность к пререканиям… Она отдаёт горбушку ребёнку, поднимает её.

– Если он тут появится, скажи, ты меня не видела.

Они пришли к Петеру Сачса совсем в темноте. У него вот-вот должен начаться сеанс. Она тут же почувствовала до чего блядское на ней пальто и ситцевое платье (подол слишком короток), стоптанные туфли в городской пыли, и абсолютное отсутствие драгоценностей. Опять рефлексы среднего класса… остатки их, надеется она. Однако большинство женщин старые. Остальные чересчур роскошны. Хмм. Мужчин собралось больше, чем обычно. Лени подмечает на лацканах, тут и там, серебряные свастики. На столах отличные вина 21-го и 22-го. Schloss Vollrads, Zeltinger, Piesporter — тут явно Особый Случай.

Цель этой ночи, вступить в контакт с покойным министром иностранных дел Вальтером Ратенау. В Гимназии Лени пела с другими детьми миленький уличный напев той поры:

После его убийства она несколько недель вообще не пела, в уверенности, что если это пение не стало причиной, то уж во всяком случае накаркало, стало заклятием...

В эту ночь состоится специфичное общение. Вопросы к бывшему министру. Идёт процесс мягкого отсева. Для безопасности. Только определённым гостям позволено пройти в гостиную Сачсы. Обойдённые остаются снаружи, переговариваются, выставляют с натугой дёсна, разводят руками... Крупный скандал вокруг ИГ Фарбен на этой неделе по поводу злосчастного филиала Шпотбилигфилм АГ, чьё руководство в полном составе будет вычищено за предложенный в отдел вооружений ВКВ проект изобретения нового луча, посылаемого по воздуху, который вызовет у всего населения, в радиусе десяти километров, абсолютную слепоту. Отдел проверок ИГ вовремя перехватил предложение. Бедолаги из Шпотбилигфилм. Их коллективное сознание не дотумкало каким образом такое оружие скажется на рынке красок после следующей войны. Опять менталитет из Сумерек Богов. Оружие проходило под наименованием С-5227, где «С» стоит за «свет», ещё один комичный Немецкий эвфемизм, как «А» в обозначении ракеты, сокращённое «агрегат», или сама ИГ, Interessengemeinschaft, Товарищество по Интересам… или взять этот случай катализаторного отравления в Праге — неужто правда, будто Штат Группы VI b при Химическом Реагировании на Аномальности целиком, в полном составе вылетел на восток с чрезвычайными полномочиями, и будто отравление комплексное, задействован не только селений, но и теллурий… наименования отравляющих веществ отрезвляют беседу, как упоминание рака...

Элита, кому сидеть в кругу сегодня, представители корпоративной толпы Нацистов, среди которых Лени приметила, кто бы мог подумать, Генерального Директора Смарагда из филиала ИГ, который имел интерес, какое-то время, в её муже. Но затем контракт был резко прерван. Загадочно, отчасти зловеще, правда, в ту пору всё получалось валить на экономику...

Среди толпы, глаза её встретили взгляд Петера. «Я ушла от него», – шепнула она, кивая, когда они пожимали руки.

– Можешь уложить Ильзе в какой-то из спален. Позже поговорим, ладно? – В его глазах мелькает некий фавновский прищур. Примет ли он, что она станет его не больше, чем принадлежала Францу?

– Да, конечно. Что происходит?

Он фыркает, выразить они мне не сказали. Они используют его — всегда использовали, различные они, вот уже десять лет. Но он никогда не знает каким образом, разве что в редком случае, по намёку, перехватив улыбки. Кривое и навсегда затуманенное зеркало, улыбки клиентов...

Зачем им нужен Ратенау в эту ночь? Что Цезарь в действительности сказал своему протеже, валясь наземь? Et tu, Brute, официальная ложь, от них ничего другого не дождёшься — которая ровным счётом ничего не говорит. Момент убийства является мигом пересечения власти и непонимания власти, Смерть в качестве свидетеля. Если кто-то обращается к другому, то не затем, чтоб скоротать денёк всякими et-tu-Brute. Передаётся истина настолько жуткая, что история — в лучшем случае сговор, не всегда между джентльменами, облапошить лоха — ни за что не признает её. Истину заглушат или, во времена изысканной элегантности, обрядят во что-нибудь другое. Что Ратенау, через минуту, проведя годы в новом потустороннем бытии, может поведать о былых раскладах? Скорее всего, ничего в равной мере невероятного, что сказал бы в момент, когда шарпнул шок по его смертным нервам, когда впорхнул Ангел...

Но они разберутся. Ратенау — согласно историям — явился пророком и архитектором картелизованного государства. Из того, что начиналось как маленькое бюро при Военном Ведомстве в Берлине, он координировал экономику Германии во время Мировой Войны, контролировал снабжение, квоты и цены, вспарывал и разбивал барьеры секретности и собственности, отделявшие фирму от фирмы — корпоративный Бисмарк, перед властью которого ни одна книга бухгалтерского учёта не была слишком привилегированной, ни одно соглашение слишком тайным. Его отец, Эмиль Ратенау, основал AEG, Общую Электрическую Компанию Германии, но молодой Вальтер оказался больше, чем всякий прочий индустриальный наследник — он был философом, провидевшим послевоенное Государство. Он рассматривал длившуюся войну, как мировую революцию, которая завершится не Красным коммунизмом, не бесконтрольностью Правых, а рациональной структурой, где бизнес по праву станет истиной властью — структура основанная, и тут уж нечему удивляться, на той, что создана им в Германии для ведения Мировой Войны.

Такова официальная версия. Достаточно грандиозная. Но Генеральный Директор Смарагд и коллеги собрались тут не затем, чтоб им вещали то, во что уверовали даже массы. Такое может даже показаться — при достаточно параноидальном взгляде — сотрудничеством всех по обе стороны Стены, между материей и духом. Что известно им, о чём не ведают обойдённые? Какая жуткая структура сокрыта кажущимся разнообразием и предпринимательством?

Юмор висельника. Чёртова настольная игра. Смарагд не может всерьёз поверить ничему подобному, Смарагд практик и управляющий. Ему, скорее, нужны только знаки, предзнаменования, подтверждения чему-то уже существующему, о чём можно выдать со смешком в Herrenklub — «у нас теперь имеется даже Еврейское благословение!» Что ни открылось бы в эту ночь посредством медиума, они вывернут, исказят в благословение. Это глумление над разреженными.

Лени находит диван в тихом углу комнаты забитой китайской слоновой костью и шёлковыми запонами, ложится, свесив одну икру, и пытается отдохнуть. Сейчас Франц уже дома после ракетного поля, моргает под лампочкой, пока соседка фрау Зильбершлаг передаёт последнее послание Лени. Послания этой ночи, рождённые в огнях Берлина… неоновых, накаливания, звёздных… послания вплетаются в сеть информации, которую никто не в силах избежать...

– Курс изложен, – голос движет губами Сачсы и напряжённо белым горлом.– Вам там приходится следовать ему во времени, шаг за шагом. Однако отсюда есть возможность охватить всю форму целиком — не мне, я ещё не настолько продвинулся — но многим она известна как устанавливаемая данность… вообще-то «форма» неподходящее слово... Позвольте быть с вами откровенным. Мне всё труднее смотреть с вашей точки зрения. Проблемы, с которыми вы, возможно, сталкиваетесь, даже самого глобального значения, многим из нас отсюда кажутся тривиальными отклонениями. Вы ступили на извилистый неровный путь, кажущийся вам кажется широким и прямым Автобаном, по которому можно двигаться без помех. Есть ли смысл для меня повторять, что кажущееся вам реальным всего лишь иллюзия? Я не знаю, станете ли вы слушать или пропустите мимо ушей. Вам интересно знать лишь про свой путь, ваш Автобан.

– Хорошо. Анилиновый пурпур: возьмите за образец. Изобретение пурпура, выход на ваш уровень этого цвета. Вы слушаете Генеральный Директор?

– Я слушаю, херр Ратенау, – отвечает Смарагд из ИГ Фарбен.

– Тирский пурпур, ализарин и индиго, другие краски угольной смолы присутствуют, однако, всех важнее анилиновый пурпур. Вильям Перкин открыл его в Англии, но его обучал Хофман, которого обучал Либиг. Тут прослеживается преемственность. Если это кармическое, то в очень ограниченном смысле… другой Англичанин, Герберт Ганистер, и поколение химиков, которых он обучил... Затем открытие Онерина. Спросите своего сотрудника Вимпе, он эксперт по цикловым бензилизохинилинам. Исследуйте клинические эффекты наркотика. Я не знаю. Кажется, вам стоит поискать в этом направлении. Оно сливается с линией пурпура, Перкин-Ганистер. Но всё, что у меня есть, это молекула, набросок… Метаонерин как сульфат. Не в Германии, а в Соединённых Штатах. Тут как-то увязывается с Соединёнными Штатами. Выход на Россию. Отчего, по-вашему, фон Малцан и я так настойчиво протаскивали договор Раппало? Это являлось необходимым шагом на восток. Вимпе может вам рассказать. Этот V-Mann тоже там бывал. Отчего, по-вашему, мы так добивались, чтобы Крупп продавал им сельскохозяйственную технику? Это являлось частью процесса. В то время я не сознавал это так ясно, как сейчас. Но я знал, что мне надлежит это делать.

– Взгляните на уголь и сталь. Существует точка их пересечения. Интерфейсом между углём и сталью служит угольная смола. Представьте уголь, глубоко в земле, мертвенно чёрный, никакого света, сама субстанция смерти. Смерти древней, доисторической, тех видов, которых нам никогда не встретить. По наростающей, всё более старые, чёрные, глубинные в слоях вечной ночи. Над поверхностью прокатывается сталь, огненная, яркая. Но для производства стали должны добываться угольные смолы, более тёмные и тяжёлые, из изначального угля. Экскремент Земли, очищенный для облагораживания сияющей стали. Передаваемый дальше.

– Мы именовали это индустриальным процессом. Но тут заложено больше. Мы ввели угольные смолы. Тысячи разных молекул дожидались в отвергнутом дерьме. Вот где знак откровения. Развития. В одном лишь этом смысл анилинового пурпура, первого из новых цветов Земли, что выскочил на свет Земли из угрюмых миль в толще эпох. Есть и другие смыслы… преемственность… я пока не в состоянии видеть настолько...

– Но всё это лишь эрзац жизни. Истинное продвижение идёт не от смерти к некоему возрождению. Но от смерти к смерти преобразованной. Лучше попробуйте-ка полимеризовать пару мёртвых молекул. Однако полимеризация не воскрешение. Я имею в виду вашу ИГ, Генеральный Директор.

– Нашу ИГ, я бы сказал, – отозвался Смарагд, с более чем обычной натянутостью и холодом.

– Называйте, как хотите. Хоть и союзом, если вам угодно. Я здесь насколько вам потребуется. Вы не обязаны слушать. Вы полагаете, что предпочли бы услыхать о том, что у вас называется жизнью: про этот растущий органический Картель. Ещё одна иллюзия, не более того. Очень умный робот. Чем динамичней он вам кажется, тем глубже, на самом деле, проникнут смертью. Взгляните на дымогарные трубы, размножающиеся для распыления первичных отходов над всё более обширными массами города. Структурно, им нет равных в противостоянии компрессии. Дымогарная труба может выстоять при любом взрыве — даже противостоять ударной волне от этих новых космических бомб, – некоторое перешёптывание вокруг стола на это, – как вам должно быть известно. Выходит, структуры вспомагающие смерти устойчивее. Смерть, обращаемая в преумножение смерти, рационализирут своё правление, точно так же, как похороненный уголь плотнеет и покрывается всё большими напластованиями — эпоха поверх эпохи, город поверх разрушенного города. В этом символ лицемерной Смерти.

– Символы эти реальны. Они же являются симптомами процесса. Процесс придерживается одной и той же формы, повторяется одной и той же структурой. Чтобы постичь это, вам надо следовать символам. Вся болтовня о причине и следствии, это часть мирской история, а мирская история учебник тактики в проведении диверсий. Полезные у вас, джентльмены, они нам здесь ни к чему. Если хотите знать истину — полагаю мне она известна — вам нужно углубиться в технологию этих материй. Даже в сердцевину некоторых молекул — это ведь они, в конце концов, диктуют температуры, давления, скорость изменения цен, доходы, форму башен...

– Вам следует задаться двумя вопросами. Первый, в чём истинная природа синтеза? И следующий: в чём истинная природа управления?

– Вам кажется, будто знаете, цепляетесь за свою уверенность. Но рано или поздно, придётся с ней проститься.

Затяжная тишина. Некоторое шевеление на стульях вокруг стола, однако спаренные мизинцы удерживают соприкосновение.

– Херр Ратенау, вы можете сказать мне прямо, – это Хайнц Риппенштос, шальной нацистский шутник и перекати-поле. Сидящие начинают хихикать, а Петер Сачса возвращаться в свою гостиную.– Так Бог вправду Еврей?

* * * * * * *