1
Близ нулевой отметки
Самое первое прикосновение: он молол какую-то гадость, обычное для Мехико самобичевание — ты меня не знаешь, я ещё тот подонок — «Нет», — она хотела приложить свой палец к его губам, — «не говори так». — Когда она потянулась, он не думая перехватил её запястье и отвёл в сторону, просто самозащита — но так и держал не отпуская. Они замерли лицом к лицу, и ни один не отводил взгляда. Потом Роджер поднёс её руку к своим губам и поцеловал, всё так же глядя ей в глаза. Пауза, сердце его резкими толчками колотится о стенку его груди… — «Ооо», — вырвалось у неё, и она потянулась обнять его, отбрасывая всякую сдержанность, открыта вся, вздрагивая, пока они тиснулись друг в друга. Позже она ему рассказывала, что как только он взял её руку в тот вечер, она кончила. И в первый раз, когда он прикоснулся к её пизде, прижал податливую пизду Джессики поверх её трусиков, снова пробежала дрожь, высоко меж её ляжек, и охватила всю. Она кончила дважды, прежде чем хуй официально вошёл в её пизду, и это важно для них обоих, хотя ни один не смог понять, почему, собственно.
Когда у них это, свет вокруг становится очень красным, у обоих.
Однажды они встретились в чайной: на ней был красный свитер с коротким рукавом и нагота её рук теплились красным по бокам. На ней не было ни капли косметики, он первый раз увидал её такую. По пути к машине, она берёт руку Роджера и вкладывает на секунду, слегка, между своих шагающих ног. Сердце Роджера встаёт в эрекции и кончает. Такое вот ощущение. Внезапно вверх до уровня кожи, выплёскиваясь из его сосков… это любовь, это изумительно. Даже когда её нет рядом, очнувшись ото сна, на улице, спеша за лицом, которое вопреки вероятности может оказаться лицом Джессики, Роджер не в состоянии сдержаться, что-то поделать с этим, он не принадлежит себе.
Про Бобра, он же Джереми, под таким именем тот проходит у своей матушки, Роджер старается думать не больше, чем приходится. Конечно же, он агонизирует касаемо технических деталей. Она ведь никак не может — или может? — Делать Такие же Вещи с Джереми. Разве может тот мудак — она же не потянется вокруг, когда они ебутся, а и чтоб впихнуть свой хулиганский палец, в его английскую розочку, в жопу Джереми? Стоп, прекрати это (но сосёт ли она его хуй? Заныривала ли хоть раз его постоянно наглая рожа между её сладеньких ягодиц?), бесполезно, это полоса юношеского помешательства, а и сидел бы сейчас лучше в Тиволи, да смотрел очередную серию Марии Монтез и Йона Хола, или бы наблюдал тех леопардов и карибских вепрей в зоосаде Регент Парка, да прикидывал не задождит ли до 4:30.
Время, которое Роджер и Джессика провели вместе, в сумме, измеряется часами. А все произнесённые слова количественно не превысят меморандум ВКСЭС. И полнейшее отсутствие шанса, впервые за его карьеру, что сидящий в нём статистик начнёт придавать этим числам хотя бы малейший смысл.
Когда вместе, они единый интерфейс кожи, в испарине, сжатой насколько их мускулам с костями хватает сил притиснуться, почти без слов, кроме её имени, или его.
Раздельно – время для составления крутых кино-диалогов, сценариев к постановкам с единственным зрителем: самим собой, по ночам, когда её зенитка стучит в дверь небес над нею, а его ветер гудит в завитках колючей проволоки вдоль пляжа. Отель Мэйфловер: «Кое у кого реактивная скорость, опоздала всего на полчаса».
— Ну, — девушки из ЖКМС и УФАА, ювелирно разукрашенные юные вдовы, косятся со всех сторон, — надеюсь, ты тут времени зря не терял.
— Хватило сговорится на парочку свиданий, — отвечает он, упорно вглядываясь в наручные часы, застёгнутые, по моде второй мировой войны, на внутренней стороне запястья, — а заодно на текущий момент осуществлена пара оплодотворений, если только…
— Ах! — Она принялась радостно подпрыгивать (вверх, а не на), — это мне напомнило…
— Вуууййй! — Роджер отшатывается назад, к растению в горшке, под разухабистые саксофоны Роланда Пичи и Его Оркестра, исполняющие «Вот, я Ляпнул Это Снова», и роняет голову на грудь.
— Вот, оказывается, что у тебя на уме. Если, конечно, это можно назвать умом.
Они приводят всех в замешательство. Кажутся невыносимо невинными. Людям тут же хочется оградить их: контролируют себя, чтобы не говорить о смерти, делах, изменах, в присутствии Роджера с Джессикой. Переключаются на одни только дефициты, песни, дружков, фильмы и блузки…
Заложив свои волосы за уши, да с её мягким подбородком, она выглядит 9-, может, 10-летней, потерялась засмотревшись на витрины, прижмурилась от солнца, голова мечется по светлому стёганому покрывалу, кончает в слезах, покрасневшее сморщенное лицо ребёнка готового разреветься, стонет о, о…
Однажды ночью, в тёмном холодно-одеяльном убежище их постели, сам то задрёмывая, то просыпаясь, он зализал Джессику до сна. Когда почувствовала касание его начальных тёплых вздохов к её половым губкам, она трепеща орала будто кошка. Казалось две-три ноты звучат одновременно, хрипло, колеблясь, низаясь на запомнившиеся с вечера снежинки. Деревья снаружи просеивают ветер, невидимые ей грузовики несутся по дорогам и улицам, за домами, за каналами или рекой, за неприхотливым парком. О, и ещё собаки и коты, что повыходили наследить по мягкому снежку...
«… как бы картины, ну хорошо, скорее, сцены всплывают, Роджер. Сами собой, серьёзно, я их не выдумываю… Яркий рой их проплывает на фоне низкого изотонического мерцания потолка. Он и она, лежа, выдыхают кверху, его обмякший хуй в истоме, свесился через его ляжку, подгору, в сторону Джессики. Ночная комната испускает вздох, да, Испускает Вздох — старомодная смешная комната, ой-ой, я безнадёжен, кто клоуном родился вовек неисправим, заигрывая из зеркальной рамы в чём-то зелёно-полосатом, панталоны, волосы торчком — и тем не менее это очень даже странно, за большинством комнат сегодня, гм, знаете ли, подмечают, что они «дышат», да, или же замирают в безмолвном ожидании, и в этом уже проступает некий, должно быть, зловещий тренд, длинные стройные создания, густая парфюмерия и мулеты по комнатам, после полуночного рейда, проткнуты винтовыми лестницами, беседки с россыпью синих лепестков, в подобном состоянии никто, в какой угодно степени исступления, или со сдвигом, моя юная леди, никогда не Испускает Вздоха. Это просто не слыханно.
Но тут. С этой вот юной леди. Бумазея в клеточку. Взъерошенные брови. Распоясалась так, что удержу нет. Красный бархат. На «слабо́» она сняла свою блузку, посреди движении по основной магистрали возле Ловер Бидинга.
— О, Боже, она чокнутая, и за что только мне попадаются одни такие?
— Ну ха, ха, — Джессика помахивает своим форменным галстуком как стриптизёрша, — сказал, побоюсь, да? Гри-и-л. Назвал меня «трусишка зайчишка, трусишка», я помню. — И конечно же, без лифчика, она их никогда не носит.
— Послушай, — смотрит искоса, — тебе известно, что тебя могут арестовать? Забудь про «тебя», — ему только что дошло, — меня арестуют!
— Тебя поймают, ты и отвечай, ла, ла. — Нижние зубы выпятила в улыбке зловредины. — Я ведь просто невинный ягнёночек, а этот, — чуть вскидывает руку, резкий отсвет светлых волосков на её предплечье, — этот Роджер-держи-морджер! вот этот ужасный зверюга! заставляет меня делать всякие гадкие...
Тем временем, самый здоровенный грузовик из всех, что Роджер видел в своей жизни, совершает обгон, сотрясаясь сталью, и теперь не только водитель, но и несколько — ну это вообще жуть… карликов, в непонятной опереточной форме, в общем-то, какого-нибудь из центрально-европейских эмиграционных правительств, которых вскарабкали как-то в кабину поверх кузова, и все поголовно вылупились вниз, всем поросячьим выводком бросили свою возню по свиноматке, для лучшего обзора, глаза торчком, сами смуглые, слюна катит с рыл, причаровались номером, что выдаёт его Джессика Свонлейк, скандально оголив грудь, и зырят на него тоже, пытающегося притормозить, отстать от грузовика — да не тут-то было, сейчас позади Роджера, поджимая его, на той же фактически скорости, что и грузовик, появилась, у блядь, так и есть, машина военной полиции. Он не может сбавить, а попытка обгона уж точно покажется сверхподозрительной...
— Э, Джесси, пожалуйста, оденься, э, ладно, милая? — делая вид, что ищет свою расчёску, которая, как обычно, затерялась, давно известна особая примета задержанного — он злостный расчёскоман…
Водитель здоровенного ревущего грузовика пытается привлечь внимание Роджера, остальные коротышки, сгрудившись у окон, орут «Эй! Эй!», издавая сальные гортанные смешки. Их старший говорит на Английском с невыразимо отвратным европейским акцентом. Сквозь кучу своих подмигов и подёргов: «Мийстир! Ай, ти! Какий малишка, а?» — Ещё больше хохота. В зеркале заднего вида Роджер видит Английские полицейские рожи розовые в своей правильности, красные погоны, склоняются, подскакивают, советуются, временами резко взглядывают на парочку в Ягуаре, которые типа чёт не то — «Чем они заняты, Приксбери, тебе видно?»
— Похоже мужчина и женщина, сэр.
— Осёл. — И вскидывает чёрный бинокль.
Сквозь дождь… затем сквозь замечтавшееся стекло, зелёное от вечера. И сама она в кресле, в старомодной шляпке, смотрит на запад, вдоль диска Земли, геено-красного по краям, и дальше в золотисто-коричневые тучи…
Потом, внезапно, ночь: Пустое кресло-качалка залито голубовато-меловым от — это луна или какой-то другой свет с неба? просто деревянное кресло, уже пустое, посреди очень ясной ночи и этот свет спускается...
Образы длятся, расцветают, приходят и уходят, некоторые красивы, какие-то до ужаса уродливы… но ей тут так уютно с её ягнёнком, её Роджером, и до чего же она любит очертания его шеи, вся прям такая уж — ну вот же, как раз тут вот, под затылком его шишковатой головы, как у десятилетнего мальчика. Она его обцеловывает снизу доверху кисло солёный кусочек плоти, что сумел так завести её, завёл её всю, освещённую ночью, вдоль этих высоких сухожилий, целует его, поцелуи – словно безостановочное дыхание, текущее без конца.
Однажды утром — пробыв без неё уже полмесяца, не меньше — он проснулся в своей келье отшельника в «Белом Посещении» с напряжённо стоячим, глаз не продрать, а в рот ему впутался длинный светло-каштановый волос. Уж это явно не его. И ни чей-то ещё, кроме как один из волос Джессики. Но это невозможно — он не встречался с ней. Он всхлипнул раза два, потом чихнул. За окном начиналось утро. Его правый клык ныл. Размотал длинный волос в капельках слюны, зубной камень, утренняя пушинка тому, кто дышит ртом, и уставился. Как он сюда попал? Просто жуть, душечка. Прям тебе полный
Только не подавай виду, приятель, паникуй, если уж припёрло, но только потом, не тут... Квёлые лампочки для ванных углубили давние набрызги тысяч пятен воды и мыла по зеркалам до общей перистости облаков, дыма и кожи, по ним прошатывает он свою голову, лимонно-бежевую, закопчённо-чёрную и сумеречно-коричневую в этих её отражениях, крайне крупнозернистых, такая уж тут фактура...
Чудное утро, Вторая Мировая Война. Всё, что ему удаётся удерживать на поверхности своего сознания, это слова Мне пора переводиться на манер напева без аккомпанимента в зеркало, да, сэр, немедленно подать рапорт. Попрошусь добровольцем на германский фронт, вот что мне надо сделать. Там та рам та рам. Точно, мелькало же объявление в прошлую среду в секретном разделе Новости о нацистах, вставленое между объявлениями Мерсисайдского отделения лейбористов, которым требуется публицист и Лондонского рекламного агентства о вакансиях в случае демобилизации. А то объявление какая-то рука из G-5 посерёдке вставила, отловить пару специалистов по «переобразованию». Самая насущная херня. Обучать Немецкого Зверя Великой Хартии Вольностей, спортивной честности, и прочему такому, а? Прочь отсюда, внутрь механизма какой-нибудь баварской деревушки от часов с кукушкой, вер-эльфы шастают из лесу по ночам подбрасывать подрывные листовки у двери и под окнами — «Да что угодно!» — Роджер бредёт обратно в свою узкую комнату, — «что угодно, только не это….»
Вот до чего докатился. Он знает, что ему куда спокойней будет оказавшись в безумной Германии наедине с Врагом, чем здесь в Секции Пси. Время года делает всё это ещё нестерпимее. Рождество. Быыылюююввээ, хватаясь за желудок. Только Джессика делала это всё людским и как бы сносным. Джессика… Его повело тогда, на полминуты, дрожащего и зевающего, в длинном нижнем белье, мягком, почти невидимом в загородке декабрьского рассвета, среди множества остроугольных книг, рулонов, копирок, схем и карт (и главная, красные оспины на чистой белой коже леди Лондон, взирающая на всё… погоди-ка… болезнь кожи… может она носит роковую инфекцию внутри себя? Возможно, места предопределены и полёт ракеты фактически предопределён фатальнo зреющим нарывом посреди города… но ему не удаётся ухватить это, не больше, чем понять навязчивую идею Пойнтсмена о реверсивном звуковом стимуле и, пожалуйста, пожалуйста, давай просто оставим это ненадолго…), посетило, не ведавшего, пока не нагрянуло, до чего ясно он теперь понимает честной половиной его жизни, ставшей сейчас Джессикой, как неистово взбесила его мать Войну её красота, её нахальное равнодушие к догмам смерти, в которые он совсем недавно верил — её неодолимая надежда (хотя она терпеть не может составлять планы на будущее), её тоска по детству (пусть она и отказывалась хотя бы самую малость цепляться за воспоминания)…
Его жизнь всегда исходила из прошлого. Себя он представлял точкой в бегущей волне, движимой стерилизованной историей — известное прошлое, проецируется на будущее. Но Джессика явилась разломом этой волны. Нежданно, впереди возник пляж, непредсказуемость… новая жизнь. Прошлое и будущее обрывались на пляже: по его расчётам. Но ему хотелось ещё и верить, тем же манером, как и любил её, без малейшей возможности высказать какими угодно словами — верить, что и в самом отвратном времени нет ничего постоянного, всё можно изменить и она в любой момент может отменить тёмное море за его спиной, перечеркнуть своей любовью. И (эгоистически) что из постылой юности, на прочном фундаменте Смерти — катившей вместе со Смертью — он таки сможет, вместе с ней, найти свой путь к жизни и радости. Он никогда не говорил ей, избегал говорить самому себе, но такой была мера его веры, когда это, седьмое Рождество Войны нещадно садануло в его дрожащий тощий бок...
вверх-скок