великие творения
                   былого

Самое первое прикосновение: он говорил какую-то гадость, обычное для Мехико самобичевание—ты меня не знаешь, я ещё тот подонок—«Нет»,– она хотела приложить свой палец к его губам,– «не говори так».– Когда она потянулась, он без раздумий перехватил её запястье и отвёл в сторону, чистая самозащита—но продолжал удерживать её. Они оказались лицом к лицу, и ни один не отводил глаз. Потом Роджер поднёс её руку к своим губам и поцеловал, всё так же глядя ей в глаза. Пауза, его сердце резкими толчками стучит в стенку его груди… –«Ооо»,– вырвалось у неё и она потянулась обнять его, отбросив всякую сдержанность, открыта, вся дрожа, пока они прижимались друг к другу. Позже она ему рассказывала, что как только он взял её руку в тот вечер, она кончила. И первый раз, когда он прикоснулся к её пизде, пристиснул мягкую пизду Джессики сквозь её трусики, дрожь снова началась высоко меж её ляжек, охватывая всю. Она кончила дважды, прежде, чем хуй официально вошёл в её пизду и это важно для них обоих, хотя ни один не смог понять почему, собственно.

На протяжении этого, свет для обоих становится очень красным.

Однажды они встретились в чайной: на ней был красный свитер с короткими рукавами и её обнажённые руки теплились красным по бокам. Она была без никакой косметики, он первый раз увидел её такую. Шагая к машине, она берёт руку Роджера и прикладывает на секунду, слегка, между своих движущихся ног. Сердце Роджера наполняется эрекцией и кончает. Такое вот ощущение. Резко вверх до уровня кожи, выплёскиваясь из его сосков… это любовь, это изумительно. Даже когда её нет рядом, очнувшись ото сна, на улице вслед за лицом, которое вопреки вероятности может оказаться лицом Джессики, Роджер никак не может совладать с этим, он не принадлежит себе.

Про Бобра. Или Джереми, под таким именем тот числится у своей матушки, Роджер старается не думать больше, чем вынужден. Конечно же, он в агонии насчёт технических деталей. Она ведь никак не может—или может?—Делать Такие же Вещи с Джереми. Разве может тот мудак—она же не потянется вокруг когда они ебуться, а и чтоб вставить свой хулиганский палец, в его Английскую розу, в жопу Джереми? Стоп, прекрати это (но сосёт ли она его хуй? Ныряла ли хоть раз его постоянно наглая рожа между её сладеньких ягодиц?), бесполезно, это полоса юношеского помешательства и сидел бы сейчас лучше в Тиволи, да смотрел очередную серию Марии Монтез и Йона Хола или наблюдал бы леопардов и карибских вепрей в зоопарке Регент Парка и вычислял пойдёт ли дождь до 4:30.

Время, которое Роджер и Джессика провели вместе, в сумме, измеряется часами. А все произнесённые слова по количеству не превысят   меморандум ВКСЭС. И нет ни малейшей возможности, впервые за его карьеру, чтобы статистик придавал этим числам хоть какой-то смысл.

Когда вместе, они единый интерфейс кожи, истекающей потом, стиснутой насколько их мускулам с костями хватает сил прижиматься, почти без слов. кроме её имени, или его.

По отдельности, время для составления крутых кино-диалогов, сценариев, чтобы разыгрывать наедине с собой, по ночам, когда её зенитка стучит в дверь небес над нею, а его ветер гудит в завитках колючей проволоки вдоль пляжа. Отель Мэйфловер: «Кое у кого реактивная скорость, опоздала всего на полчаса».

– Ну,– девушки из ЖКМС и УФАА, ювелирно разукрашенные юные вдовы, косятся со всех сторон,– надеюсь, ты время зря не терял.

– Хватило условиться о паре свиданий,– отвечает он, тщательно всматриваясь в наручные часы застёгнутые, по моде второй мировой войны, на внутренней стороне запястья,– и на текущий момент обеспечена беременность или две, если только…

– Ах!– Она подскакивает радостно (вверх, не на),– это мне напомнило…

– Вуууййй!– Роджер отшатывается назад к растению в горшке, под разухабистые саксофоны Роланда Пичи и Его Оркестра, исполняющие «Вот, я Ляпнул Это Снова», и роняет голову на грудь.

– Так вот, что у тебя на уме. Если, конечно, ум подходящее слово.

Они приводят всех в замешательство. Кажутся невыносимо невинными. Людей тут же тянет защитить их: следят за собой, чтобы не говорить о смерти, делах, изменах, когда Роджер и Джессика рядом. Всё только лишь про дефициты, песни, дружков, фильмы и блузки…

Когда заложит волосы за уши, с её мягким подбородком, она выглядит 9, 10-летней, потерялась у витрин, моргает на солнце, голова мечется по светлому стёганому покрывалу, кончает в слезах, покрасневшее сморщенное лицо ребёнка готового разреветься, стонет о, о…

Однажды ночью, в тёмном холодно-одеяльном убежище их постели, сам задрёмывая и просыпаясь, он зализал Джессику до сна. Ощутив, как его первые тёплые вздохи касаются её половых губ, она трепетала и кричала как кошка. Две-три ноты, казалось, звучат вместе, хрипло, колеблясь, пронизанные снежинками, что запомнились из прошедшего вечера. Деревья снаружи просеивают ветер, невидимые ей грузовики несутся по дорогам и улицам, за домами, за каналами или рекой, за простеньким парком. О, и ещё собаки и коты, что выбрались потоптаться по мягкому снегу...

«… как бы картины, ну ладно, скорее сцены всплывают, Роджер. Сами собой, серьёзно, я их не выдумываю…». Яркий рой их проплывает на фоне низкого изотонического мерцания потолка. Он и она лежат и дышат кверху, его обмягчившийся хуй млеет, свисая через его ляжку, подгору, в сторону Джессики. Ночная комната испускает вздох, да, Испускает Вздох—старомодная смешная комната, ой-ой, я безнадёжен, кто клоуном родился вовек неисправим, заигрывает из зеркальной рамы в чём-то зелёно-полосатом, панталоны, волосы дыбом—и тем не менее это очень даже странно, за большинством комнат сегодня, гм, знаете ли, замечалось, что они «дышат», да или замирают в безмолвном ожидании и в этом уже наметилась некая, должно быть, зловещая традиция, длинные стройные создания, тяжёлая парфюмерия и мулеты по комнатам подвергшимся атаке среди ночи, проткнуты винтовыми лестницами, сине-лепестковыми беседками, в подобных обстоятельствах никто, как угодно рассвирепелый или сдвинутый, моя юная леди, никогда не Испускает Вздоха. Такого не бывает.

Но тут. С этой юной леди. Бумазея в клеточку. Взъерошенные брови. Распоясалась так, что удержу нет. Красный бархат. На «слабо́» она сняла свою блузку, посреди  движении по основной магистрали возле Ловер Бидинга.

– О, Боже, она чокнутая, и за что мне попадаются только такие вот?

– Ну ха, ха,– Джессика помахивает своим форменным галстуком как стриптизёрша,– сказал, побоюсь, да? Гри-и-л. Назвал меня «трусишка зайчишка, трусишка», я помню.– И конечно же, без лифчика, она их никогда не носит.

– Послушай,– смотрит искоса,– ты знаешь, что тебя могут арестовать? Забудь про « тебя»,– ему только что дошло,– меня арестуют!

– Скажут на тебя, ты и отвечай, ла, ла.– Нижние зубы выпятила в улыбке зловредины.– Я ведь просто невинный ягнёночек, а этот,– чуть вскидывает руку, резкий отсвет светлых волосков на её предплечье,– этот Роджер-держи-морджер! вот этот ужасный зверюга! заставляет меня делать всякие гадкие...

Тем временем, самый здоровенный грузовик из всех, что Роджер видел в своей жизни, совершает обгон, сотрясаясь сталью, и теперь не только водитель, но и несколько—ну это вообще жуть… карликов, в непонятной опереточной форме, в общем-то, какого-нибудь из центрально-европейских эмиграционных правительств, которые как-то втиснуты все в высоко закреплённую кабину и поголовно уставились вниз, из своей поросячьей возни по свиноматке, для лучшего обзора, глаза вылуплены, сами смуглые, слюна каплет с губ, от этого представления его Джессики Свонлейк со скандально голой грудью и его самого пытающегося притормозить и отстать от грузовика—да не тут-то было, сейчас позади Роджера, поджимая его, на той же, фактически, скорости, что и грузовик, появилась, у блядь, так и есть, машина военной полиции. Он не может сбавить, а попытка обгона и впрямь покажется подозрительный...

– Э, Джеси, пожалуйста, оденься, э, ладно, милая?– делая вид, что ищет свою расчёску, которая, как обычно, затерялась, задержанный известен как злостный расчёскоман…

Водитель здоровенного ревущего грузовика пытается привлечь внимание Роджера, остальные коротышки, сгрудившись у окон, орут «Эй! Эй!», издавая сальные гортанные смешки. Их старший говорит на Английском с невыразимо отвратным европейским акцентом. Тоже с кучей подмигов и подёргов: «Мийстир! Ай, ти! Какий малишка, а?»– Ещё больше хохота. В зеркале заднего вида Роджер видит Английские полицейские рожи розовые в своей правильности, красные погоны, склоняются, подскакивают, советуются, временами резко взглядывают на парочку в Ягуаре, которые как-то типа—« Что они делают, Приксбери, тебе видно?»

– Похоже мужчина и женщина, сэр.

– Осёл.– И вскидывает чёрный бинокль.

Сквозь дождь… затем сквозь замечтавшееся стекло, зелёное от вечера. И сама она в кресле, в старомодной шляпке, смотрит на запад, вдоль диска Земли, геено-красного по краям, и дальше в коричневые с золотом тучи…

Потом, вдруг, ночь: Пустое кресло-качалка залито голубовато-меловым от—это луна или какой-то другой свет с неба? просто деревянное кресло, уже пустое, посреди очень ясной ночи и этот свет спускается...

Образы длятся, расцветают, приходят и уходят, некоторые красивы, какие-то просто ужасны… но ей тут так уютно с её ягнёнком, её Роджером, и до чего же она любит очертания его шеи вся прям такая уж—ну вот, как раз вот здесь, под затылком его шишковатой головы как у десятилетнего мальчика. Она его целует вверх и вниз кисло солёного кусочка кожи, что так завёл её, завёл её освещённую ночью, вдоль этих высоких сухожилий, целует его, поцелуи словно непрерывное дыхание, текущее без конца.

Однажды утром—он не видел её уже около полумесяца—он проснулся в своей келье отшельника в «Белом Посещении» с напряжённо стоячим, веки не продрать, а в рот ему впутался  длинный светло-каштановый волос. Это уж явно не его. И ни чей-то ещё, кроме как один из волос Джессики. Но это невозможно—он не встречался с ней. Он всхлипнул пару раз, потом чихнул. За окном начиналось утро. Его правый клык ныл. Он размотал длинный волос в капельках слюны, зубной камень, утренняя пушинка тому, кто дышит ртом, и уставился на него. Как он сюда попал? Просто жуть, душечка. Прям тебе полный je ne sais quoide sinistre. Ему надо поссать. Пошаркал к уборной, его серая армейская фланель вяло заткнута под резинку пижамы, ему пришла мысль: а что если та сизая история начала века про заговор мстительных духов и эта волосина некий Первый Шаг… О, паранойя? Ты бы видел, как он просчитывал все комбинации, прикидывал, справляя нужду в уборной среди спотыкливых, пердливых, скребущихся лезвием, кашляющих, чхающих и обсопливленных обитателей Секции Пси. Только чуть погодя он подумал о Джессике—о её безопасности. Заботливый Роджер. Что если она погибла в эту ночь, взрыв на складе боеприпасов… этот волос последнее прости-прощай, которое её призрачная любовь смогла протолкнуть на эту сторону, к единственному кто что-то значил... Один такой себе паук-статистик: его глаза и впрямь наполнились слезой перед тем, как пришла Следующая Мысль— о. О, нет. Закрути-ка этот вентиль, Нетель, да прикинь вот о чём. Он стоял, полусогнувшись над раковиной, застыл, отложив свои страхи за Джессику на чуть попозже, так и подмывало оглянуться через плечо или даже просто в, в старое зеркало, знаешь, убедиться, что они ещё там, но слишком парализован, чтобы рискнуть хотя бы и на это… вот тут-то… о, да, самая ясная вероятность нашла почву в его мозгу и пустила корни. Что если все они, вся эта шайка психов из Секции Пси сговорились против него? Ну как? Да: предположим они могут читать твоё сознание! а и что если—что если это гипнотизм? А? Исусе: тогда целая куча других оккультных заморочек, таких как астральное наущение, контроль сознания (ну в этом-то ничего оккультного), тайные проклятия, чтоб вызвать импотенцию, флюс, сумасшествие, вуууййй!— зелья! (вот когда он, наконец, распрямляется и умственный взор, очень исподволь, разворачивается к толкучке в кофейном баре, о, Боже…), психо-обмен, чтобы Роджер стал им, а он Роджером, да, да, парочка таких понятий прокатились у него в уме на этом месте, ни одна из которых, в принципе, не манит, кстати—особенно посреди этого служебного сортира, с лицом Гавина Трефола лиловой окраски, яркое цветение клевера на ветру, Рональд Черикок выхаркивает ком зеленоватой с прожилками мокроты в раковину—что всё это, кто все эти люди...Чокнутые. Чоооокнутые! Его обложили! они тут тусуются всю эту войну, прослушивали его мозг, телепаты, ведьмаки, Сатанинские механики всех мастей, подключаются во всё—даже когда они с Джессикой в постели, ебуться—

Только не подавай виду, дружок, паникуй, если уж припёрло, но потом, не здесь... Квёлые лампочки для ванных углубляют старые набрызги тысяч пятен воды и мыла по зеркалам до взаимоперистости облаков, дыма и кожи, пока он прошатывает свою голову мимо, лимонно-бежевую, коптяще-чёрную и сумеречно-коричневую в этих отражениях, из очень крупных крупинок, такая тут фактура...

Чудесное утро, Вторая Мировая Война. Всё, что он в состоянии удерживать на поверхности своего сознания, это слова Мне нужно перевестись типа мурлыканья без музыки перед зеркалом, да, сэр, следует подать рапорт немедля. Вызовусь добровольцем на фронт в Германии, вот что я сделаю. Там та рам та рам. Точно, было объявление в прошлую среду в секретном разделе Нацистов в Новостях, втиснуто между объявлениями Мерсисайдского отделения лейбористов ищущих публициста и Лондонского рекламного агентства о местах сразу же по демобилизации. То объявление посерёдке разместила какая-то рука из G-5, отловить пару специалистов по «переобразованию». Насущная, насущная херня. Обучать Немецкого Зверя Великой Хартии Вольностей, спортивной честности, и прочему такому, а? Прочь, внутрь механизма какой-нибудь баварской деревушки из часов с кукушкой, вер-эльфы прошмыгивают из лесу по ночам оставить подрывные листовки у двери и под окнами—«Что угодно!»– Роджер бредёт обратно в свою узкую комнату,–«что угодно, только не это…».

Вот до чего дошло. Он знает, что станет чувствовать себя спокойней в безумной Германии с Врагом, чем здесь в Секции Пси. Время года делает всё это ещё нестерпимее. Рождество. Быыылюююввээ, хватаясь за желудок. Только Джессика делала это всё людским и переносимым. Джессика… Его повело тогда, на полминуты, дрожащего и зевающего, в длинном нижнем белье, мягком, почти невидимом в загородке декабрьского рассвета, среди множества острых краёв книг, рулонов, копирок, схем и карт (и главная, красные оспины на чистой белой коже леди Лондон, взирающая на всё… погоди-ка… болезнь кожи… может она носит роковую инфекцию внутри себя? Возможно, места предопределены и полёт ракеты, фактически, определяется фатальнo зреющим нарывом посреди города… но ему не удаётся ухватить это, не больше, чем понять навязчивую идею Пойнтсмена о реверсивном звуковом стимуле и, пожалуйста, пожалуйста, давай просто оставим это ненадолго…), посетило, не ведавшего, пока не прошло, как ясно он понимает честную половину своей жизни, которой сейчас была Джессика, как фанатично должна его мать Война возмущаться её красотой, её нахальным безразличием к догмам смерти, в которые он совсем недавно верил—её неодолимая надежда (хотя она терпеть не могла составлять планы), её изгнание из детства (хотя она отказывалась хоть как-то цепляться за воспоминания)…

Его жизнь всегда была увязана с прошлым. Он представлялся себе точкой в бегущей волне, движимым по стерильной истории—известное прошлое, проецируемое будущее. Но Джессика оказалась разломом этой волны. Нежданно, впереди возник пляж, непредсказуемое… новая жизнь. Прошлое и будущее обрывались на пляже: так он это вычислил. Но он хотел ещё и верить, также как и любил её, вне возможности передать какими угодно словами слов—верить, что каким бы плохим ни было время, нет ничего постоянного, всё можно изменить и она всегда может отменить тёмное море у него за спиной, перечеркнуть своей любовью. И (эгоистически) что из угрюмой юности, прочно основанной на Смерти—катившей вместе со Смертью—он может, вместе с ней, найти свой путь к жизни и радости. Он никогда не говорил ей, избегал говорить самому себе, но такой была мера его веры, когда это седьмое Рождество Войны садануло новым зарядом в его тощий дрожащий бок...