великие творения
                   былого

В утробе госпиталя Св. Вероники сидят они друг подле друга, напротив палаты Военных Неврозов, как и всегда по ночам их встреч. Автоклав переваривает тонкий перезвяк своей порции стальных рёбрышек. Пар всплывает в свете лампы на гибкой шее, который временами усиливается до нестерпимо яркого, вычерчивая на клубах пара контрастный контур их теней, но, промелькнув, те исчезают. Однако лица обоих, исполненные привычной сдержанности, оттянуты в тылы, аннулированы тьмой ночи.

Из палатной темени, где каждая койка — отдельный файл в недозахлопнутом шкафу каталога мук, им слышны вскрики, придушенно краткие, как от ожога переохлаждённым железом. За эту ночь Кевин Спектро раз десять зарядит шприц и уколом втёмную утихомиривать Лису (так он обозначает любого пациента — пробеги рысцой три круга, пусть хоть и вокруг маленького дома, и при этом ни разу не подумай о лисе, — вернейший способ исцелить себя от чего угодно). Пойнтсмену всякий раз придётся сидеть в ожидании, пока продолжат разговор, радуясь передышке, с потёртым отблеском золочёных букв на книжных корешках из полумрака, и в нём же резко пахнущий кофейник, в осаде тараканами кофейник, а за окном зимний дождь в трубах водостока...

— Выглядишь не очень-то.

— А, тот старый ублюдок, он меня довёл. Каждый день схватываемся, Спектро, я уже не... — хмурится вниз на свои очки, которые протирает рубашкой, — этот чёртов Падинге недоступно пониманию… всегда подбросит какой-то ещё свой… старческий сюрпризик.

— Так он же старше. Имеет право.

— Ну, такое я б ещё стерпел, но он до того, чёрт побери — настолько ублюдок, наверное, он и спать не ляжет, пока не вымудрит, как бы ещё…

— Так я не сенильность, нет, в виду имелась его должность. А Пойнтсмен? Ведь у тебя же нет ещё его полномочий, не так ли? Ты не идёшь на риск там, где он может. Тебе же приходилось лечить их в этом возрасте, наверняка знаком с их эдаким… самодовольством...

Личная Лиса Пойнтсмена где-то ждёт его посреди города, именной военный трофей. В тесном пространстве кабинета разместилась пещера оракула: восходят клубы пара, сивилловы вопли из недр тьмы… Абреакции Бога Ночи...

— Мне это не нравится, Пойнтсмен. Если начистоту.

— Отчего же нет? — Помолчал. — Не этично?

— Да, ради бога. А это этично? — подняв руку к двери в палату почти фашистским салютом. — Нет, я имею в вид обоснованность эксперимента. Не нахожу оснований. Тестируется всего-навсего один.

— Этот Слотроп. Ты о нём знаешь. Даже Мехико считает… о, полный середняк. С предзнанием. Психокинезом. У них свои разборки, в той шарашке… но предположим, у тебя вдруг появился шанс изучить классический случай… некоей патологии, превосходный образчик механизма как...

В одну из таких же вот ночей Спектро спросил: — «Если б он не оказался кем-то из подопытных Ласло Джамфа, твой интерес к нему остался бы настолько же настойчивым?»

— Ну, конечно.

— Хмм.

Представим ракету, чьё приближение ты слышишь только после её взрыва. В обратном порядке! Аккуратно отчикнутый отрезок времени… пара метров плёнки, прокручиваемой вспять... взрыв ракеты, которая падает быстрее скорости звука — затем через его раскаты нарастает рёв её падения, настигая ставшее уже смертью и огнём… призрак с неба...

Павлов увлекался «идеями противоположности». Назовём это группами клеток в коре головного мозга. Их назначение различать боль от удовольствия, свет от тьмы, господство от покорности... Но потом, каким угодно способом — доведи их изнеможения, травмируй, подвергни шоку, кастрируй, вышиби в какую-то из сумеречных зон вне пределов их бодрствования, вне «эквивалентных» и «парадоксальных» фаз — тем самым ты ослабишь саму идею противоположности, и вот тебе параноидальный пациент, который был бы господином, однако сознаёт себя рабом… которого любили бы, но считает себя никем в этом мире и «я думаю», — пишет Павлов Жанету, — «что именно сверхпарадоксальная фаза является основой ослабления идеи противоположности в наших пациентах». Наши сумасшедшие, наши параноики, маньяки, шизоиды, моральные уроды —

Спектро качает головой: — Ты ставишь реакцию прежде стимула.

— Ничего подобного. Подумай сам. Разгуливает, но способен чувствовать их предстоящее падение за несколько дней. И это уже рефлекс. Реакция на что-то пребывающее вокруг уже сейчас. При нашем слишком огрубелом строении, нам не дано предчувствовать, ну а Слотроп может.

— Так это уже экстрасенсорность.

— Но почему бы не сказать «явный знак, незамечаемый нами». Нечто присущее постоянно, нечто доступное рассмотрению, однако никто не догадался. Зачастую в наших экспериментах… По-моему, М. К. Петрова первой заметила это… одна из женщин, когда всё это только ещё начиналось… уже одно размещение собаки в лаборатории — особенно в ходе экспериментов по неврозам… один лишь вид испытательного стенда, лаборанта, случайная тень, лёгкий сквозняк, какой-то намёк, который от нас ускользает, оказывается достаточным, чтоб довести её до сумеречности.

Вот так же и Слотроп. Предположительно. Вот он в городе, ему хватает атмосферы окружающего — предположим, принимая войну за лабораторию, а? Когда взрывается V-2, понимаешь, сперва взрыв, потом звук её падения… таким образом, нормальное течение стимулов обращено вспять… и он может свернуть за какой-то угол, пойти вдоль некой улицы и, по невыясненной причине, вдруг почувствовать...

Вступает пауза слепленная прозвучавшими надеждами, криками боли из двери напротив от выживших в ракетных бомбёжках, детей Бога Ночи, их голоса распяты на затхлом от медикаментов воздухе. Взывают к своему Хозяину: рано или поздно наступит абреакция, для каждого, для всех в этом окоченелом истёрзанном городе...…как будто опять пол как типа в огромном лифте взмывает вместе с тобой к потолку — вызвав миг, среди разлетающихся во все стороны стен, кирпичи, штукатурка валятся вниз, мгновенный паралич пред смертью, подступившей окутать, приглушить, я не знаю, док, наверно, я отключился, а как оклемался её уже рядом не было, всё горит вокруг, у меня вся голова в дыму… и вид крови, пульсирующей из висячего обрывка твоей артерии, мёрзлый шифер крыши нападал на твою кровать, тот поцелуй в кино недоконченный, тебя скрутило и два часа, захлёбываясь болью, смотрел на смятую пачку от сигарет на полу, а из других рядов доносились крики, но не мог шевельнуться… нежданный свет, переполнивший всю комнату, жуткая тишь, ярче любого утра сквозь одеяла, ставшие тоньше марли, ни малейшей тени, только неописуемый рассвет в два часа ночи… и... этот сумеречный прыжок, эта капитуляция. Где слиплись все идеи противоположности, утратив свою противоположность. (А Слотроп вправду предчувствует ракетный взрыв или такую же вот деполяризацию, эту невротическую «растерянность», в которой утопает палата в эту ночь?) Сколько ещё раз, прежде чем случится, сколько таких вот приливов-повторений, переживаний взрыва заново, и страх отключиться, потому что отключаешься настолько окончательно, откуда мне знать, доктор, что я очнусь? а ответ "доверься нам", после ракеты, до того пустопорожний, жалкое актёрство — довериться вам? — и каждому из вас двоих известно это… Спектро чувствует себя шарлатаном, но продолжает… только потому что боль не утрачивает реальности.

А те, кто наконец-таки сдаются: из каждого катарсиса восстают новыми детьми, без боли, без «я», на один удар пульса отделены От… чистая табличка, бери и пиши, рука с мелком зависла в зимнем сумраке над несчастными палимпсестами из людей, трепещущими под казённым одеялом, утопающими в слезах и соплях горя до того реального, оторванными до глубины такой, что просто изумляет, кажется необъятнее доступной им...

О, как тянет Пойнтсмена к ним, милым деткам. Серые его трусы вот-вот лопнут от нескрываемого вожделения, попользоваться их невинностью по-мирски, вписать в них новые слова от себя, вложить персональные грёзы коричневой Реал-Политик, некая физическая простата в постоянной жажде любви, обещанной, ах, лишь намёками, пока что… как искушающе уложены они рядами на своих железных койках, в девственных простынях, такие безыскусно эротичные малышата...

Автобусная станция Св. Вероники, их раздорожье (по прибытии на эту имитацию паркета с нашлёпками жевательной резинки зашарканной до черноты, в пятнах ночной блевотины, светло-жёлтой, прозрачной как флюиды богов, выброшенные газеты или пропагандистские листки, никем не читанные, разодранные серповидно, засохшие, выколупанные из носа козявки, чёрная копоть, что мягко поколыхивается внутрь на каждое открытие дверей…).

Тебе случалось ждать в таких местах ранним утром, когда в зале начинает светать, ты уже знаешь расписание Прибытия наизусть, заполнив им пустую память, пустоту сердца. И знаешь также, откуда бежали эти дети, и что здесь в городе их некому встречать. Ты удивляешь их своей благовоспитанностью. Хотя как знать, вдруг всё-таки смогли разглядеть и сквозь неё твою опустошённость. До сих пор избегают взглядывать в твои глаза, их тонкие ноги не знают покоя, в обвисших вязаных чулках (всё эластичное ушло на нужды войны), но так очаровательны: пяточки без устали тарабанят по ткани сумок, обшарпанным чемоданам, засунутым под деревянное сиденье скамьи. Репродукторы под потолком объявляют отправления с прибытиями на английском, потом на других — языках эмигрантов. Дитя этой ночи здесь оказалась после долгой дороги, не выспалась. Глаза её красны, платьице смято. Пальтишко свёрнуто подушкой. Ты ощущаешь её изнеможение, чувствуешь небывалую необъятность спящей, при её отъезде местности, и на минутку ты и впрямь бескорыстный, бесполый праведник… все твои мысли только лишь о том, как оградить её, ты — Охранитель Путников.

За твоей спиной длинные, длиною в ночь, очереди мужчин в униформе медленно движутся прочь, пиная свои вещевые сумки, по большей части молча, к дверям выхода бежевой окраски, что на краю коричневеет в неровной кривизне пятен, слившихся в одно, след от прощанья с поколением рук. Дверь изредка распахивается, впуская холод, выпуская посчитанную шеренгу мужчин, прежде чем захлопнуться опять. Водитель, или может, клерк, стоит у выхода, проверяя билеты, пропуска, отпускные бумаги. Друг за другом, мужчины совершают шаг в абсолютно чёрный прямоугольник ночи и исчезают. Были — не стало, ухвачены войной, следующий предъявляет свой билет. Снаружи гудят моторы: но не как у машин, больше смахивают на гул какого-то стационарного станка, полнят землю дрожью на очень низкой частоты, доносятся, вместе с холодом, — предупредить, что поджидающая снаружи слепота саданёт тебя, после яркого света внутри, как нежданный удар… Солдаты, моряки, матросы, лётчики. Один за другим, пропадают. Курившие могут продержаться секундой дольше, слабый уголёк качнётся оранжевой дугой, раз, другой — и нету. Ты сидишь, смотришь в полуобороте к ним, твоя замурзанная сонная малышка начинает кукситься, но тут уж ничего не поделаешь — как твоя похотливость смеет втираться в один белый кадр с настолько бескрайним, таким бесконечным отправлением? Тысячами шаркают дети в ночь за этой дверью, но редко в какую-то из ночей войдёт хоть бы один, домой, в твою продавленную, затруханную койку, к ветру от нефтеперегонного, к запаху плесени вблизи, на влажных осадках кофе, и кошачьего дерьма, к линялым свитеркам с аппликациями, в углу шохом-мохом, где какой-нибудь случайный жест, зверушка или раскрытые объятия. Эта бессловесно утаскиваемая очередь… уходят тысячами прочь… только заплутавшая ненормальная частица, случайно, движется против общего течения...

И как он ни старался, всё, что Пойнтсмену удалось выбить на текущий момент, это — осьминог, да, гигантская каракатица из фильмов ужасов по имени Григори: серый, слизистый, в безостановочном движении, поколыхивается в своей временной загородке у волнолома в Ик Регис… ужасный ветер дул в тот день с Канала, у Пойнтсмена, в его лыжной шапке-маске, глаза подмораживало, д-р Поркиевич, вскинул воротник своей шинели, меховый малахай натянут на самые уши, дыханье у обоих отдаёт рыбной дохлятиной, ну. на кой чёрт эта скотина Пойнтсмену?

И уже сам по себе приходит ответ, в начальный миг безликое бластблаблу, но тут же разворачивается, приобретает формы...

Помимо прочего, высказанного Спектро в ту ночь — да, именно в ту ночь: «Мне только одно интересно, ведь ты не меньше вкапывался бы и без всех этих собак. Если б твои опыты всё время ставились на людях».

— Тогда тебе пришлось бы предложить мне, в виде отступного, парочку — ты это серьёзно? — гигантских осьминогов.

Доктора в упор уставились друг на друга.

— Мне интересно, как бы ты поступил.

— Мне тоже.

— Бери осьминога. — Он имеет в виду «оставь Слотропа»? Напряжённый момент.

Но тут Пойнтсмен засмеялся своим пресловутым смехом, служившим ему верой и правдой в профессии, где слишком часто всё заходит в полный тупик: «Мне постоянно советуют завести животное». — Это он о том, что много лет назад, один коллега — уже покойный — сказал, что он стал бы человечнее, теплее, если бы завёл себе собаку, вне стен лаборатории. Пойнтсмен попытался — видит Бог — то был спаниель по кличке Глостер, довольно приятная животинка, пожалуй, однако проба длилась меньше месяца. Что окончательно вывело его, — эта собака не умела контролировать своё поведение. Ей ничего не стоило распахнуть дверь, впуская дождь и прыгающих насекомых, и не закрыть её… перевернуть мусор, нагадить на пол, и не убрать — разве хоть кто-то сможет уживаться с такой тварью?

— Осьминоги, — убеждает Спектро, — спокойно воспринимают хирургию. Способны пережить массированное удаление мозговой ткани. Их безусловная реакция на добычу очень основательна — покажешь им краба, ХРЯСЬ! выскочило щупальце, и — домой, отравить и переварить. И, Пойнтсмен, они не лают!

— О, но ведь. Нет… цистерны, насосы, фильтры, особая еда… может, всё это годится для Кембриджа, столько всячины, но тут все до того скупердяи, должно быть из-за проклятого наступления Рундштедта… ОПВ отказывается финансировать хоть что-нибудь, не сулящее незамедлительной тактической выгоды — чтоб оно окупалось ещё на прошлой неделе, знаете ли, или того раньше. Нет, осьминог слишком заумно, даже Падинг не пойдёт на это, ни сам лорд с его манией величия.

— Их можно обучить чему угодно.

— Спектро, ты не дьявол, — вглядываясь внимательнее, — или всё же? Тебе известно, мы исходим из шумовой стимуляции, вся программа по Слотропу опирается на реверсивно слуховые… Мне случалось видеть мозг одного-двух осьминогов, дружище, и не подумай, будто я не заметил те здоровенные оптические доли. А? Ты пробуешь всучить мне визуальное создание. Что можно увидать, когда те штуки падают?

— Свечение.

— Чего?

— Огненно красный шар. Падает как метеор.

— Чепуха.

— Гвенхидви видел такой однажды ночью, над Дептфордом.

— Чего мне хочется, — тут Пойнтсмен склонился в центр сияния лампы, его белое лицо уязвимее голоса, шепчущего над блеском, венчающим коробку со шприцами, которая стоит посреди стола, — что мне действительно нужно, так это не собаку, не осьминога, а одного из твоих чудных Лисов. Чёрт побери. Хотя бы одну лисичку!

* * * * * * *