великие творения
                   былого

В недрах госпиталя Св. Вероники они сидят напротив палаты Военных Неврозов, как обычно по их вечерам. Автоклав переваривает свою тонкозвонкую порцию стальных рёбрышек. Пар всплывает сквозь сияние лампы на гибкой шее, становящееся,  временами, несдержанно ярким, и тогда в клубах прочерчиваются их тени, с чётким контуром, и, промелькнув, изчезают. Но лики обоих, исполненные привычной им сдержанности, отодвинуты вспять, спрятаны ночью.

Из тьмы палаты, приоткрытого шкафа каталога болей, где каждая койка отдельный файл, доносятся вскрики, придушено краткие, как прикосновение к леденящему металлу. Кевину Спектро придётся раз десять за эту ночь брать свой шприц и колоть, в темноте, усмиряя Лису (так, без разбора, именует он всякого пациента — трижды оббеги рысцой здание, не подумав, ни единого раза, о лисе, и ты годишься излечивать от чего угодно). Пойнтсмен, всякий раз, останется сидеть, дожидаясь возобновления их беседы, радуясь передышке посреди этого сумрака, потёртый отблеск золочёных букв на книжных корешках, пахучий кофейник в осаде тараканами, зимний дождь по водосточной трубе за окном...

– Не слишком хорошо выглядишь.

– А, тот старый ублюдок, он меня достал. Каждый день схватываемся, Спектро, я уже не...– хмурится книзу, на свои очки, которые протирает рубашкой,– в этом чёртовом Падинге больше, чем для меня мыслимо… всегда подбросит какой-нибудь ещё свой… старческий сюрпризик.

– Он же ведь старше. Ему положено.

– Ну, такое я бы ещё стерпел, но ведь до того, чёрт побери — до того ублюдок, ночей не спит, всё изобретает, как бы ещё…

– Не сенильность, нет, я имел в виду его звание. А, Пойнтсмен? У тебя ведь нет ещё его прав, не так ли? Ты не станешь рисковать там, где он может. Ты ведь лечил их в таком возрасте, тебе наверняка знакомо это их… самодовольство...

Личная Лиса Пойнтсмена дожидается, где-то в городе, военный трофей. В тесном пространстве этого кабинета поместилась пещера оракула: восходящий пар, сивилловы вопли из тьмы… Абреакции Бога Ночи...

– Мне это не нравится, Пойнтсмен. Если хочешь знать.

– И отчего же нет?– Помолчал.– Неэтично?

– Да, ради бога. А это этично?– подняв руку к двери палаты напротив, почти фашистским салютом.– Нет, я имею в виду обоснованность эксперимента. Не нахожу доводов. Всего-навсего один человек.

– Этот Слотроп. Ты знаешь о нём. Даже Мехико считает… о, самый средний. Предзнание. Психокинез. У них свои проблемы, в той шарашке… но предположим, у тебя появился бы шанс изучить по-настоящему классический случай… некоей патологии, превосходный образчик механизма...

В одну из таких ночей Спектро спросил:– «Если б он не оказался одним из подопечных Ласло Джамфа, твой интерес к нему оставался бы таким же настойчивым?»

– Ну, конечно.

– Хмм.

Представим ракету, чьё приближение ты слышишь лишь после её взрыва. В обратной очерёдности! Аккуратно вырезанный кусочек времени… пара метров плёнки прокручивается назад... взрыв ракеты, что падает быстрее скорости звука — потом из этого нарастает рёв её падения, догоняющий то, что стало уже смертью и огнём… призрак в небе...

Павлов увлекался «понятиями противоположности». Или назови это группами клеток в коре головного мозга. Они дают возможность отличать боль от наслаждения, свет от тьмы, властность от покорности... Но потом, каким-либо способом — истощи их, травмируй, подвергни шоку, кастрируй, пошли в какую-либо из их сумеречных фаз вне пребывания в своём бодрствующем состоянии, за пределы «эквивалентных» и «парадоксальных» фаз — и ты уже расшатываешь это самое понятие противоположности, и вот тебе параноидальный пациент, который был бы господином, но теперь чувствует себя рабом… который был бы любим, но чувствует себя обойдённым в этом мире и «я думаю»,– пишет Павлов Жанету,–«что именно сверхпарадоксальная фаза лежит в основе ослабления понятия противоположности в наших пациентах». Наши сумасшедшие, наши параноики, маньяки, шизоиды, моральные уроды—

Спектро качает головой:– Ты ставишь реакцию прежде стимула.

– Вовсе нет. Сам подумай. Он гуляет и может чувствовать их приближение за несколько дней. И это уже рефлекс. Реакция на что-то пребывающее вокруг уже сейчас. С нашим, чересчур огрубелым строением, нам не дано ощутить это, а вот Слотропу удаётся.

– Так это уже экстрасенсорность.

– А почему не сказать «ощутимый намёк, которого мы не замечаем». Нечто присущее всегда, нечто доступное рассмотрению, но никто не догадывается. Зачастую в наших экспериментах… По-моему, М. К. Петрова первой заметила это… одна из женщин, когда всё это только ещё начиналось… само даже место, отведенное собаке в лаборатории — особенно в наших экспериментах по неврозам… один лишь вид испытательного стенда, лаборанта, случайная тень, лёгкий сквозняк, какой-то намёк, который нам никак не определить, оказывается достаточным, чтоб довести её до сумеречности.

И то же самое у Слотропа. Предположительно. Выходит в город, и хватает одной только окружающей атмосферы — предположим, рассматривая войну как лабораторию, а? Когда взрывается V-2, понимаешь, сперва взрыв, потом звук её падения… таким образом, нормальное течение стимулов обращено вспять… так что ему мешает свернуть за угол, в какую-то из улиц и, неизвестно почему, почувствовать вдруг...

Вступает тишина слепленная, из высказанных предвкушений, криками боли из-за двери напротив, где пережившие обстрел ракетами, дети Бога Ночи, чьи голоса распяты в затхлом от медикаментов воздухе. Молятся своему Повелителю: раньше или позже явится абреакция, для каждого, для всех в этом промозглом, измученном городе. …как будто заново пол, ну, типа громадного лифта летит вместе с тобой к потолку — воссоздавая, теперь, среди взмывших врассыпную стен, кирпича, штукатурки — всё вразгон и сыпется вниз, мгновенный паралич от подступившей окутать и оглушить тебя смерти... я не знаю, док, наверно, я отключился, а когда оклемался, её уже нет, и всё вокруг горит, в голове у меня полно дыма… и вид твоей крови, что бьёт из обвисшего огрызка артерии, обмёрзлый шифер крыши, усыпавший твою кровать, тот поцелуй в кино, недоконченный, тебя скорёжило и два часа, захлёбываясь болью, глядел на смятую сигаретную пачку на полу, и слышал крики из других рядов, но не мог шевельнуться… резкий свет затопивший вдруг всю комнату, жуткая тишь, ярче любого утра, сквозь одеяло, прореженное, как марля, ни малейшей тени, только неописуемый рассвет в два часа ночи… и... этот сумеречный прыжок, эта капитуляция. Где сливаются понятия противоположности, утрачивая свою противоположность. (А у Слотропа действительно нюх на предстоящий взрыв или деполяризация типа этой невротической «растерянности», что переполняет палату в эту ночь?) Сколько ещё раз, прежде, чем случится, сколько приливов повторения, этого повторного проживания взрыва и страха отключиться, потому что отключаешься до того полностью, откуда мне знать, доктор, я, вообще, очнусь? а в ответ "доверься нам", но ракета уже полностью опустошила, свела всё это в пустопорожнее актёрство — довериться вам? — и вы оба знаете это… Спектро чувствует себя шарлатаном, но продолжает… просто потому, что боль остаётся реальной.

А те, кто, наконец-таки, сдались: из каждого катарсиса восстают новыми детьми, без боли, без «я», на один удар пульса Отделённым От… чистая табличка, бери и пиши, рука с мелком зависла в зимнем сумраке над несчастными палимпсестами из людей, трясущихся под казёнными одеялами, утопают в слезах и соплях горя до того неподдельного, переживают до непомерной глубины, приводящей в изумление,и кажущейся необъятнее их реальной...

О, как вожделеет Пойнтсмен к ним, милым деткам. Его серые трусы вот-вот лопнут от прямой похоти, воспользоваться их невинностью, по-мирски, вписать в них новые слова, себя, свои собственные расстановки коричневой Реал-Политик, некая физическая простата постоянно жаждущая любви обетованной, ах, лишь намёками,  пока что… как искушающе уложены они рядами на своих железных койках, в девственных простынях, такие безыскусно эротичные малышата...

Автобусная станция Св. Вероники, их раздорожье (по прибытии на эту имитацию паркета, в нашлёпах жевательной резинки, зашарканной до черноты, в пятнах ночной блевотины, светло-жёлтой, прозрачной, как флюиды богов, где валяются брошенные газеты или пропагандистские листки, никем не читанные, серповидно разодранные, засохшие, из носа выколупанные козявки, где чёрная копоть мягко всколыхивается внутрь, на каждое открытие дверей…).

Тебе приходилось ждать в таких местах, ранним утром, когда в зале начинает белеть, ты уже знаешь расписание Прибытия наизусть, заполнив пустую память, пустое сердце. И знаешь откуда беженцы, эти дети, и что в этом городе их некому встречать. Ты впечатляешь их своей благовоспитанностью. Но как знать, вдруг-таки  смогли различить сквозь неё твою пустоту. До сих пор, в глаза тебе не смотрят, их тощие ноги не знают покоя, в обвисших вязаных чулках (всё эластичное ушло на нужды войны), но так очаровательны: пяточки без устали тарабанят по холщёвым сумкам, по исцарапанным чемоданам, под сиденьем деревянной скамьи. Репродукторы под потолком объявляют отправления и прибытия на английском, потом на других, на языках эмигрантов. Дитя этой ночи прибыла сюда после долгой дороги, не спавши. Глаза её красны, платьице смято. Пальтишко послужившее подушкой. Ты чувствуешь её изнеможение, чувствуешь невозможную необъятность всей спящей округи, которую оставила она позади, и, на минуту, ты и впрямь бескорыстный, бесполый… думая лишь о том, как оградить её, ты Охранитель Путников.

За твоей спиной длинные, длиною в ночь, очереди мужчин в униформе медленно продвигаются прочь, пиная свои вещевые сумки, чаще всего, молчком, к двери выхода, в бежевой краске, но возле края коричневеет в неупорядоченной кривизне пятен от прощаний с поколением рук. Дверь открывается нечасто, чтобы впустить холодный воздух, выпустить пересчитанную шеренгу мужчин, и снова закрыться. Водитель, либо служащий, стоит у двери, проверяя билеты, пропуска, отпускные удостоверения. Друг за другом, мужчины делают шаг в совершенно чёрный прямоугольник ночи, и исчезают. Пропали, война ухватила улов, следующий предъявляет свой билет. Снаружи гудят моторы: но не как транспорт, больше смахивает на гул какого-то стационарного станка, наполняют землю дрожью на очень низких частотах, доносятся вперемешку с холодом —предупреждают, что снаружи — слепота, после яркого освещения внутри, саданёт тебя, как нежданный удар….Солдаты, моряки, матросы, лётчики. Один за другим, пропадают. Курившие, те могут продержаться на секунду дольше, слабый уголёк качнётся оранжевой дугой, раз, другой, и — нету. Ты сидишь, смотришь в полуобороте на них, твоя замурзанная сонная малышка начинает жаловаться, но тут уж ничего не поделаешь — как могут твои похоти вместиться в один и тот же белый кадр с таким великим, таким бесконечным отбытием? Тысячами шаркают дети  в эту ночь, через эту дверь, но редко, в какую-то из  ночей, войдёт, хотя бы даже один, который домой, в твою продавленную, затруханную койку, к ветру со стороны нефтеперегонного, к ближним запахам плесени на выплеснутых осадках кофе, к кошачьему дерьму, к линялым свитеркам с аппликациями, кучей в углу, из неё выглядывает какой-нибудь случайный жест, зверушка или объятие. Эта бессловесно протаскиваемая очередь… уходящие прочь, тысячами… только заплутавшая, ненормальная частица, случайно, движется против течения...

И, при всём своём старании, всё, чего добился Пойнтсмен на данный момент, это осьминог — да, гигантская каракатица из фильмов ужасов по имени Григори: серый, слизистый, беспрестанно движется, подрагивает в своей временной загородке у волнолома в Ик Регис… ужасный ветер дул в тот день с Канала, у Пойнтсмена, в его лыжной шапке-маске, глаза мёрзли, д-р Поркиевич, вскинул воротник своей шинели, меховая шапка на самые уши, дыханье обоих отдаёт дохлой рыбой, ну на кой чёрт Пойнтсмену эта тварь?

И уже сам по себе является ответ, безликое, в начальный миг, бластблаблу, но тут же разворачивается, приобретает формы...

Помимо прочего, что  Спектро высказал в ту ночь — да, это в ту самую ночь — было: «Мне только вот интересно, твоя настойчивость, без всех тех собак, осталась бы такой же. Если бы объектами у тебя всё время были люди».

– Тогда накинь уж сверху парочку — нет, ты это  серьёзно? — гигантских осьминогов.– Доктора в упор уставились друг в друга.

– Мне интересно, как бы ты поступил.

– Мне тоже.

– Бери осьминога.– Он имеет в виду «оставь Слотропа»? Напряжённый момент.

Но тут Пойнтсмен засмеялся хорошо известным смехом, который служил ему верой и правдой в профессии, где слишком часто всё заходит в полный тупик.– «Мне постоянно советуют завести животное».– Это он о том, что много лет назад, один коллега — уже покойный — сказал, что он стал бы человечнее, теплее, если бы завёл свою собаку, вне лаборатории. Пойнтсмен попробовал — видит Бог — это был спаниель по кличке Глостер, довольно приятное животное, пожалуй, но попытка не продлилась и месяца. Что окончательно вывело его из себя, эта собака не умела корректировать своё поведение. Могла открыть дверь настежь, впуская дождь и прыгающих насекомых, но не закрыть её… вывернуть мусор, нагадить на пол, и не убрать — разве сможет кто-нибудь ужиться с подобной тварью?

– Осьминоги,– уговаривает Спектро,– спокойно воспринимают хирургию. Способны пережить массированное удаление мозговой ткани. Их безусловная реакция на добычу весьма надёжна — покажи им краба, ХРЯСЬ! выскочило щупальце, и в дом, отравить и переварить. И, Пойнтсмен, они не гавкают!

– О, но. Нет… цистерны, насосы, фильтры, особая еда… может всё это и подойдёт для Кембриджа, эдакая прорва всего, но тут все такие скупердяи, должно быть из-за проклятого наступления Рундштедта… ОПВ отказывается финансировать, что угодно, без немедленной тактической выгоды — чтобы окупилось ещё на прошлой неделе, знаете ли, или того раньше. Нет, осьминог слишком заумно, даже Падинг не пойдёт на это, ни даже сам лорд с манией величия.

– Их можно обучить чему угодно.

– Спектро, ты не дьявол,– вглядываясь внимательнее,– или всё же? Тебе известно, мы нацелены на звуковые стимулы, весь упор данной программы, по Слотропу, необходимо основывается на реверсивно слуховых… Мне случалось видеть мозг одного-двух осьминогов, дружище, и не подумай, будто я не заметил те здоровенные оптические доли. А? Ты пытаешься всучить мне визуальное создание. Что можно видеть, когда те штуки падают?

– Свечение.

– Чего?

– Огненно красный шар. Падает, как метеор.

– Чепуха.

– Гвенхидви видел такой однажды ночью, над Дептфордом.

– Чего мне хочется,– тут Пойнтсмен склонился в самый центр сияния лампы, его белое лицо уязвимее голоса, шепчущего над блеском шпиля коробки со шприцами, стоящей посреди стола,– что мне действительно нужно, так это не собаку, не осьминога, а одного из твоих чудных Лисов. Чёрт побери. Хотя бы одну лисичку!

* * * * * * *